Я согласился не потому, что мне там что-то было надо. Я сделал это, чтобы выяснить, что заставило Гвен отправиться вместе со мной в такую непогоду. Покинуть домик с его уютным теплом и шестью свежими журналами.

– Неужели на этой поплывем? – удивился я, показав на причал. Возле него волнами швыряло лодку, на которой девушка появилась здесь в первый день.

– Ты что, конечно нет, – сказала моя спутница, шагая к высокому сараю для лодок в паре сотен метров оттуда. – Эту возьмем, – добавила она, распахивая двери.

В темноте я едва различил стройные очертания лодки. Гвен юркнула внутрь, и следующим звуком, услышанным мной, было рычание мощного двигателя. Так ревели американские машины, появлявшиеся на автостанции в соседней деревне.

Она быстро выбралась оттуда, дав задний ход. Быстроходный катер, но допотопный, футов двадцати в длину, с темно-красными сиденьями в два ряда и низким лобовым стеклом. Коричневатый корпус из красного дерева был поцарапан, лак растрескался и потерял блеск, хромированная обшивка планшира и штевня покрылась пятнами ржавчины. На носу черными буквами было выведено «Зетленд».

– Это еще что за чудо? – поинтересовался я, приняв протянутую ею руку.

– Слышал когда-нибудь о лодках «Рива»? – спросила девушка.

Усаживаясь рядом с ней, я покачал головой. Море с силой ударяло то в один, то в другой борт. Пока Гвен разогревала мотор, он пару раз принимался барахлить.

– Так вот, это «Рива», но выпущенная в двадцать четвертом году, до того как лодки «Рива» превратились в престижную игрушку, – рассказала Гвен.

В каждой мельчайшей детали проглядывали возраст лодки и изумительное мастерство, с которым она была построена. Все равно что вытащить под проливной дождь полотно Рембрандта.

– Ты уверена, что она выдержит такую высокую волну? – засомневался я.

В ответ девушка велела мне держаться крепче. Она потянула за блестящую рукоять, и мы помчались к Хаф-Груни. «Зетленд» разрезал волны, как торпеда.

– Красное дерево для ее постройки поставил Дункан Уинтерфинч, – пояснила Гвен под рев мотора. Когда она увеличила число оборотов, выхлоп зазвучал оперной арией. – А построил ее достопочтенный господин Серафина Рива. Отец Карло Рива, который в пятидесятые годы превратил лодки «Рива» в гламурные лодки-«ролекс», какими мы их знаем сегодня. Говорят, что когда «Рива» стали лодками для снобов, Уинтерфинч открутил с них эмблемы.

Гвен гордилась своим дедушкой. Не скрывая. Чуть подтолкнуть ее – и она скажет, кто она, собственно, такая.

– А каково происхождение фамилии Уинтерфинч? – спросил я.

– Кто-то из его предков искал, где бы отстроиться. Была зима – winter, и на дереве он увидел одинокого вьюрка, finch. Вообще-то это перелетная птица, но тот вьюрок остался зимовать. Около этого дерева предок и поселился. Так говорят.

Почему я молчу? Не прошу ее назвать свое имя, чтобы и я мог ответить ей так же честно?

Правда состояла в том, что мне начинала уже нравиться эта игра, и я видел, что Гвен она тоже нравится. Ей нравилось изображать «другую», а мне нравилось, что она пошла сразу с короля пик, так что я мог побить его, лишь открыв, что у меня есть туз.

Ее лицо выглядело иначе на свежем ветре. Раскрасневшиеся щеки, растрепавшиеся волосы… Что в ней осталось прежним, так это одежда. Потоки дождя без труда проникали в мой анорак, она же под своей непромокаемой курткой оставалась совершенно сухой. Ледяные струи летели прямо в лицо, и казалось, что каждая капля остро заточена. Она подставляла под них лицо, предоставляя им покалывать кожу.

– Сэкономлю деньги на пилинге лица! – задорно воскликнула Гвен.

«Рива» мчалась во всю мощь, и всего через несколько минут мы причалили к полусгнившей пристани Эйнара. Я плюхнул пакет с покупками на планки и выбрался сам.

