…Ни горячих щей, ни даже дозволения сесть. Выскирегские орудники маялись возле двери, ничтожные, несчастные, близко подошедшие к настоящей смертной тоске.

– Как дело было? – спросил Ветер.

Что ответить ему, Бухарка не знал. Оказавшись за старшего, он только стремился быстрее добежать в Чёрную Пятерь. Там всё всегда решалось как бы само, небось выправится и теперь!.. Вот только Белозубу становилось всё хуже. Поняв, что до крепости раненый может не дотянуть, Бухарка свернул к лесному притону. Оттуда выслать Вьяльца вперёд, самому помощи ждать! То-то он обрадовался, услышав оклик дозорных…

…Ну нет бы обдумать в пути, как перед учителем ответ принимать. Надеялся, ватажок чудесно воспрянет, внятно речь поведёт?..

Бухарка сухо сглотнул. Вывалить правду – о том, как Белозуб велел зарядить самострелы и развязал пленника, подначивая бежать, – было страшно. Врать про самочинный побег – ещё страшнее. Мало ли что потом наговорит Белозуб. Мало ли что Ознобишка с пытки покажет…

– Повторять вынуждаешь? – спросил Ветер зловеще.

Белозуба внесли в избу с санками, чтоб язвы не вередить. Припав на колени, Ветер вскроил на раненом кожух, отнял повязку… Ознобишин отчаянный удар надрубил ключицу, загнутый коготь влез под кость, разорвав обе жилы, боевую и чернокровную. Ни прижать как следует, ни жгутом затянуть, унимая кровь, брызгавшую прямо под шеей. Пока добывали огонь, калили железное острие – Белозуб, сперва люто ругавшийся, умолк и уснул. Теперь на восковой груди бугрилась красно-сизая опухоль, в ней вдавленный струп ожога, рука посинела, лишённая кровотока.

– Мы… ну… – кое-как выдавил Бухарка. – Когда…

Белозуб приоткрыл глаз, взгляд был пристальный, суровый.

– Не надобен мне этот нож, кузнец, им меня Ознобишка достанет, – внятно сказал он Ветру. – Беда мне придёт от него, по́лно уговаривать, не возьму!

Глаз вновь померк, зубы лихорадочно застучали. Раненый мёрз в натопленном доме, оскудевшая кровь струилась отравленная, не было сил очистить её, восполнить. Стукнула дверь, подоспел с лекарским припасом Лыкаш. Поставил короб, торопясь поднял крышку… Ветер посмотрел на него, медленно покачал головой. Взял правую руку ученика, распрямил пальцы. Какие тут мази, повязки, травяные припарки? Под ногтями уже расплывалась смертная синева.

Белозуб облизнул губы, слабо закашлялся.

– От стрелы не убежишь, – злорадно уведомил он Ветра. – Попробовать хочешь? Ну, пробуй, если смелый такой… Ах вот ты как?!

– Очнись, сын! – приказал Ветер. – Ты дома. Всё хорошо.

Власть знакомого голоса развеяла наползающий мрак. Что-то изменилось в лице Белозуба, он вздрогнул, зашевелился, обрёл новые силы.

– Отец… накажи меня…

– Накажу, – пообещал Ветер. – Как рану принял?

Бухарка с облегчением хотел привалиться к стене. Пустой взгляд источника заставил поспешно выпрямиться, замереть.

– Я… по велению… – прошептал Белозуб, но снова закашлялся.

Догорела краткая вспышка, неверный огонёк, трепеща, слетел с фитилька. Взгляд остановился, сердце отмерило последние толчки, успокоилось. Саночки, послужившие раненому последним ложем, обрели чин погребальных.

Ветер с видимым сожалением отпустил его руку, поднялся с колен, сказал Лыкашу:

– Иди передай: их брата поцеловала Владычица. – И заново пригвоздил взглядом Бухарку. – Что язык проглотил? К столбу не терпится? В опалу бессрочную?

После зрелища смерти вид котла в жару, источавшего снедные запахи, показался кощунством. Ознобишу медлили спускать в поруб. Он неловко сидел на земле, уже без мешка, но по-прежнему связанный и с кляпом во рту. Лицо – синяки да чёрные сгустки, где на углах костей полопалась кожа. Волосы слиплись, одежда заскорузла и провоняла. Меркнущий свет обращал голову в череп, выхватывая лишь голубые глаза. Взгляд метался, искал кого-то, не находил.

