Череда снежных зарядов унесла жестокую стужу. Снег под валенками перестал звонко скрипеть, вчерашняя твердь проседала с глухим влажным шорохом. Настоящего мокрозимья, чтобы белые вихры на крышах дальних ухож оплавлялись в гладкие шапочки, уже давно не бывало. Завтра-послезавтра, поди, вновь закуёт, а то ещё осеренит. Но даже такое тепло, как теперь, волновало и радовало, вселяло подспудную тревогу весны.

Смятение Лыкаш ощущал явственно, а вот на радостные надежды как будто имели право все, кроме него.

Праздник в лесном притоне задался совсем не по умыслу.

Следовало это понять ещё в первый день, когда вместо привычных хлопот его погнали к Дыхалице. Потом Ворона с Порошей и Хотёном отправили на орудье. Неволей станешь ждать ещё и третьего лиха.

Лыкаш бродил по двору, рассеянно указывал робушам, затевавшим самую будничную готовку, и скорбно гадал про себя, к чему бы такая вереница невстреч. Может, это Царица предупреждала о грядущих мытарствах едва начатого державства? Почин дело красит: есть дыра, быть и прорехе…

Троих, отправленных прекратить разбойное озорство, в притоне ждали назавтра. У Лыкаша руки чесались начать выкладывать новый костёр, но было нельзя. И орудникам кликнешь беду, и дровишки зря отсыреют. Нет уж! Вот вернутся живы-здоровы все три земных перста Правосудной – тогда-то робуши бегом понесут охапки поленьев, сбережённые в тепле, отрадно сухие. Планут к тучам высокие языки. Оставят дружные угли, и на тех-то углях…

В лесном притоне не было зеленца, потому боевой городок устроили прямо рядом с двором. Молодые мораничи радостно избавились от шапок и меховых рож, в которых прибежали из крепости. Сбросив кожухи, катали снежные комья, выкладывали болваны в рост и плоть человека. Парни тоже не чаяли вместо праздника каждодневных трудов, но убоится ли тайный воин работы?

– Зови, Лыкаш, пищи тонкие пробовать!

– Мы брюхо бережём, сумей утолить!

Когда скопище болванов уподобилось небольшому войску, идущему на притон, вынесли мечи. Дешёвого железа, но славно отточенные, с черенами под обе ладони.

– Вот чего я от вас хочу, – сказал Лихарь.

Не глядя взял меч, выбрал снеговика. Замахнулся, ударил с подшагом, наискось. Замер, слегка осев на ногах. Прямая спина, клинок завис вровень с коленом! Болван немного постоял, как будто нетронутый. Потом верхняя часть поползла, свалилась.

– Постигли?

– Ну…

Каждый владел всевозможным оружием, иные и на орудья ходили, но этот навык оставался труден. Меч стеня покинул гладкий, будто облизанный, а главное, совершенно плоский растин.

– Тогда сами, – сказал Лихарь.

Беримёд принял у него меч, опустив глаза в знак доверия и покорности. Парни разошлись, у «вражеского отряда» полетели головы. Их прилаживали на место, снова рубили. Лихарь похаживал между болванами, останавливался, смотрел. Направлял неудачливых. Немного последив за уроком, Лыкаш порадовался новому сану. Он достаточно маялся в боевом городке, чаще срамясь, чем красуясь. Когда показывали Ветер или Ворон, снисходило вдохновение, удавалось недающееся, даровало восторг нелюбимое. Когда подходили стень с Беримёдом, хотелось головой в петлю.

Лихарь задержался подле Шагалы. Гнездарёнку всегда тяжело давался урок, приводящий к равновесию руки. Шагала мало думал о смысле, желал снискать похвалу. От этого получалось ещё хуже обычного. Сплотив болвана уже по третьему разу, Шагала вновь украсил его длинным вогнутым срезом.

Стень фыркнул за спиной паренька.

Шагала, не оглядываясь, налился бурой кровью. Вдруг взвился пружиной высоко в воздух – и прямо в прыжке рубанул, пройдя снеговика сверху донизу. Две половины свалились на стороны.

– Один болван другого растял, – сказал Лихарь.

От бессилия и обиды юнец отважился на немалую дерзость:

– Так убил же я его? Убил? Чего ещё надобно?

Лихарь для начала достал наглядочка по шее. Так, что парень уехал прочь на одной ноге, задрав другую и бестолково размахивая мечом. Упав, откатился, вскочил, мокрый и злой. Лыкашу на самый краткий миг помстилось противостояние, но нет. Шагала бухнулся на колени, уронил голову.