Но Гвен не двинулась прочь. Вглядываясь в морскую даль, она позволила мотору крутиться на холостом ходу. Ее волосы трепал ветер. Потом она бросила мне найтов наискось против ветра, так что его снесло прямо мне в руки, и велела подтянуть лодку к сараю.

– Зачем? – не понял я.

– Посмотри туда, – сказала она, повернув лицо в сторону пролива. Там были тучи еще темнее тех, которые я видел на Йелле. Они накатывали на нас, черные и плотные, как вулканическое облако.

– Вот теперь будет худо, – сказала моя спутница, после чего отворила ворота сарая и принайтовила лодку к заросшим ракушками палам внутри него.

– А что говорят Уинтерфинчи на то, что ты пользуешься этой серафиновой «Ривой» или как там ее? – поинтересовался я.

– О, Эдуард, пойми, у них есть еще одна «Рива». Где-то в Средиземноморье.

– Гламурной разновидности? – уточнил я.

– Гламурной разновидности. Они другого поколения. У них другой стиль.

– Где ты училась судовождению? – продолжал я расспросы.

– Папа научил, – сказала Гвен, захлопнув засов. – Он говорил, что уж погода точно не сможет отлучить его от Анста.

– Почему же вы переехали?

– Потому что погода отлучила от Анста маму, – ответила она и пошла к жилью. Я стоял и смотрел на море. Затем спросил:

– Будет шторм? Или ураган?

– Представления не имею. Здесь такие определения не имеют смысла.

– А бывает что-то хуже, чем gale?

– Furious gale. Для более сильных ветров даже названия нет.

Сидя в спартански обставленной комнатке по разные стороны от парафиновой лампы, мы жевали «Дженкинс код кейкс», а за стенами завывал ветер. Я сидел неподвижно, но в теле все еще отзывалась качка.

Я ждал, когда же начать. И вот повод представился – она потянулась за солью.

– Я нашел старое письмо, – соврал я. – Пятьдесят восьмого года, в нем Эйнар предлагает Дункану Уинтерфинчу выкупить его земли за три тысячи фунтов.

Рука Гвен, как раз дотянувшаяся до солонки, дрогнула и замедлила движение. Секудная задержка: рука утратила контакт с мыслями.

– И что? – сказала она без выражения. – Сторговались?

– Видимо, Уинтерфинч не согласился, – сказал я.

Ее лицо снова стало маской. Она продолжала есть, болтая о шторме и погоде.

Но я понял, что эта история ей известна. Она знает, что было и чего не было в 1958 году, задолго до ее появления на свет.

Я чуть было не рассказал ей все. Но на мне лежала ответственность перед мертвыми. Если я откроюсь, для чего Гвен использует это? Может быть, она и так знает основное, и ей остается лишь выяснить, когда или где, чтобы поменять курс и найти то, что искали мама и Эйнар?

Море ревело все громче. Дождь теперь лил потоком, бил по окнам. Мы подсели поближе к огню. Больше не упоминали ни Уинтерфинча, ни Эйнара. Снова стали случайно занесенным сюда норвежцем и несведущей служанкой.

Хорошего это не сулит, сказал я себе. Мы здесь вдвоем. А Ханне так далеко, во всех смыслах этого слова…

Я посмотрел Гвен в глаза. Подумал: сколько времени парень с девушкой проведут под одной крышей в непогоду, не переспав друг с другом? С каждым порывом ветра мы все теснее прижимались друг к другу. Каменные стены защищали нас от бури, но здесь, внутри, вступили в действие какие-то иные силы. Ее взгляды все дольше задерживались на мне, мои – на ней, в глубинном осознании троглодитами того, что следует держаться вместе, чтобы не замерзнуть, производить потомство, не давать прерваться человеческому роду.

Под шерстяной тканью четко обозначились ее соски. Я превращался в животное. Но в ту секунду, когда ее веки уже было опустились настолько, чтобы это можно было счесть за приглашение, задребезжало стекло – непогода разгулялась не на шутку.

Колдовство рассеялось, и мы вскочили на ноги.

Весь пол кухни был засыпан осколками. В окно хлестал дождь; капли шипели, долетая до чугунной плиты.

По стене что-то грохнуло. Камень по камню. Еще один.

– Надо закрыть ставни, – сказала девушка. – Волной швыряет камни с берега, они ударяют в дом.

– Так не бывает.