Тайные воины стояли кольцом, злые, растерянные. Лихарь держал пленника за шиворот, брезгливо, больше затем, чтобы тот окончательно не свалился.

– Второй сын никчёмных родителей, сумевших дать жизнь мерзким отступникам! А ведь учитель надеялся, отсёкши гнилую ветвь, младшую здоровую вырастить…

Беримёд угрюмо добавил:

– И то… старший хотя бы на братьев руку не поднимал.

Он дружил с Белозубом, привечал опалённого. Белозуб помогал ему в боевом городке, охотно показывал неучам, как метко стрелять, как от стрел уворачиваться, даже ока лишившись.

Лыкаш спустился с крылечка, пошёл вперёд. Кто-то повернулся к державцу, тут же уставились все. Последние мгновения привычного мира. Неотвратимый излом, земля, уходящая из-под ног…

Он глухо выговорил:

– Владычица… поцеловала.

В ответ поднялся ропот. Испуганный, горестный, негодующий.

– Слыхали, беспрочие, две руки ленящиеся сплотить? – Стень перекрыл голоса, ощерив разом все зубы. – Уходит сквозь тучи краса воинства, спешит на зов Матери Справедливой! Кто усомнится, что это дитя к Ней на правое колено воссядет?

У ничтожного виновника волосы торчали дыбом, склеенные кровью, пасокой, по́том. Из-под короткой палки, смявшей рот, на грудь точилась слюна.

– Белозуб однажды ошибся, был опалён, – гордо продолжал Лихарь. – Сколько лет он очистить своё имя мечтал! Нового орудья добивался ради Царицы! И взял, заслужил! В том подвиг его!.. Станет герою Великий Погреб наградой, дымные крылья к порогу Владычицы вознесут… А сколько земных дел мог ещё совершить! Вместе с Беримёдом мог встать, служение нести рядом со мной… Теперь только вспоминать доблесть его!

Рука рванула ворот, голову Ознобиши мотнуло с плеча на плечо. Брезгливая жалость, вначале мелькавшая на лицах, сменялась жаждой правого воздаяния. Отступнику, перешагнувшему братскую кровь, какая может быть щада? Выкрик Шагалы о немедленной казни в притоне и о персте, зачуранном для себя, празднословием уже не казался.

– От своего погиб! – горевал Беримёд. – Он же думал, ослушника щуняет, на увет отцовский везёт, на правое наставление. Смиловался в дороге… не чужой ведь…

– Был когда-то. Такой хуже врага, – сказал Лихарь.

– Путы снял, слову поверил…

– Враг не предаёт, он и так враг. Зато когда прежний брат! В сердце ножом!

Беримёд первый встретил орудников. Прежде других услышал их сказку. Мысль о тайных делах и возможной неправде была слишком страшна, Лыкаш гнал её, она возвращалась. Так и не дав воли сомнению, он отважился лишь заметить:

– Кляпыш вынуть бы, пусть за себя скажет.

Стень отмахнулся:

– Белозуба отступник уже улестил. Хватит слов! Ныне по делам будем рассуживать, а дело его – вон, тело стынущее!

О плечо Ознобиши разбился ком снега, тайное воинство с угрозой качнулось вперёд.

– Эрелису в столице служил, царевичу шегардайскому. Белозуб его телохранителя когда-то в плен взял. С того злоба.

– Отмстил, значит, за царского рынду!

– Так Белозуб путы снял? Вьялец вроде баял, сам развязался…

– Из поруба не улызгнёт?

– Жилы подрезать, чтобы смирно сидел.

– Умел ножом угощать, сам пусть отведает.

– Чтобы запинался пореже, учителю отвечая!

– А то пусть бы в самом деле слово сказал? – снова буркнул Лыкаш.

Его не услышали. Кровожадные голоса отчётливо преобладали.

– Надо уже в поруб спускать, как велено, – тревожно проговорил Беримёд. – Сейчас вздумают прямо тут разорвать, и поди останови их, а за учителем пока добежим!

– Надо, – согласился Лихарь. – Сам западню постережёшь, друже? Боюсь, до утра чего не удумали бы. За пленника я разок у столба уже отстоял…

Беримёд кивнул было – но движения не завершил. Он смотрел за спину Лыкашу. В ту сторону постепенно обращались все взгляды, выкрики умолкали. Державец оглянулся. Через двор, заметно прихрамывая, к ним шёл отчаянно зевающий Ворон.

Лыкаш успел мысленно попенять дикомыту: почему только сейчас?.. Успел вообразить три возможных исхода и трижды пожалеть о своём преступлении. Успел метнуть взгляд на Лихаря. Заметил жгучую досаду, мгновенный расчёт… стремительно принятое решение.