– Прости, батюшка стень…

– Дурак, – сказал Лихарь спокойно. – Будто я не знаю, что ты кого угодно убьёшь… Голову проломить можно и колом из плетня, как пьяные у кружала. Это путь грубого мирянина, не наученного видеть и слышать. Одного такого мочеморду ты голой рукой свалишь. А если их дюжина натечёт? Теми самыми кольями до смерти и забьют. Беримёд больше учился, он со всей дюжиной справится…

– А ты?

– Я их стороной обойду. Зачем ду́ром переть, если миновать можно?

– А учитель?

– Учителя они пивом угостят и по дороге проводят. Это оттого, что наш отец другими людьми владеть умеет, как собой. А ты, взба́лмошь, пытаешь меня, зачем тебе одну руку с другой соглашать.

Будто на зов, из малого дома показался Ветер. Мельком оглядел учеников. Заложил за спину руки, двинулся по тропинке через прогалину. С рассвета, наверное, уже седьмой раз. Выйдет на глядный изволок, туда, где торёная дорожка истаивает в лыжницу. Постоит, посмотрит, пойдёт назад.

Шагала соединил половинки болвана. Воздвиг. Поднял меч. Зажмурился, размахнулся, ударил. До Лихарева совершенства было далеко, но получилось не в пример лучше прежнего.

Стень отдал учеников под присмотр Беримёда, сам поспешил за источником.

– Отец… если мне позволено будет сказать…

– Что, сын?

– Ты совсем не ешь и не спишь…

Ветер смотрел на край леса, где двойной след вытягивался нитью, белой на белом, пропадал за косматыми утёсами деревьев. В этот раз Ветер стоял у конца тропинки дольше обычного. Не спешил уходить, хотя вдали было тихо и пусто.

– А у тебя душа за твоих выскирегских орудников не болит?

Лихарь уставился под ноги, ответил вполне искренне:

– Ещё как…

– Впрочем, твой попрёк справедлив, – вздохнул Ветер. – Глупо мне квохтать, как курице над цыплятами. Я послал лучших.

– Учитель… Ты ждёшь дикомыта больше, чем остальных.

– И что?

Лихарь глубоко вздохнул.

– Люди говорят, дрочёное дитя отца с матерью бьёт.

– Ты у меня тоже всегда особенным был, – хмыкнул Ветер. – Ты хоть однажды ослушался?

Лихарь, не поднимая глаз, ответил тихо, проникновенно:

– Зачем бы мне жить, если не вестником твоей воли, отец…

– Над всеми нами воля Владычицы. А чем моих дрочёнушек судить, на себя посмотри. С кем всё время рядом стоишь? Кого бьёшь-ругаешь? Шагалу.

– Я от него многого…

Хотел сказать «жду», но великий котляр вдруг напрягся, на полуслове прекратил слушать. Знаменитое чутьё Ветра, загадочное даже для первого ученика, не подвело. Из белого леса явили себя три серые крапинки. Трое двигались очень слаженно, в ногу, передний не скользил, а больше забавно вздёргивал колени: след, отпущенный прита́йкой, проваливался под лыжами. Ради скорого бега ребята часто менялись, и даже это у них получалось весело, красиво, задорно.

– Милостива Правосудная, – пробормотал Ветер. – Зря наш державец дурных знамений пугается. Я тоже сперва увидел лишь испорченный праздник…

– А на самом деле?

Когда Лихарь плохо понимал учителя, он предпочитал спрашивать, оставляя про запас собственные догадки.

– Благословение, – ответил Ветер, пристально глядя на подходивших.

– Благословение?..

– А ты не видишь, каково идут? Приплясывают! Значит, есть чем гордиться. Не просто исполнили да вернулись.

На последнем десятке саженей Ворон по праву старшего выдвинулся вперёд.

– Славься, Владычица!

С утоптанной площадки, где рубили снеговиков, откликнулось многоголосое «Славься!». Учитель шагнул навстречу ученику. Их руки встретились в приветствии, накрест упершись локотницами.

– Ишь, рано вернулись, – проворчал Ветер. – Что с ногой сотворил, бестолочь?

– С ногой?

– Припадаешь.

Хотён почему-то покраснел, Лихарь вновь подивился зоркости источника, а Ворон посмотрел вниз:

– Разве?..

– Дикомыт на лыжах ногу не уберёг! – безнадёжно вздохнул Ветер. – Скажи кому, засмеют!

