Глава 13
До стройки еще не дошло распоряжение о досрочном ее завершении, но то, что возведение однопутки само по себе приближалось к концу, уже создавало атмосферу радостного напряжения. Из механики известно, что если затягивать до бесконечности гайки, то в какой-то момент у них просто срывается резьба. Но то неодушевленная механика, а на объекте 217 выкладывались люди, сами готовые лишиться последних сил, но – за сроками сдачи дороги. Потом, после того как пойдут на фронт поезда, – хоть потоп.
Валентина Иванович Прохорова узнала о новой дате пуска одной из первых от начальника стройки. Настояла: при всей важности вспомогательных объектов и формировочной горки надо перебросить все бригады, и ее в том числе, на основную ветку.
По крайней мере, ее люди могли переместиться на параллельный участок и довести его до рабочего состояния, а работавшую там бригаду бросить на завершающий участок строительства. Идея была не то что своевременная, а крайне необходимая, и решение было тут же подписано в виде приказа по стройке.
Возвращающиеся из-под ареста Полина и Кручиня и застали Наталью как раз на новом участке. Она толкала тачку с щебенкой на насыпь, и Иван Павлович, подбежав, отодвинул ее от рукояток.
– Где девочка, что надорвалась? – поинтересовалась своей заботой Полина.
Наталья настороженно посмотрела на нежданных помощников. Она своими глазами видела, как уводила обоих контрразведка. Значит, оба каким-то образом связаны со смертью Семки, и их появление на свободе… Сбежали? Отпустили? Не виновны? Верить или нет? Ведь ее саму держали во время проверки под арестом несколько дней, и она потом была безмерно благодарна всем, кто не поверил в ее предательство…
– Зоря там, – показала направление к кухне.
Кручиня уже рассыпал щебень между рельсами, укрепляя шпалы. Дождался, когда исчезнет сокамерница.
– Что одна?
– Сегодня работали в две смены. Отправила отдыхать.
– А сама?
– Я три дня у кухни загорала. Вас… отпустили?
– Не сбежал же, – улыбнулся Иван Павлович, стараясь всем своим беззаботным видом снять напряжение.
Наталья, боясь обидеть человека подозрениями и в то же время желая расставить все точки над «i», раз и навсегда прекратить недомолвки, после некоторого сомнения все же спросила:
– Говорят, Семка следил за вами…
Иван Павлович облокотился на тачку, благо она увязла колесом в песке. Кивнул Наталье – присядь. И тебе отдых, и мне удобнее разговаривать. А за вопрос не красней, он справедливый…
– Я видел в лагерях слишком много людей, которые по разным причинам оговаривали невиновных. А потом каялись, отмаливая грех, – начал со слишком дальних подходов Иван Павлович.
– А… при чем здесь Семка? – попросила связать все воедино Наталья.
– А я не давал ему оговорить меня перед лейтенантом, – уже с некоторым вызовом, потому что недоверие у собеседницы не исчезало, проговорил Кручиня. Колесо вильнуло в песке, тачка завалилась набок. Бывший зэк вернул на место ее и сумел восстановить внутреннее равновесие, пояснив свое поведение до конца: – Оберегал, чтобы не каялся потом. Потому что я не враг народа. И не шпион. Но он начал следить. И возможно, сумел выйти на настоящего врага. Жалко парня.
Поднял взгляд, ожидая хоть какой-то реакции Натальи. Той оказалось легче сказать о парне:
– Жалко. И страшно…
– Поэтому будьте сами осторожны. И не оставайтесь одна, – попросил проявить благоразумие Кручиня.
– Себе это тоже скажите.
– А вот мне теперь это как раз и надо. Может, на меня, как на Семку, кто и выйдет. Или я на кого…
Сказал без бахвальства или бравады – как продуманные действия, к которым пришел внутренним убеждением во время ареста. Наталья готова была возразить против безрассудства, но не успела: из-за поворота, который делала в этом месте трасса, послышался стук молота по рельсам. Возможно, в последний раз перед проходом пробного поезда свой участок проверял Михалыч. Встречи именно с ним более всего не желал после контрразведчиков Кручиня, но не бежать же было от обходчика в присутствии дамы.