– Иди сюда! – почти весело окликнул Ворона стень. – Мы тут совет держим! Думу думаем, как Белозубова убийцу до утра в порубе уберечь!

– Кого?..

Лыкаш первым шагнул прочь, остальные тоже подались в стороны.

Ворон подавился очередным зевком.

Ознобиша рванулся навстречу, подплывшие кровью глаза вспыхнули отчаянной надеждой. Вот теперь всё будет хорошо! «Сквара! Брат! Это я… я…»

Мгновение узнавания минуло, и… и всё. Дикомыт лишь спросил хрипло, бестолково спросонья:

– Белозуб вернулся? А что с ним?

– Да ты всё проспал!..

Ему наперебой стали рассказывать.

– Ознобишка отступник!

– Царевича на котёл восставлял!

– Ответа за грехи убоялся, насилком везли.

– Путы сбросил, убёгом побёг!

– Брата насмерть изранил!

– Учитель велел в поруб спустить, завтра казнит.

– Прямо здесь или у крепости, на том дереве.

– Чтоб всем в назидание…

– Я перст зачурал! – похвастал Шагала.

Ворон слушал, рассеянно глядя по сторонам. Дескать, спору нет, великая и страшная притча, но что на весь лес-то шум поднимать?..

– Спать пойду.

– Погоди, ты же с ним водился, – вспомнил Шагала.

Ворон остановил на нём сумрачный взгляд:

– А ещё я за рекой жил когда-то. И что теперь?

– Так дружка твоего…

– Ну вас, – отмахнулся Ворон, и Лыкаш вспомнил: про Ознобишу он последние годы заговаривал всё реже. – Спать пойду.

«А я его… поперёк приказа… зря страху набрался…»

– Казнь не проспи, – сказал Лихарь.

Шагала обрадовался, вытащил нож, закрутил в пальцах. Не таким вихрем, как получалось у старших, но посмотреть было на что.

– Батюшка стень! Ну хоть перст отсечь дай?..

Лихарь ответил, поглядывая на Ворона:

– О том учителя завтра проси. Может, позволит. Если опять дикомыту всю честь не отдаст.

– А я бы ныне позволил, – сказал Беримёд. – Чтоб и для казни жив был, и на допросе правдив… и из поруба не вылез. Вы-то спать уйдёте, а мне тут стеречь!

Ворон досадливо махнул рукой. Двинулся назад к дому.

– Так я… Батюшка стень? – не унимался Шагала.

– Учителя надо спросить, – выдавил Лыкаш. – Сказал же, с ним завтра…

«Холодница… Космохвост… Ознобиша Инберну в ноги… сыскал ведь управу…»

– Учитель с орудниками затворился и встревать не велел, – бросил Лихарь небрежно. Он тоже вспомнил былое. Восемь лет назад старый товарищ Ветра смирил вчерашнего юнца, ещё хмельного славой первых орудий. Нынешний стень, хитрый, опытный, привыкший к власти, был молодому державцу не по зубам.

– Эй, дикомыт! Коли вышел, уж помоги! Ребята ножики точат, хотят убийцу казнить, а я не даю.

Ворон с насмешкой оглянулся. Сказывай, мол. Ты-то да без подмоги не совладаешь?

– Батюшка стень! – чувствуя возможность уступки, приплясывал Шагала.

– Видали радетеля! – осадил Беримёд. – Тебе волю дай, завтра некого допрашивать будет.

– А то и правда позволить? – задумался Лихарь. – Под присмотром небось всей шкуры не спустит. Давай, что ли, Шагала. Руки ему распутай да на край поруба положи…

Лыкаш понял наконец, куда гнул стень. Вот бы Ворон былого дружка бросился защищать! Вот бы после на одном с ним древе кровью истёк!..

И кажется, у него получалось.

Молодой державец похолодел: дикомыт, уже шедший к дому, остановился. Повернул, двинулся назад, прямо на Лихаря. Кажется, не один Лыкаш смотрел на того и другого, не ему одному мерещилось предвкушение на лице стеня.

