– Не ври мне! – повторил Ветер.

На самом деле допрос шёл куда веселей прежнего. Тело Белозуба вместе с саночками вынесли в холодные сенцы – а заодно и боязнь, что старший орудник, очнувшись, расскажет свою сторону правды. Выгородит себя, всё свалит на стоеросовых дубин-подначальных. Забудет, как беды начались его дурным приказом: готовь самострелы, а пленника развязать…

«Ещё Ознобишку завтра из поруба вынут. Его речь какова будет? И сколь вели́ку той речи веру дадут?..»

Вьялец еле стоял. К нему Ветер не обращался – какой спрос с робуши! Веки парня безудержно смыкались, голова падала. Вьялец съезжал спиной по стене, просыпался от движения, подхватывался. Бухарка косился с брезгливой завистью, тосковал. В походе он изведал старшинство. Приказывал, помыкал. Теперь отдувался.

– Ну так мы… Белозуб проследить велел, когда райца в дальнее забытище выйдет…

– Проследить? И всё на том?

– Взять приказал, если место вправду безлюдное…

– Разведывал хоть, чем райца в городе занимался?

– За то я не ответен. Мы по торгу ходили… К ножевщикам…

Стальной коготь, ранивший Белозуба, лежал с мёртвым на санках. Перед погребением клинок сломят, отдадут огню добивать.

– И что на торгу народ говорил?

– Море приходило, Дальний исад мало не унесло…

– О райце, бестолочь! Да не врать! Не знаешь – не вымышляй! Сам что слышал?

Бухарку, с его унылыми попытками возложить ответ на погибшего, Ветер видел насквозь. Оттого и острастку повторять не гнушался. Он ещё не решил, как уста́вит избавление Ознобиши, обличение самовольника Лихаря. «Хорошо хоть Ворон в доме спит. Вот уж завтра, прямо при нём…»

Бухарка страдал, уставившись в пол.

– Пересудов мы слыхали не много… А с уличниками я сам его видел. Про котёл оборвышам баял… мол, не всё котлярам сирот забирать…

«Вот как? Может, прямо сейчас его из поруба вынуть, сам-друг побеседовать?» Всё шло против замысла, грозя порушить не какое-нибудь дельце хабарное – целой жизни заботу. Ветер умел всякое обстоянье повернуть к своей пользе, сам знал это, гордился. Что же сердце гребтит?

«Бухарку опалю. Себя вылыга́ет, а правду об орудье хоть клещами тяни. Ничего! Всё сбудется как надо, только время не прогадать бы… Уже вижу: до завтра откладывать не рука. Вот добьюсь от них толку, пойду пленника из поруба вызволять. Велю приумыть – да с нами за стол. Чтоб увидели с Вороном, как я виновных караю. Лихаря, назольщика, к столбу… а там из холодницы и не выйдет. Райце – Эдаргов ларчик в саночки положу. Ворону орудье дам: назад в Выскирег с бережением проводить…»

Всё выправится. Всё верно пойдёт.

Тайное воинство сперва так и толклось у надпогребницы. Беримёд с самыми старшими вспоминали смерть Ивеня. Гадали, как Ветер с Ознобишей поступит. Прямо назавтра велит через сук верёвку кидать, увенчает возвышение Лыкаша торжественной казнью? Отложит, доколе прибудут новые ложки, чтоб сразу мальцов направить на ум?.. Шагала восхищался бестрепетным дикомытом. Лыкаш просто молчал, глядел в сторону, начисто забыв снедь, томившуюся в притихшем жару.

Начал идти снег. Да не оттепельный, пышными хлопьями, – мелкий, крупитчатый, злой, он льнул к земному покрову, бежал волнами по двору. Лихарь погнал парней под кров:

– Готовь столы братские! Да смирно мне там, успешников не тревожь!

Скрытному входу-выходу их не надо было учить. Ни стука, ни скрипа. Серые обиванцы втянулись в общинный дом беззвучной струйкой тумана. Зажгли жирники. Трое победителей ещё нежились в одеялах, Ворон – закутавшись с головой, не иначе досадуя на перебитый сон. Лыкаш то и дело наталкивался взглядом на длинный бугор под меховой полстью. Шарахался, внутренне холодел. «Ни во что больше не встряну. Головы не подыму. Голоса не подам, пока прямым словом говорить не велят…»

– Котёл не пора в дом нести? – на ухо спросили его.