В котле не блюли обычая исторгшему кровь заново входить в жизнь общины. Воинский путь не зря пролегает опричь мирского. Здесь кровь, пролитая на орудье Царицы, никого не сквернит. Троих сразу повели в малый дом. Ветер всегда вёл начальный расспрос с глазу на глаз: орудникам следовало уяснить, о чём можно болтать с друзьями, о чём лучше молчать.

Благодаря новому сану Лыкаш в самый первый раз был допущен к беседе. Он явился припоздав. Не его забота вдаваться в тонкости воинских дел; зато он очень хорошо знал, что нужно походнику с ввалившимися глазами, отмахавшему неведомое множество вёрст. Сперва сквозь плящий мороз, после – напролом по липкому тяжёлому снегу. А бой, а ночная засада, бесконечная, недвижная, напряжённая?..

Вряд ли измотанный захочет жирного мяса. Даже верчёного. Даже пирогов из настоящей муки!

У Лыкаша со вчерашнего сохранялся в очажных углях горшок тёплого кипятка. Долго ли вздуть огонь, а когда кипяток взорвётся прозрачными пузырями – сунуть под крышку добрый ком мороженых щей? В заветную избу державец вошёл торжественно, важно, прижимая к груди закутанный, курящийся вкусным паром горшок.

– …Кабальной бывший наш, – довершал свой сказ Ворон.

Хотён рядом с ним поклёвывал носом, виновато подхватывался. Пороша сидел с открытыми глазами, редко моргал, взгляд был снулый. Оба встрепенулись на животворный щаной дух, потянулись за ложками.

– Что у нас подсмотрел, всё попрал, связанных калеча. Неустроичи его проклинать не скоро оставят, – продолжал Ворон. – Разладом в шайке запахло – сразу прочь побежал. А куда бежать? Только к заливу. Я сперва дозволил уйти, чтоб всех не всполошить. Догнал после. Баба с ним была непраздная. Её отпустил.

– Ну и добро, – сказал Ветер, первым, по главенству, опуская ложку в горшок. Улыбнулся Лихарю. – Слыхал, старший сын? Отомстили за твои раны злодею.

– Не до веку милость Владычицы, – пробормотал стень. – Можно и выронить.

Ворон добавил:

– Других жёнок разбойных неустроичи побили. Детей осталось четверо. Я, во имя Правосудной, велел их в крепость к нам отвезти.

Лыкаш сам не ел, лишь отведал, больше следя, всего ли в достатке у братьев. На душе было тепло. «Так и впредь буду встречать их. Отогревать… яствами радовать…»

Правду молвить, ели орудники лениво, жевали с трудом. Это молодому державцу тоже было знакомо. Самого доводили до предельной усталости. Чтоб знал, каково это, когда брюху и тому сперва нужен отдых, а пища – лишь погодя.

– Уложишь их, пока прямо тут не раскисли, – кивнул ему источник. – Ворону сделаешь капустную мазь, этот сын неразумия сухожилья в ноге дёрнул. Пусть спят вволю, будить чтоб никто не смел, не потерплю.

Костёр во дворе всё же зажгли. Не ради красоты и веселья, больше ради покоя в братском доме, где, приткнувшись втроём, уснули орудники. Про себя Лыкаш полагал – их не вдруг разбудила бы и рухнувшая крыша, но хотелось оказать уважение. Да и мыслимо ли нарушить приказ, пусть даже случайно!

Когда опало буйное пламя, державец велел разгрести жар. Вдвоём с Емкой вынес необычного вида котёл. Бросалась в глаза редкая дорогая работа: ни тебе заклёпочки, этакий шар-цело́к со срезанной маковкой. Крышка сковородой, стенки толстые, снизу три короткие ножки.

– Ух ты! – вырвалось у Шагалы. – А это… ну… Нешто истинный котёл?!.. Святого Аодха пожалованье?..

Брякнул, заозирался, наполовину ожидая насмешек, но никто смеяться не стал. Время усеяло железные бока оспинами, бережная готовка украсила чёрным наси́дом. Лыкаш уловил взгляды. Ответа ждали от него, третьего в крепости.

– Тот или нет, зря врать не буду. В Беду многое было утрачено, чтобы после заново обрестись…

Шагала не отставал:

– Как то блюдо?

Лыкаш вздохнул, улыбнулся. Орудье о блюде грозило остаться его ярчайшим воспоминанием до ветхих лет. Зароком не зарекайся, но представить деяние краше тогдашнего удавалось с трудом.