– Доныне мою верность пытаешь, – негромко, тяжело заговорил Ворон. – Под гнев надеешься подвести. Всё не забудешь, как учитель, впаки твоему совету, меня новой ложкой назвал? Смотри уже, что ли…

Как позже утверждал Шагала, Ворон его не отталкивал, гнездарёнка унесло дуновением неведомой силы, а Ворон встал прямо над Ознобишей. У того правая рука оказалась свободна, он тянул её к дикомыту: «Братейко! Это же я… мы с тобой…»

На запястье висел засаленный, надорванный, но ещё узнаваемый плетежок. Ворон равнодушно скользнул по нему взглядом. Дескать, да, я сплёл когда-то. Дурак был, мальчишка. И что?.. Жёсткая ладонь накрыла кисть Ознобиши. Пригвоздила к обтёсанному бревну. Тот даже не сообразил сжать пальцы в кулак. В другой руке Ворона сам собой возник нож. Тяжёлый, острый и страшный, кованный для человеческой крови.

«Волчий зуб и лисий хвост во имя Царицы»…

Вспыхнул, промчался, оплетая быстрые пальцы.

Глаза пленника ещё светились полоумной надеждой. Ознобиша мычал сквозь кляп, силился произнести имя. Творившееся здесь и сейчас просто не могло, не имело права происходить. «Нет! Нет!.. Братейко… только не ты…»

Лезвие для начала прошлось по указательному пальцу вдоль ногтя, играя, лаская, холодя… Палец ёрзал, подгибался, пытался избежать неизбежного. Чуть заметный нажим – и нож снял прозрачный лепесток кожи. Исторг капельку крови.

– Ты тогда под корень рубил, – напомнил Лихарю Беримёд.

Сказанное вполголоса прозвучало громко и слышно. Тайное воинство оставило все разговоры, прикипев взглядами к ловкому клинку дикомыта. Ворон задержал нож, поднял голову, улыбнулся. Лыкаш попятился от этой улыбки.

– А мы куда-то спешим?

Ещё лепесток. Лезвие коснулось ногтя, сняло ровно столько, чтобы дойти до живого. Ворон сбросил с клинка невесомую толику плоти, примерился вновь. Лыкаш вдруг осознал, каким дикомыт бывал на орудьях. Настоящих, не чета безобидной прогулке в поисках блюда.

Вот он, стало быть, истинный.

Вестник смерти, летящий снежными пустошами Левобережья.

Неутомимый. Безжалостный.

Способный истязать бывшего друга с тем же спокойствием, с каким, довершая прежнее дело, убил в кружале Порейку.

«А я с ним от одного куска ел…»

…На плечо пудовым грузом легла рука Лихаря. Молодой державец, оказывается, безотчётно пятился прочь. «Зачем я Ворона будил, Владычица Милосердная?.. А вдруг стень понял мою вину и сейчас объявит о ней?..»

Из трёх суставов на пальце пленника осталось два. Кровь расплывалась на влажном дереве, обильно пропитывала плетежок. В глазах Ознобиши качался разбитый вдребезги мир, отступник извивался, невнятно выл и мычал, заново промочив штаны, слёзы пополам со слюной текли по лицу, кляп душил, не давая ни толком закричать, ни вздохнуть…

Точно так же, по лепестку, Ворон исчленил ему большой палец. Укоротил на сустав.

– Ай да дикомыт! – с оттенком восхищения сказал Беримёд. – И повизжать в охотку заставил, и казни завтрашней не в бесчестье…

Ворон тщательно вычистил нож. Сперва снегом, потом щепкой, снятой с бревна.

– Прижечь бы, – озаботился Лихарь. – Есть головня?

На этом глаза Ознобиши окончательно уплыли под лоб, превратившись в два жутких бельма. Обмякнув, он повис, голова упала на грудь.

– Снежком потрём, водой обольём, чтоб очу́нулся, – вылез Шагала. – А то и не поймёт.

Ворон опять улыбнулся. Устами, скулами, всем лицом, кроме глаз. Спрятал нож, развязал гашник… сполна облил Ознобишу, начав с изуродованной руки. Напряжённое молчание разрешилось общим хохотом.

– Теперь из поруба не удерёт, – хмыкнул Беримёд.

Парни зашевелились, кто-то вспомнил про лесенку, заспорили, кому спускать, кому принимать. Сломленный, лишённый последнего достоинства, отступник вызывал уже не гнев, а брезгливость. Ему обмотали руку ветошками с толчёным углём. Вновь затянули верёвки, перевалили безвольного через край.

– Зорче присматривай, чтоб никто до утра не прикончил, – предупредил Беримёда Лихарь. – А то знаю я вас!

– Воля твоя, господин стень, а я спать, – проворчал Ворон. – Кто ещё над ухом галдеть вздумает, пеняй на себя… Зашибу.