Лыкаш ответил бездумно:

– Это как господин источник поволит.

– Так он… поди знай его… может, суд сначала исправит…

– Значит, по сему и быть, – пожал плечами Лыкаш.

Мир валился за край, печалиться ли о горшке остывшего яства? Ага. Придёт Ветер, станет пенять. Скажет, доброму державцу небо на голову падай, а люди должны быть накормлены. Как поступить?.. Мысли ползали скулящими слепыми щенками. Улыбка Ворона. Закаченные глаза Ознобиши. Кровь. Кровь…

– Источнику не до нас, может, к Лихарю подойти?

– Да ну. С пустым брюхом останешься.

– Ещё Ворона посоветуй спросить…

Стень пришёл в избу последним, сел, нахохлился у жаровни. Надёжное, крепко задуманное предприятие растекалось в кисель. «Матерь Милосердная, вразуми!..» Кто мог ждать, что обсевок воинского пути даст бой, а опытный Белозуб не сумеет оборониться? И его привезут умирающим, а у Бухарки в дороге ума не хватит добить мятежного райцу?…

…И дикомыт, залёгший отсыпаться после орудья, так некстати появится во дворе…

И наспех слаженная западня самого ловца ущемит.

«Да никак я боюсь? Кого? Наглого мальчишки, росшего у меня под пятой?..»

Ещё будет досуг поразмыслить об этом. Ныне главное, чтоб Ивенев брат учителю не предстал. Не сболтнул лишнего.

Всё ещё устроится, если время не прогадать. Умелый тычок в послушно склонённую голову Беримёда. Краткое жваканье тетивы. И взбуда на весь притон: «Ознобишку в порубе дострелили! Кто всех злей рвался казнить? Шагала где?!.»

Заскрипела дверь. Вошли Бухарка и Вьялец. Померклые, тощие, как ошпаренные ветошки. На них шикнули, они смотрели не понимая. Вьялец увидел лавку, сел, запрокинулся, немедля уснул. Бухарка ещё пытался держаться. Его окружили, стали шёпотом спрашивать. Ничего не добились. Он сел рядом с Вьяльцем, хотел говорить, сморился на полуслове.

Пора, решил Лихарь. Встал, молча вышел во двор.

Внутри дома плыл шепоток:

– Дозорных вздумал проведать.

– Или Беримёда. Вдруг Ознобишка опять побег мыслит?

– Куда ему наружу лезть без руки…

– Белозуб тоже думал – куда. А оно вона как.

Лыкаш будто проснулся. В братском доме имелась ещё и задняя дверь, прорубленная уже мораничами. И даже тайный лаз был, новым ложкам в науку. Молодой державец с достоинством перелез высокий порог, выбираясь на зады притона. Тотчас померещилась на плече рука стеня, беспощадная, как давеча у поруба: «Куда собрался, Воробыш?..»

«А учителя спросить иду, пожалует ли за братский стол!»

Получился бы въяве такой гордый ответ – не узнаешь, пока не изведаешь. Воровски пригибаясь, Лыкаш заспешил к малому дому. Достигнув, вскочил в сенцы, боком юркнул мимо смертных саней. Маленький жирник выхватывал из мрака обтянутое лицо Белозуба, по углам колебались непроглядные тени.

Ветер, выпроводив бесталанных орудников, расхаживал по избе, что-то взвешивал, решал. Лыкаш увидел перед собой его спину, бухнулся на колени:

– Батюшка источник…

Ветер отозвался, не оборачиваясь:

– Ты, сын, без году неделя державец. У Инберна за двадцать лет такой веры не сделалось, чтобы ко мне без спросу вбегать.

Лыкаш стукнул челом в белые скоблёные половицы:

– Накажи, батюшка! Дело откладки не терпит. Вели слово молвить…

Ветер наконец оглянулся. Посмотрел на трясущегося Воробыша, похолодел сам, но не выдал злого предчувствия, голос остался ровно-суровым:

– Сказывай, державец.

Лыкаш всхлипнул прямо в пол, наполовину от облегчения. Сумев донести, избавлял совесть от бремени, вручал более сильному.