– Blimey! Еще как бывает. В такую непогоду почтальонам запрещено останавливаться близ берега. Машины потом все во вмятинах.

Я подошел к разбитому окну.

– Ты что, отойди! – крикнула Гвен, оттянув меня за свитер. – Ветром подбросит осколки, порежешься весь.

– Вот черт… Что же делать?

– Думаешь, ставни на Шетландских островах для украшения? Выйди, закрой их, а я закреплю их изнутри.

Я еле открыл входную дверь против ветра. Когда та уже наполовину подалась, ее рвануло штормом так, что она чуть не слетела с петель. Порывом ветра наши куртки скинуло с вешалки. В ушах у меня завывал ветер; не дойдя до угла дома, я уже насквозь промок. Море вокруг поднялось на несколько метров, и казалось, зеленая пена вот-вот поглотит весь остров. Я двинулся вперед, наклонившись так, будто поднимался в гору, – чтобы отдышаться, приходилось отворачивать лицо от ветра. С береговой полосы доносилось частое лязганье, похожее на тот звук, когда высыпаешь целый прицеп камней на землю, и они, падая, расталкивают друг друга в поисках свободного места.

Под шквалом мелких камешков я отцепил ставни. Из разбитого окна высунулась рука Гвен, потянувшая их на себя. Так мы закрыли все окна, укрепив дом снаружи и затемнив внутри.

Гвен вышла из дома. Встала рядом со мной и мгновенно промокла. Ее волосы прилипли ко лбу. Волны под нами сворачивались в гигантскую стружку.

– Знаешь про Макл-Флагга? – прокричала она. – Маяк у Анста? Пару лет он простоял, а потом пришлось его надстроить, потому что камни с моря постоянно били стекла.

– Скоро рыбу из моря начнет выбрасывать, – сказал я.

Гвен медленно качнула головой.

– Да уж, похоже, что так.

Бесцветно-темные море и небо слились воедино в кастрюлю с крышкой. Мы, крохотные, были внутри этой сросшейся беснующейся массы без конца и начала. Грохот стоял, как от винтов вертолета.

Внезапно я потерял равновесие. На пару секунд мне почудилось, что весь остров целиком вырвало из земной коры. Оказалось, ветер, навстречу которому я наклонился, вдруг затих.

За ним успокоились и волны, словно осознав, что остались в одиночестве в этой бешеной скачке, и заскучав по ветру. Поверхность моря, светло-зеленого, взбитого ветром, наполненного пузырьками воздуха, разгладилась. Воздух все еще был напоен влагой, но среди туч мелькнул просвет.

– Что, проясняется? – удивленно сказал я.

Дождевая вода струилась по краснощекому лицу Гвен, но она не вытирала ее.

– Нет. Это был furious gale. А теперь начнется то, для чего нет названия.

Вода собралась в ручеек, резво струившийся у наших ног. Кровлю не сдуло благодаря сетке, но дверь в один из сараев распахнуло, и та зловеще громыхала на петлях.

– Пойду принесу еще торфа, – сказал я. – Пока еще можно ходить, выпрямившись. Завалю эту дверь.

– Давай, – кивнула девушка и поторопилась к лодочному сараю посмотреть, как там «Зетленд».

Я понимал, что карты мне выпали неважные. Даже погода была на ее стороне. Постепенно до меня начало доходить, что в прежние времена отношения между поколениями регулировались не заботой и лаской. А стенами пещер – от ветра. Блестящей сталью – от врага. Сухим полом – от промокших ног. Притяжением напуганного к бесстрашному.

В сарае я наполнил торфом жестяной бак, дотащил его до дома и опорожнил в деревянный ящик возле кухонной плиты. Вновь разыгралась непогода. Поднялись волны, громче завыл ветер. Я переложил торф в кадку перед очагом и побежал набрать еще. По пути миновал сарайчик возле жилого дома. Меня осенила одна мысль, и я так и застыл на месте, не обращая внимания на стекавшую по волосам воду.