– Наше блюдо, – сказал он, – было клеймёное, я сам по письму купца Коверьки сличал. Котёл этот, похоже, тех же рук дело, что истинный. В старых книгах будто с него рисовано. Если другой вдруг найдётся, с золотой надписью про царский дар, восхвалим Владычицу и возрадуемся: стало быть, заслужили. А нет… Сто лет минует, этот истинным назовут. Если мы его внукам хвально передадим!

Длинной кочергой Лыкаш сгрёб угли под дно и к стенкам котла, взял совок, навалил жару на крышку. В железном нутре затевалось непостижимое, взывающее к самым смелым мечтам. Царское пожалованье или нет, а состряпает вполне земную, наверняка вкусную снедь. Кто-то загодя проглотил слюну.

– Ложки-то… скоро ли велишь доставать?

Державец глянул свысока:

– Котёл – дело несуетное. Мыслю, вот наши проснутся, как раз и поспеет.

В ответ раздались стоны.

– А мы разве спешим? – поднял брови Лыкаш. Но тут же смилостивился. – Ладно. До тех пор тельно́го подрумяним на перехватку.

Тощее брюхо стыда не ведает.

– А какого? – спросил неудержный Шагала. – Тельного-то? Из рыбы?

«Опять» произнести не посмел, но слово витало.

Лыкаш посмотрел на небо. Весь свет словно стёк к западному окоёму, серый воздух напитала обманчиво-тёплая прозрачная краснота. В сторонке лепили из останков порубленных снеговиков одного большого болвана. Спорили, какой облик придать: победоносной Царицы – или разбойного вожака без кишок. Голоса звучали всё громче.

– Тихо там! – оглянувшись на дом, велел Воробыш. Всё тотчас умолкло, подтверждая его новую власть. – Славный Гедах, девятый этого имени, по царскому долгу совершал объезды земель, – стал рассказывать державец. – Побывал и на островах, населённых морянами: этот народ как раз тогда пришёл под руку андархов. Морское путешествие выдалось долгим… и вот беда – что на корабле, что на островах доброго царя потчевали всё медным окунем, морским угрём да треской. Сказители утверждают, будто праведный Гедах, вновь сойдя на матёрую землю, перво-наперво заклялся впредь вкушать рыбу. Прямым словом воспретил дворцовому повару готовить её: не то, мол, запорю на кобыле!

– И что повар?

– Он был горд истинами стряпного искусства. На другой же день подал царю печёную рыбу. Разгневанный Гедах кликнул палача, но повар сказал: государь, носящий Справедливый Венец! Сначала отведай.

– И как?

– Гедах Пузочрев не осрамил имени праведных. Он попробовал рыбу и с первого же кусочка отозвал свой запрет, а повара вознаградил дозволением стряпать, как ему сердце велит.

– В чём же дело было?

– В подправах. Повар взял орехи, грибы, заморские ягоды, полные душистых семян… Добрый царь восславил ту трапезу в поучении сыну: мол, не ведал, что ем, помню лишь, как душа возносилась.

Нынче был особенный день, всё казалось возможным.

– И что, ты нам тоже… с царскими пряностями?

– Нет, – отрёкся Лыкаш. – Гедах, чей образ глядит со стены любой знатной поварни, правил четыре века назад. Теперь тех и пряностей не найдёшь, что ему нёбо радовали. Даже грибы тогда в лесу собирали, а мы в подвалах растим. Зато при нём не распробовали ни наших водорослей, ни мха, ни дикомытского горлодёра…

Кто-то добавил:

– Образок Гедахов прежний державец с собой, поди, увезёт. Новый уже вырезал саморучно, чтоб святой угол не пустовал?

«Прежний державец!.. А потом Ветер с Лихарем опять учеников куда-нибудь поведут. И я в крепости главнее главных останусь, как Инберн сейчас…»

– Эй! – долетело со стороны леса.

Голос принадлежал Беримёду, ходившему заменить дозорных. Он в самом деле вёл с собой парней, отбывших черёд… но не только. Ещё двое изнурённо плелись на лямках, взятые в та́ску более сильными. Другие катили их саночки. Обои гружёные.

Красноватый вечерний свет медленно остывал сизым сумраком. Лыкаш узнал Бухарку, потом Вьяльца. Дозорные вели в притон выскирегских орудников.

Как же не походило их возвращение на соколиный лёт победителей!.. И почему только двое? Где Белозуб?..