– Ворон… вязню пальцы усёк…

Ветра с головы до пят прошла неслышная молния.

– Что?

– Ворон… – трудно сползло с окосневшего языка. – У поруба собравшись стояли… о казни рассуживали… брат наш выходил, нож доставал… Сам господину стеню говорил: довольно верность испытывать…

– За что, Правосудная… – хрипло вырвалось у источника. Миг спустя державец узрел всегдашнего Ветра, сосредоточенного, готового действовать. Великий котляр резко, требовательно спросил: – Чем началось? Какие речи вели? Вспоминай слово за слово! Без утайки!

Дело жизни, оплаченное годами трудов, качалось над бездной, однако всё можно было ещё спасти. Ветер знал это. Не впервые подобное переживал. Он справится, как прежде справлялся.

…Но ученик! Его ученик! Которого он привык думать, что знает лучше, чем тот сам себя знал!..

Лыкаш собрался с духом, хотел говорить. Снаружи донеслись выкрики, нарастающий гомон. Ударили колотушкой в гулкое сухое бревно, подвешенное на цепь.

Ветер, меняясь в лице, сразу бросился вон. Он-то думал, хуже быть уже не может, но там творилось что-то из рук вон скверное. Лыкаш устремился вслед, одержимый тем же предве́деньем.

Пока бежали, набат смолк.

Во дворе, у надпогребницы, стоял злой и озадаченный Лихарь. Перед ним сломанной куклой раскинулся в снегу Беримёд. Крышка поруба была открыта, пленного райцы след простыл.

Парни лезли друг дружке на плечи, заглядывая в провал поруба. Кто-то спрыгнул вниз с факелом – ещё раз обозреть все углы. Если не считать двух бочек с квашениной, глубокая срубная яма была пуста. Молодой моранич не поленился заглянуть даже под крышки. Никого.

– Выучили на свою голову, – бормотал Лихарь. – У Белозуба из пут утёк… Беримёда свалил…

Незадачливый сторож, по крайней мере, был жив. Мотал головой, собирал руки и ноги, силился говорить.

– Кто тебя? Ознобишка?

– Ы-ы-ы…

Подбежавший Ветер мимоходом наклонился над порубом, оглядел своё тайное воинство.

– Ворон где? – спросил почти сразу.

– Так в доме спит, – ответило несколько голосов. – Прибить грозился, кто сунется.

– След ищите, – бросил Ветер. Быстрым шагом устремился к братскому дому.

Приказать легко!.. Поди отыщи на истоптанном дворе новую ступень, да ночью в позёмке, да неведомо чью! Бывалые выследчики побежали краем притона. Если кто вон ушёл, отпечатки найдутся именно там, на целике.

Ветер рывком распахнул дверь дома. Хотён, сидевший на лавке, при виде источника стряхнул сон, вскочил, поклонился. Пороша лежал ничком, выпростав из-под одеяла руку, Ворон – всё так же окутавшись, как личинка в запрядке. Ветер подошёл, рывком сдёрнул с ученика полсть.

Предстала груда тряпья, сбитого в подобие лежащего тела.

Лыкаш увидел: Ветер покачнулся, как от удара. Наверно, это пламя жирников, подхваченное движением воздуха, метнуло странную тень.

Шагала сбегал в сени:

– И лыж его нету!

Почти сразу через порог заглянул старшой следопыт:

– Нет ступени, отец…

Лыкашу померещились чёрные, с зеленоватым отблеском крылья, незримо распахнутые в ночи… Да кажется, не ему одному. Улетел Ворон!

– И Ознобишку унёс, – пробормотал Емко.

«Поймали дикомыта на лыжах! Да ещё такого лесовика…»

Больно и страшно смотреть на человека, уязвлённого в спину. Ветер, с застывшим лицом, сквозь зубы спрашивал Лихаря, давно ли Беримёда оставили у поруба одного.

– Ну… – Стень пытался влёт сообразить, много ли знает или угадывает источник о случившемся во дворе. Потому ответ прозвучал в точности как у Бухарки.

– Не врать мне! – зарычал Ветер так, что ребята отшатнулись прочь.