Дома у нас сарай для дров стоял поближе к жилью, чтобы не бегать далеко в минус тридцать градусов. Тогда почему Эйнар хранил торф для растопки в самой дальней сараюшке? К тому же сложил его подальше от двери… Так, что, приходя за торфом, нужно было пробираться между ручными инструментами и электроустановкой…

– Теперь хватит, пожалуй, – сказала Гвен, когда я вернулся. Она зажгла несколько стеариновых свечек и устроилась перед очагом в тонком сером свитере с белым узором. Ткань у нее на спине обрисовала застежку лифчика.

– Еще немного, – сказал я. – Это же надолго, наверное.

Она посмотрела на меня таким же взглядом с поволокой, как и до этого, когда я чуть было не сдался.

– Да уж, – сказала девушка, – похоже, надолго.

Я подбросил в очаг топлива и вернулся в сарай, раскапывать торфяную гору. Жирные комья резко пахли. Я откинул их в сторону, вскарабкался на торфяную кучу и продолжал копать. Наткнулся на более ранний слой торфа – комки там были ровнее, их поверхность оказалась сероватой и сухой.

Я копал, пока лопата не ткнулась в пол, сел на колени и осторожно расчистил ладонью несколько досок.

Пол?

Но в сарае нет деревянного пола.

«Чтобы ночевал хотя бы одну холодную неделю», – вспомнил я. И извел достаточно торфа, чтобы добраться до дна.

– Ты чего так долго? – крикнула Гвен, когда я вернулся.

– Дверь с петель сорвало! – завопил я. – Пришлось забить досками дверной проем.

Даже в доме приходилось кричать: в дымоходе завывал ветер, как будто великан играл на бутылке.

– Ты что, привернул дверь к торфу? – спросила она.

– А то ее унесло бы.

Я стащил с себя насквозь промокший джемпер и остался с голым торсом.

– Нам хватит этого на два-три дня.

Гвен подошла ко мне, легко одетая. Ее тело рельефно обрисовывалось на фоне горящего в печке огня. У меня к ногам липли джинсы.

– Что с тобой такое? – сказала она. – Привидение, что ли, увидел в торфе?

Дом заходил ходуном. Как и предсказывала Гвен, под ураганным ветром через него перекатывались волны. С подоконников полилась вода.

– Этому дому больше сотни лет, – сказала девушка, положив руку мне на грудь. Но сразу же убрала ее и повесила мой джемпер на спинку стула.

– Значит, если его раньше не снесло в море, то и теперь не снесет? – уточнил я.

– Вот именно. Самые сильные порывы ветра в Великобритании зарегистрированы на Ансте. На Макл-Флагга, я тебе рассказывала.

– Сильнее, чем сейчас?

– Сто семьдесят три мили в час.

– Но это же невозможно, – сказал я, вытирая лоб. Чтобы расслышать ответ, мне пришлось подойти вплотную к Гвен.

– Вот и метеорологи говорили, – она усмехнулась, – что это невозможно. Зашкаливало измерительные приборы. А потом налетел порыв еще сильнее и сдул все эти приборы в море.

Громыхали ставни. Мы стояли в полутьме, в отсветах горящего торфа.

Девушка шагнула ко мне. Закусила губу. Произнесла:

– Но этот дом выдержал.

Она хотела. Чтобы я сделал следующий шаг, чтобы она могла раскрыться и впустить меня. Я чувствовал ее запах, аромат волос и влажной шерсти нижнего белья. От нее пахло мокрым морем и мокрым животным.

Наутро остров выглядел влажным, чисто умытым. Выглянуло солнце, и от земли поднимался пар. Пахло странной смесью соли и земли, дождя и гнили.

Там, где торф сорвало бурей, землю разукрасили черные полосы. Вода несла груды травы и водорослей. У берега в клочьях пены бултыхался пла́вник. Там, где ободралась кора, просвечивала желтоватая древесина. В основном сосна, вероятно норвежская, но и еще какие-то деревья, неизвестные мне. Они могли приплыть сюда из любой точки земного шара.

Вон и Гвен идет. Не радуясь хорошей погоде, она прошла мимо меня прямо к сараю.

Надутая, отвергнутая.

Этой ночью я едва не поддался желанию и любопытству. Жаждал узнать и кто она такая, и что искал Уинтерфинч: два вопроса, встретившиеся в одной сырой точке. Я тоже хотел. Увидеть ее с голыми плечами и обнаженной шеей, стащить остальную одежду и взять ее прямо на полу.