Слух об аресте белогвардейца прошел, видать, по всей стройке, потому что железнодорожник резко остановился, в недоумении глядя на старого знакомого. Не приближаясь, принялся формировать желтыми от курева пальцами самокрутку. Склеил ее слюной, прищепил край, чтобы не высыпался драгоценный табак. Кручине самому не было нужды вступать в разговор, и получалось, что все ждали, когда Михалыч соизволит сделать первую затяжку. Времени точить лясы не было, с какой-то стати его срочно вызывал сам начальник стройки, но и пройти мимо старого врага не мог.
– Это кто ж тебя отпустил?
Время на самокрутку дало возможность и Кручине справиться с ненужным волнением и усмехнуться:
– Кто отпустил, тот ищет настоящего врага. А может, это ты, Михал Михалыч? – вдруг сделал совсем уж невероятное предположение. Да еще развил тему, подкрепляя фактами: – А что – ходишь себе где ни попадя, стучишь молоточком, а сам…
Цигарка выпала из рук старого железнодорожника. Он машинально проследил за ней взглядом, посмотрел, как рассыпаются искорки от удара по промасленной шпале и ныряют под щебенку.
– Да я… Да ты… – поднял полный ненависти взгляд на белогвардейца.
– Что ты? Что я? – постарался как можно спокойнее поинтересоваться Кручиня, хотя внутри тоже все клокотало.
Михал Михалыч не нашелся, что ответить. Просто паровозом попер по «железке», вымещая злость и ненависть в удары по рельсам. Кручиня торопливо освободил ему путь: оставаться на месте – себе дороже. Сумкой все же зацепил белогвардейца, и Наталья предположила, глядя на ее выпирающий бок: скорее всего, дедуля опять нес им в бригаду гостинцы. Скорее всего, опять с оказией, мимоходом. Что-то бьет своим молотком по рельсам чаще обычного и больше по привычке, машинально, чем в качестве контролера. Проводила старика взглядом, искренне пожалев о мужской стычке. Поинтересовалась:
– Что это вы никак не поделите?
Кручиня наконец присел на тачку, почувствовав слабость в ногах. Так всегда – трепятся нервы, а бьет по ним…
– Как ни странно… пустоту. Прошедшее время. Которое не дает будущего.
Ответ показался Наталье несколько мудреным, но ни уточнить, ни перевести разговор не успела – на этот раз за поворотом послышался лязгающий шум дрезины. И теперь нежелательность встречи промелькнула на лице Натальи:
– Валентина Иванович! Если честно, не хочу лишний раз попадаться ей на глаза.
Оглянулась на лес, в котором только и можно было быстро укрыться от лишних взглядов. Иван Павлович торопливо скатил тачку с насыпи, аккуратно положил набок: никто ее не бросал, ждет продолжения работы. Дрезина постукивала уже совсем рядом, и он, протянув руку Наталье, увлек ее за деревья.
Дрезиной управляли бригадир и Соболь. На платформе лежали выделенные наконец-то для бригады новые носилки, сверху них казаком с чубом высился вещмешок Валентины Ивановича с продуктами.
Прохорова, увидев под насыпью тачку, остановила свою карету, по-хозяйски оглядела участок и подступающий к полотну лес. Один из самых крутых поворотов трассы дался машинистам нелегко, и она, закрепив тележку тормозом, присела на ее краешек. Лейтенант, увидев струйку пота из-под пилотки бригадира, вытер ее блестящую бороздку ладонью. Валентина Иванович осторожно прижала плечом мужскую руку к своей щеке.
Но по-бабьи пожалела сама:
– Чем-то могу помочь? Я же вижу, как ты напряжен.
– Ничего. Тебя увидел – и уже отрада. – Боялся пошевелиться лейтенант, чтобы не спугнуть и не потерять близость к женщине.
Та, несмотря на свой характер, стиль поведения, прекрасно понимала мужское желание и, в чем-то перебарывая себя, потерлась щекой о протянутую для помощи и внимания руку: так щенки принимают и признают хозяина. И хотя в отношениях со смершевцем Валентина Иванович сама могла бы выступать в хозяйской роли, женское начало взяло верх, и она приоткрыла себя, дала понять: в первую очередь она женщина, а потом уже бригадир, фронтовичка, орденоносец. И что никакой не «синий чулок», что способна сама задрожать от страсти и замереть с перехваченным дыханием от ласкового слова. Это понимание расслабило ее, она испугалась своему новому состоянию и, как ни было сладко падать дальше в пропасть безумного томного блаженства, остановила себя. Поправила гимнастерку, хотела полезть за куревом, но сдержалась: уж если держать себя женщиной, то даже в ущерб фронтовым привычкам. Ридикюля, как у москвички, конечно, нет, а то бы тоже отыскала пудру, духи, помадку. Когда же вернутся мирные времена?