«Смилуйся, Правосудная, – судорожно молился Лыкаш. – Ни за что больше… никогда…»

Лихарь стоял перед источником, опустив голову. Среди общинного дома, как у столба в переднем дворе.

– Только что… – ответил смиренно. – Все… в черёд на отступника подходили взглянуть…

Ветер беспощадно жёг стеня взглядом:

– Для этого ты Ворона заставил ему пальцы усечь?

– Не заставлял… – Гордый Лихарь погибал от стыда и отчаяния, давился словами, не смел поднять глаз. – Сам с ножом подошёл!

«А не просто у столба изобьёт, – посетило державца пугающее озарение. – Кабы насовсем не убил…»

– С ножом подошёл!.. – оскалился Ветер. – О тебе после, изродок… На лыжи все! В погонку гони!

Каково с Вороном в прятки играть, они очень хорошо знали. На пустом бедовнике не найдёшь, в круг взяв, не поймаешь. Чего ждать, кроме ночи без сна и мёртвой усталости, обделённой живым восторгом удачи?..

Собрались всё равно в один миг. Источник первым вышел на край двора. За плечами взведённый самострел, на бедро пристёгнут колчан, запретный для сторонней руки. В том колчане хранились особые болты с жалами, покрытыми ссохшейся плёнкой. Малейшая царапина – два шага одолеешь, на третьем свалишься в расслаблении.

– Не убивать! – приказал Ветер отрывисто. – Мне под выстрел подставите.

«По имени не зовёт, – давился тоскливым отчаянием Лыкаш. – Сам нарёк, гордился, любил. А теперь вот – под выстрел!» Воробыш, как все, завязывал юксы. Он крепко подозревал, что место державца было в притоне, но не посмел заикнуться. «Как станут доискиваться, кто первее виновен…» Ох. Лучше вовсе не думать.

Свежей ступени найти так и не удалось. Ветер сразу погнал по старой лыжнице. Той, что вела в затон Неустроя, той, где вчера с ликованием встречали орудников. Лихарь скоро нашёл след кайка, потом ещё и ещё. Выпередка у Ворона была ничтожная, западню поруба над головой райцы замкнули впрямь только что. И всё равно дикомыту хватило бы времени раствориться бесследно… будь он один. А вот с Ознобишей на плечах – ну сколько успел отбежать? Версту? Полверсты?..

Когда-то, мальчишкой, он нёс больного гнездарёнка весь день. Досуха вычерпал силы, но совладал. Вот только тогда никто не гнался за ним, пылая расправой.

Ветер с лучшими лыжниками неистово дрался вперёд. Тыл погони отваливался всё дальше. Державец вёл робуш, скорбно вспоминал муки Дыхалицы… и тоже высматривал хоть ознак следа, бегущего вбок. По всей правде следу полагалось бы найтись где-то рядом, у самого выхода из притона, поскольку летать беглец всё-таки не умел… Однако верста сменяла версту – а слева и справа, сколь удавалось рассмотреть сквозь ночной туск, простирался нетронутый пушистый целик.

Уже близок был поворот к накатанной лыжнице, где нынешнее воинство ещё новыми ложками бегало взапуски. Здесь чело погони остановилось. Ветер и Лихарь поняли: Ворон их обманул. Его не было там, куда они так яростно мчались. Он просто не мог успеть добраться сюда. Его – а скорей даже лёжку бессильного Ознобиши – следовало искать намного ближе к притону. Но вот где?

– …Перерыть лес, – расслышал Лыкаш голос Ветра. – Начать вдоль тропы… И не сметь мне бросать, пока не найдёте!

Державца мокрой шубой накрыло отчаяние. Впереди ждали забитые снегом лесные трущобы. Поиски наугад. Нескончаемые. Безнадёжные, скорее всего.

Что-то заставило Лыкаша обернуться…

Он увидел Ворона в двух шагах от себя.

Дикомыт нёсся беззвучным, невесомым, призрачным ходом. Почему-то раздетый – в одной тельнице, без шапки, без рукавиц. Ещё шаг, и спрыгнул с лыжни, миновал остолбеневшего Лыкаша, прямо по целику полетел вдоль цепочки преследователей, оскорбительно близко… недосягаемая, неуловимая тень, стремительный вихорь, сотканный вьющимся снегом…

К тому времени, когда задние поняли, что им не привиделось, и подняли крик, Ворон успел проскочить голову погони, вновь прыгнуть на лыжню, умчаться по тропке, сто раз видевшей его победителем.