А потом рассказать ей все, что я знаю. И потребовать от нее такой же честности.

Но циничная, недобрая рассудительность остановила меня. Что-то было спрятано в сарае под досками, и так тщательно, что, видимо, у Эйнара были на это веские основания. Что-то, что, видимо, искала и Гвен.

Она промаршировала к самой воде и остановилась.

– Ты чего? – спросил я, поравнявшись с ней.

Гвен не ответила. Я подошел на пару шагов поближе и увидел, что на волнах качается дохлая овца с окоченелыми ногами. Время от времени тушу переворачивало так, что копыта торчали из воды обгорелыми спичками. Голова овцы болталась, между зубов высунулся язык.

Я вошел в воду и схватил ее за задние ноги. Шерсть колыхалась в воде, сначала повторяя движение волн, потом мои движения. Я выволок ее на прибрежные камни.

– На что она тебе? – удивилась девушка.

– На что?

– Дa?

Но ведь это была овца. Домашняя. Вытаскивая ее, я чувствовал, будто вытаскиваю часть своей жизни в Хирифьелле. Тяжелой, многотрудной. Эта ноша тянула к земле, как узы, связывающие меня с хутором. В ухе у овцы была желтая метка, такого же цвета, как и в Норвегии.

Я вытащил тушу на большой округлый камень. Вода потихоньку скатывалась с ее шерсти. Гвен пошла к сараю, такая же мрачная, как отголоски furious gale.

Я ожидал, что услышу стук засова, а потом – скрип распахнувшихся ворот. Вместо этого раздался грубый крик: «What the hell?!»

Ворота сарая сорвало штормом. Непогода добралась до «Зетленда», вдребезги разбив часть досок кормы. Дерево в этом месте превратилось в щепу, как обломанное полено. Но вода не попала внутрь, и лодка прекрасно держалась на воде, окруженная радужной лужицей разлившегося масла.

Гвен вскочила в лодку. Мотор завелся с первого оборота, и она подала назад. Думая о том, выдержал ли натиск бури сарайчик на Ансте, где стояла «Патна», я прошел по камням к месту, откуда мог бы забраться в лодку.

Но Гвен не подошла к берегу. Лодка покачивалась на волнах в нескольких метрах от меня. Девушка дала мотору большие обороты и окинула меня взглядом, каким, должно быть, Дункан Уинтерфинч окидывал Эйнара. Сказала: «Goodbye, you…»

Остальное заглушил рев мотора. «Зетленд» взлетел над водой, и она исчезла вдали. Поднятые лодкой волны били о берег.

Я оставил овцу на земле. Открутил доски, закрывавшие вход в сарай, и снова принялся разгребать торф. Измазал руки жирной черной массой. Скоро набросанная мной куча торфа так выросла, что перестала пропускать свежий воздух от двери, но к этому времени я уже раскопал что-то продолговатое, черное.

Гроб.

Показались первые после шторма чайки. Они кружили над островом, и в открытую дверь я увидел, что самые смелые уже клюют овцу. Я взял нож, выпотрошил и ободрал животное. Кровью с моих рук смыло черный торф. Тушу я подвесил в сарае, а внутренности выбросил в море, где на них тут же накинулась целая стая чаек.

Постоял, прислушиваясь – не заревет ли «Зетленд»? Тишина.

Я вернулся внутрь и посмотрел на гроб. Снаружи чайки кричали все громче, пока не смолкли, склевав все дочиста.

При свете парафиновой лампы я оттер поверхность дочиста. Показались лилии.

Легкие, изящные очертания лилий, вырезанные на покрытом черным лаком дереве. Кроны цветов и стебли были выложены отливающими белизной каплями перламутра. Свет играл на орнаменте подобно тому, как играют на земле тени, отбрасываемые на закате солнца. Проступали все новые узоры. Боковые стороны были украшены изображениями леса. Не броскими картинами, а точно намеченными, элегантными очертаниями. Одиночные крупные деревья среди небольших скоплений молодой поросли. Полные силы, несущие мечту о мире. Можно было разглядеть каждую травинку. Изумительная прорисовка, сложная даже для художника с отточенным карандашом в руке.

А Эйнар ведь использовал стамеску.

Теперь откопанный гроб стоял передо мной целехонький, а вокруг, как распавшаяся форма для отливки, валялись комки торфа.