Отвлеклась, поинтересовалась:
– С зэком что-то прояснилось?
– Думаю, пустышка. Враг более хитер, более умен.
Валентина Иванович согласилась посмотреть в другую сторону:
– Корреспондент с комсомолкой не очень нравятся…
– Держим на контроле, – успокоил тревогу бригадира Соболь. Валентина оказалась настолько близка, что он не удержался и дотронулся до ее ушка. Женщину передернуло, как от озноба – словно сама убедилась, что не «синий чулок». Но не заругалась, просто смутилась:
– Ты что! Видно же все.
– А может… ночью встретимся? – с мольбой посмотрел на фронтовичку лейтенант.
Та, унимая заколотившееся сердце, сама впервые коснулась груди лейтенанта. Расстегнула-застегнула пуговичку на гимнастерке, прислонилась головой к плечу офицера. Прошептала:
– Что же ты так стучишься настойчиво? А вдруг открою? Я ведь тоже живой человек, хоть и… без руки. Не потешайся надо мной, не надо. А то потом будет слишком больно.
– Я не потешаюсь. Я с поклонением, – заторопился с уверениями смершевец, привлекая женщину к себе.
– А я… я цветочки твои берегу, – нашла способ чуть отстраниться Валентина Иванович. Распахнула командирскую сумку, извлекла из нее несколько засушенных колокольчиков. Коснулась их губами, но вдруг резко бросила под насыпь. Отвернулась от застывшего попутчика: – Не верю. Вокруг столько красивых, молоденьких и здоровых… Уходи!
Оттолкнула парня, но не отпустила, удержав буквально щепоткой его за гимнастерку. И снова приникла к плечу.
– Я рядом. И все время буду рядом, – прошептал на ушко Соболь. Поцеловал мочку, с трепетным волнением вновь уловив женскую дрожь от этого прикосновения. – Ты чего? – услышал всхлипывание и улавливая все усиливавшуюся дрожь спины. – Плачешь? Зачем?
– Извини. Столько времени одна, все в одиночку… Боялась. Потому что нельзя укрыться от дождя внутри себя. А тебе спасибо. Разбудил. Не дал забыть, что я какая ни есть, но тоже женщина. И… и только все равно – не торопи время.
Но Соболь уже не разжимал объятий, пытаясь достать губы уклоняющейся от поцелуев женщины. Отбиваясь одной рукой, та старалась удержать хоть какую-то дистанцию. И лишь умоляла:
– Не торопись. Я твоя, но не торопись.
– Может, и не торопился бы, но… срок сдачи дороги сократили еще на два дня, – Соболь не оставлял попыток сблизиться с женщиной.
– Слышала. Но это же немыслимо. Загоним девчат, – все же отстранившись и одергивая сбившуюся гимнастерку, возмутилась Валентина Иванович.
Производственная тема казалась ей ближе и понятнее. А может, и впрямь отвыкла за войну, и особенно после ранения, от мужского внимания. По крайней мере, ослабевшую хватку лейтенанта использовала для того, чтобы встать и отступить на шаг. Даже с некоторой укоризной посмотреть на спутника: я вроде повода не давала распускать руки.
Соболь попытался оправдать свою настырность:
– Что-то на фронте затевается. А ты же сама прекрасно знаешь: если громыхнет – пораскидают и нас. Встретимся? Придешь?
– Так ночью же перемещение по трассе ограничено, – продолжала искать себе отговорки бригадир. – Да и хотела, если честно, остаться до утра в самом дальнем звене. Там девочки совсем заброшены.
Соболь только что не сложил в мольбе руки, хотя брови уже стали просящим домиком.
– Сбеги! Пароль на ночь – «Куйбышев». Отзыв – «Киров». Буду ждать здесь, на этом повороте.
Замер в ожидании согласия и почти получил его:
– Нууууу… Если только буду, то как Бабаяга на метле, так и я на своей дрезине. Вроде как по рабочим делам…
Лейтенант от избытка чувств чмокнул бригадира в щеку, спрыгнул с насыпи, но не для того, чтобы исчезнуть в лесу, а собрать выброшенные колокольчики. Поднял их, легонько подул на возможную пыль, вернул букетик хозяйке.