– Вернись!.. – во всю силу прокричал Ветер.

Дикомыт не оглянулся. Исчез в густой чаще.

Лихарь первый кинулся вслед, не дожидаясь приказа, остальные повалили за стенем. Ветер несколько мгновений оставался на месте. Подбежавший Лыкаш наитием понял его колебание. Броситься за удравшим учеником? Пройти задом наперёд его след, чтобы, если повезёт, найти Ознобишу? Вновь схваченный райца станет привязью и для Ворона…

Всё же Ветер, яростно толкнувшись кайком, метнулся вперёд. Ознобишу поди сыщи, а дикомыт – вот он, куржа ещё не осела. Вдруг да не поздно догнать его… остановить, вернуть…

Лыкаш бежал за всеми, зная себя причастником великого и страшного перелома, Беды, накрывшей котёл. Чем бы ни кончилось, больше им не сидеть в кружок у костра, слушая песню кугиклов, вынутых из берестяного кармашка. Всё однажды случается последний раз, поди знай, в какой день и что именно отнимет судьба!

…Лыжница вилась дебрями, то падая, то карабкаясь на подъёмы. Дикомыт знал, что творил, выманивая сюда погоню. Ходовая тропка, проложенная со знанием мальчишеской хитрости, не давала нигде срезать путь, выпередить обманом. Ворона могли взять, только догнав, а кому это удастся?..

Густой лес оборвался бедовником. Впереди лежал долгий склон, взбиравшийся на гряду. Лыкаш посмотрел вперёд и понял, с какой силой Ветер желал вернуть беглого ученика. Тучи шаяли достаточным светом, чтобы различить всю погоню, растянутую цепочкой. Лыкаш углядел даже Ворона, готового скрыться за гребнем. А снизу вверх, догоняя и обходя парней вдвое моложе себя, мчался Ветер. Тайные воины отскакивали с лыжни, пропуская источника. Самым первым бежал Лихарь. Ветер и его настиг тем же бешеным ходом. Обогнал…

«Я знаю твоё намеренье, сын, потому что сам обучал раскидывать умом наперёд. Ты хочешь выйти к оврагу. Миновать жердяной мостик и обрушить его. Понудить меня возвращаться теми же петлями. Сам пробежишь короткой тропой, подхватишь дружка – ищи-свищи! Ты знал, сын, где мне показаться. Там, откуда никто уже не успеет, вернувшись, поймать тебя у притона. Ты умница, сын, но от меня не уйдёшь. Я не дам тебе уйти. Не позволю…»

Ветер летел на пределе сил. Вдохновенно, безжалостно отдавал всё, на что был способен. Расстояние вроде бы сокращалось. По чуть-чуть, едва заметно. Поравняться с Вороном не удастся, но отвоевать ещё полсотни шагов… приостановившись, бросить на лонце стрелу…

Может быть, на старой дороге, куда как раз вывернула тропа…

Здесь всегда бывало морозней, чем у залива. На грани оттепели и стужи зыбкими полосами тянулся туман, дикомыт то скрывался в нём, то вновь возникал. Под лыжами начало повизгивать и звенеть, шаги стали длиннее.

Рука сама тянулась за спину, к самострелу.

Рано. Ещё немного… Ещё.

«Ничто не потеряно. С кем тягаться вздумал, мальчишка?.. Тебя стрелой придержу, Ознобишу найдём. Его в покои, выхаживать, тебя в темницу, чтоб как следует поразмыслил. После обоих пожурю да прощу.

А вот Лихаря…»

Косогор, исковерканный давней корчей земли, всё заметнее падал влево и вниз. Лыжный след разъезжался на припорошенном черепе.

«А потом Айге пришлёт желанный доказ. И я прямо спрошу тебя, сын: помнит ли твой младший братишка, как его на самом деле зовут? Я верну царевича Аодха в праведную семью, и за это…

Нет, нет, не сейчас… За горкой прямой гон, вот тогда…

А нога-то разболелась у тебя, я же вижу…»

Дорога, наследие древних царей, нырнула в раскат. Новые ложки здесь съезжали кто уточкой, кто на заду: постигали предел скорости, уберегавший от падения, увечий и смерти. Ворон бросился вниз явно быстрей, чем подсказывал разум. Крепко верил в себя? Погоня выбора не оставила?.. Нарочно смерти искал, чтоб живым не даваться?..