Вот и правда, подумал я. Когда-то он похоронил правду здесь. Я поднялся на ноги и взялся за крышку. Она сидела плотно. Я ухватился покрепче и потянул с такой силой, что весь гроб приподнялся с чавкающим звуком. Потом я почувствовал, как крышка хрустнула и подалась.

С лампой в руке я опустился на колени. И с облегчением, и с разочарованием одновременно.

Там лежали две вещи.

Старый дробовик изящной формы. Вблизи было видно, что он залежался. Длинные потертые стволы заросли налипшей на них пылью. Деревянные детали были густо навощены, отчего приклад казался единообразно серым.

Вторая вещь – большая шкатулка из полированной свилеватой карельской березы. Похоже, выточена из одного куска дерева. Только перенеся ее в столярную мастерскую и включив электрический свет, я разглядел тоненькую прорезь между корпусом и крышкой. Они были так плотно подогнаны, что пришлось загнать между ними струбцину. Тогда крышка со скрипом откинулась, обдав меня облачком, которое чуть не сбило меня с ног.

Но я удержался. Потому что этот запах не вызывал тревоги. Пахло домом.

Пахло мамой.

Внутри лежало что-то мягкое, завернутое в серую папиросную бумагу.

А под свертком – несколько писем. Адресованных Эйнару Хирифьеллю, со штемпелями от 1967 до 1971 года.

Имя написано маминым почерком. Тоненькие конверты авиапочты, с синим узором почтовых марок. Отправленные из Саксюма, почтовый сбор 90 эре.

Я поднял сверток, и обертка соскользнула с него. Аккуратно сложенное содержимое развернулось в моих руках.

Платье глубокого синего цвета с белой оторочкой на воротнике. Яркие цвета, нежная ткань. Нисколько не слежалось после стольких лет в герметичной шкатулке.

Меня словно пробил дошедший издалека электрический сигнал. Не обманывает ли меня память? Я ощутил близость и тепло, этот синий цвет передал мне ощущение движений, но я не был уверен до конца. Приблизил нос к ткани, втянул воздух. Задержал дыхание.

Это мамино летнее платье? Фасон какой-то незнакомый…

Но, может быть, это не так странно.

Мамы-то в нем нет.

Окружающее перестало существовать для меня. На звуки, которые прежде заставили бы меня насторожиться, я теперь не обращал никакого внимания. Погоды не существовало. Уставившись в воздух, я сидел на плоском камне, с которого открывался прекрасный вид, и ничего не видел. Начал накрапывать дождь. Я промок, а потом обсох, не сходя с места.

Мне хотелось прочь отсюда. Море больше не защищало меня от окружающего мира. Напротив, оно держало меня пленником на Хаф-Груни. Эйнар превратился в привидение, бредущее впереди меня в неизвестном направлении.

Гроб. Изящной восьмигранной формы. Прекраснее и печальнее всего, что я когда-либо видел.

Должно быть, Эйнар изготовил его для бабушки, для Изабель Дэро. В надежде, что ее останки когда-нибудь будут найдены. Деревья означают линию фронта и лес в Отюе, а лилии, вероятно, – фату невесты.

Я снова взглянул на дробовик. Я видел, что приклад, покрытый пыльным воском, сделан из грецкого ореха. Сорта древесины, использованного во всех дарах Эйнара.

Близился вечер. Я пошел в столярную мастерскую и сел, положив платье себе на колени. Во мне слабо колыхнулось какое-то воспоминание, но оно так и не пробилось на поверхность. Словно я стою перед запертой дверью, из-за нее пытается прорваться моя память, и мы с памятью оба пытаемся найти ключи от двери.

Я закрыл глаза и приподнял платье повыше. Провел кончиками пальцев по ткани, по швам. Их текстура была мне знакома.

Мне представилась мама. Я сам достаю ей только до колен и прячусь за ее ногами, обхватив их сзади ручонками. Я ощутил запах загорелой кожи – на нее ярко светило солнце, отбрасывая на меня голубоватый отблеск. Я видел высокие деревья, слышал непривычно звучавшие голоса, и одним из этих голосов был мой собственный. Лето, и я говорю маме что-то по-французски.

И я вскрыл первое письмо.