Лыкаш додумывал эту мысль, уже выбегая с остальными через утоптанный двор. Бухарка и Вьялец выглядели такими же осунувшимися, тёмными от застарелой усталости, как Ворон с товарищами. Добро хоть шли на своих ногах. Подскочившие парни сразу бросились к саночкам, что вёз сам Беримёд. Мягкая полстка обрамляла бледное лицо, узнаваемое лишь по шрамам у незрячего глаза. Оно казалось вылепленным из непрочного снега: вот-вот истает, обрушится, унесёт ещё видимые черты. Временами раненый приподнимал ресницы, но во взгляде не было смысла. Лыкаш, как все, видел смерть. Только до сих пор убивали котляры, а не котляров. Здесь и сейчас творилось противное естеству. Он услышал собственный голос, севший, сиплый:

– Кто его так?..

Спрашивал Бухарку, но вперёд измотанного походника ответил Беримёд. Зло стукнул ратовищем копья по другим чункам:

– А вот о́н! Владычицы ненавистник, от братьев отступник!

– Кто?..

– Ознобишка, – прохрипел Вьялец.

Не может быть!.. Лыкаша облило кипятком, вышвырнуло на мороз. Ознобиша! Как так?.. Зачем?.. Неужели?.. На вторых санках лежал сплошной войлочный ком. Лыкаш откинул толстую покрышку. Пленник был связан по рукам и ногам, голова вдета в мешок.

– А ведь наш брат был, – дрогнул голосом Беримёд. – За одним столом ел!

– На своего пошёл! – гневались кругом.

– Против Матери восстал…

– Стойная кара отступникам заповедана. На что персты ему, если он Белозуба ножом?

Рогожу и шитый кафтан Ознобиши марали засохшие кровяные разводы. В надорванном вороте мерцала плетёная цепь, увенчанная прорезным папоротниковым листом. Все смотрели на Лыкаша, а Лыкаш разглядывал серебряный лист, остро понимая, насколько был счастлив, умирая с Вороном на лыжне.

Шагала деловито спросил:

– Тут казнить будем? Или в крепость свезём?

Третий по старшинству ответил, не оборачиваясь:

– Беги учителю скажи.

Новость заставила Ветра и Лихаря выскочить наружу в одних безрукавках, с кожухами в руках. Меркнущее небо давало ещё достаточно света: с высокого крылечка виднелись и рдеющая груда жара с чёрным шаром котла, и возбуждённо гудящий народец возле саней. Несколько мгновений источник и стень применялись к увиденному, каждый по-своему. Наконец Ветер принял решение. Не сходя вниз, тихо, отрывисто приказал Лихарю:

– Пленника в поруб, с ним завтра. Орудников ко мне. – И Лыкашу: – Живо неси лекарский припас. Может, спасём.

Лихарь перепрыгнул ступеньки, с видимым облегчением кинулся исполнять.

– Да не тащите вы! Поднимите! – рявкнул он на парней, было впрягшихся в Белозубовы чунки. – Мало в дороге кар принял, ещё здесь добивать!

Десяток рук ухватился за кузов саней, за копылья, потом, когда подняли над снегом, и за полозья. Раненого осторожно понесли к малому дому. Понурые Бухарка и Вьялец плелись следом. Ничего хорошего для себя они не ждали.

Лыкаш уже спешил в братский дом за лекарским коробком.

– Я принесу? – высунулся Шагала.

– Нет. – Державец сам не знал, почему ответил отказом, просто самому взять припас было правильно и хорошо.

Гнездарёнок сразу отстал. Позади жаловалась дверь надпогребницы, там уже спорили о казни отступника, о том, кому позволят участвовать, кому нет.

– Чур, один перст мой! – встрял голос Шагалы.

Лыкаш осторожно, чтобы не скрипнула, потянул дверь. «Не будить, – сказал Ветер. – Не потерплю…»

Внутри дома было почти темно – только мерцали багровым светом жаровни. Воробыш нагнулся за берестяным коробом. Склянки с мазями от ушибов, ран, покусов мороза. Чистые полосы на повязки. Длинные винтовые захваты для вытаскивания стрельных головок… В доме было тихо, лишь посапывали крепко спящие победители. Сердце вдруг заколотилось во рту, словно Лыкаш пытался кого-то пересидеть в горячей парилке. В ушах последний раз отдалось грозное: «Не потерплю…»

Держа короб под мышкой, молодой державец устремился к двери. На бегу схватил из растопки длинную хворостину. И… с размаху вытянул Ворона. По чём попадя, во всю силушку!

Из-под мехового одеяла навстречу взметнулась рука. Сгребла и вырвала палку. Как когда-то вырывала у межеумков, озоровавших ночами в общей опочивальне… Хлестнула в ответ! Промазала. Воробыша рядом уже не было.

Сердце продолжало бешено стучать. Державец вылетел во двор с ощущением святотатства… но и великой правильности содеянного.