Ветер ударил кайком:

– Стой, дурень!

Только плеснули чёрно-свинцовым хвостом волосы. Ярая сила разгона влекла парня к невозвратному краю. Подобравшись пружиной, Ворон чертил кромками лыж, пластался в запредельном усилии…

Было отчётливо слышно, как хрустнуло у него в ненадёжной левой ноге. Ступня подалась, превратившись в одну боль, удержаться стало совсем невозможно…

Ворон удержался. Насилуя подбитую ногу, скользя, неведомо как миновал самый по́гиб. Скрипя зубами, начал карабкаться на подъём.

«Полноги да каёк! Без самострела достану! – Ветер мчался вниз, наконец-то уверенно догоняя. – Голыми руками возьму. Мальчишка! С кем вздумал…»

Ирты вдруг потеряли опору. Должны были вцепиться закрайками, не вцепились. Где выстоял ученик, учитель не смог. Досадуя, Ветер понял, что падает. И вылетел с поворота, как камень из неумелой пращи. Зинула отвесная круча. Оскалилась злыми пнями клыков. Ссыпался потревоженный снег.

Что-то промчалось из конца в конец растянутой вереницы, как отзвук удара. Достигло Лыкаша и робуш:

– Учитель сорвался!

Так не шутят. Рассудок противился. Чтоб Ветер, живая плоть воинского начала, не совладал со скоростью на раскате? Барахтался в снегу, как последний смертный? Может, даже расшибся?..

Слишком страшно. Слишком противно устоям каждодневного мира.

– Шевелись! – чужим голосом крикнул державец робушам.

Они выскочили к повороту, когда вниз уже сбросили ужища и шестёрка парней, съехав на животах вдоль проломленного следа, добралась к Ветру.

– Хорош лапать, не девка! – отбивался великий котляр, больше всех раздражённый глупой оплошкой. – Без вас поднимусь! Лучше беглеца настигайте!

Отвергая помощь, хватался за корни, верёвки, расщепы стволов, пядь за пядью одолевая скользкую кручу. Лыкаш боком спускался в седловину раската, обмирая на каждом шагу. Может, зряшную тревогу кто-то пустил? Вот сейчас источник выберется на дорогу, стряхнёт снег, ещё яростней возглавит погоню… Тут бросилось в глаза: подтягиваясь наверх, он гнушался упираться ногами.

– Лыжи утерял, достаньте мне их!

Ученики послушно нырнули глубже в обрыв, где мрела глухая предутренняя тьма.

Лихарь ждал, распластавшись у края, тянулся навстречу. Наконец Ветер сгрёб его руку, с силой, едва не утянув самого стеня, выметнул себя вверх…

Упёрся ладонями – немедля вскочить!

Руки разъехались. Ветер вздрогнул, поник, остался лежать.

Лихарь, стоя на коленях, склонился над ним:

– Отец…

– Оставь, – сказал Ветер. – Ушибся я малость. Погодь, встану сейчас.

Его левая рука скользила, искала опору, правая лежала поленом. Лыкашу хватило взгляда на лицо Лихаря, ставшее одной корчей ужаса и отчаяния.

«Нет! Нет! Всё не наяву. Не может быть наяву…»

Державец стащил рукавицу, закусил палец. Проснуться не удавалось.

Стень с бесконечной осторожностью повернул учителя кверху лицом. Ветер скалил сжатые зубы, всей волей приказывая себе встать. Тело впервые не подчинялось.

– Полежать надо, – сказал он Лихарю. Голос звучал тихо, невнятно, стень склонился вплотную. – Мои стрелы возьми… Нельзя, чтобы за овраг…

Лихарь с полуслова всё понял:

– Воля твоя, отец. Не уйдёт!

Ветер ещё двигал губами, но слова наружу не шли. Теперь говорил только взгляд, полный свирепой борьбы. Ученики стояли вокруг, глядя, как завершается легенда.