Галуху, сколько он ни брыкался, вытянули на свет за штаны. Он знал: это смерть, и блажил, как коза под ножом, судорожно прижав к себе уд. Сильные руки встряхнули его. С досадой отвесили оплеуху.

– Будет орать! Сказано, не обидим.

Здравый смысл возвращался медленно, тяжело.

– Господин… – Галуха пытался встать на колени. – Помилуй, господин…

– Не признаёт, – удивился рослый моранич. – А кто мне сулил шувыру с шерстью скормить, если «Ойдриговой поступи» не сыграю?

– Ты ещё зарился ту шувыру вскроить да на голову ему натянуть, – вспомнил второй, поменьше, но тоже не хлипкий. – Может, самое время? Короб при нём, вдруг шувыра найдётся…

«Хотён!.. Пороша…»

Странное чувство. Ничтожные ученики поднялись могучими воинами, причастниками воли Царицы. А он, поселявший их в холодницу за нерадение, покупал себе жизнь, восхваляя беззаконных убийц…

Мораничи под руки вывели его, ослабевшего, через тёмные сени. Дети носили по двору факелы, взрослые таскали за тын облупленные тела. Всех, с кем Галуха разговаривал ещё утром, всех, кто слушал его, пируя в избе. Две бабы молча вытряхивали из шитой рубахи странно податливую, безмолвную Куку. Галуха смотрел, как на мо́рок. Сейчас боярыня сядет, сотрёт с половины лица багровую мазку… напустится с бранью на бестолковых приспешниц. Кука расслабленно переваливалась с боку на бок. Молчала.

Хотёну пришлось тряхнуть Галуху за плечо, чтобы тот услышал его.

– Куда, спрашиваю, пойдёшь? Ворон приказал, хочешь, с нами в Чёрную Пятерь, не хочешь – прямой след покажем в Непогодьев затон.

Галуха тупо глядел на него. Медленно повторил:

– Ворон?..

«Страх всей губы. Перст Владычицы неумолимый…» Мысли ворочались, как рыбы на льду, прихваченные морозом.

– Ну да, ты его Скварой знал. Вон твой короб, целёхонек! На которых саночках повезём?

…Сквара. Божье пламя в тощем теле мальчишки. Горе луковое, наглец и глумец, один за всё время, чью душу Галуха, пыль под ногами, пытался отспорить у непреклонного Ветра… Шёпот во тьме, как морозное дуновение. Мертвецы на земле…

Галуха, помалу начавший оттаивать под моранской защитой, вновь зябко вздрогнул:

– А… сам где?

Хотён досадливо скривился:

– Да улызгнул тут один… Шастнул вон, пока мы дозор скрадывали. Бабёнка с ним ещё. Дикомыт в сугон побежал.

– На что бьёмся, искровенит да отпустит? – лениво вставил Пороша.

– Не бейся, проспоришь. При тебе Воробыш рассказывал? Орудья довершать надобно.

Воробыша Галуха вспомнил с трудом. Он не заметил среди тел во дворе ни Лутошки, ни Чаги. Вот, стало быть, куда делись. Ушли, почуяв неладное. Взяли вы́передку. Да немалую: поди нагони.

– Опять мести́ начинает, – сказал Пороша.

Хотён отмахнулся:

– Ворона не собьёшь.

Непогожая ночь, еле различимое покрывало позёмки… Страшно до рассвета брести одному, не зная толком пути, но встреча с дикомытом пугала сильней. Хотелось бежать всё равно куда, как от осквернённой мечты.

– Затон… – кое-как выговорил Галуха. – Другой… далеко ли?

– Мудрено заплутать, – принялся объяснять Хотён. – Протокой всё прямо. У острова повернёшь…

Обмелевший и вымерзший, залив ещё хранил былой облик. Южный берег отлого спускался к белой равнине. Север стоял скальным лбом. Россыпи останцов, каменные мысы, устья проранов… Путаница островков, глухих рукавов. Широкие ковши, где недолго обмануться, особенно в ночи, думая, будто вышел на путеводный простор. Сорные мели, заводи, ерики… Чага никогда не понадеялась бы выбраться отсюда одна. Да ещё с дитём за плечами. И вторым на вороту́, тоже сыном, если верить чуть расплывшемуся носу и брюху огурцом.

– Лутонюшка… погоди!

На переходах она всегда шла за санями, выдерживая не хуже других. Думала, сдюжит и ныне. Ошиблась. Лутошка уже дважды хотел оставить нерасторопную, уйти налегке: «По следу нагонишь». На третий раз бросит, наверно.

…Чага за руку привела его в малую избу, где, откинувшись на лавке, сидела боярыня – один нож в руке, другой, поменьше, в глазу. Стена большой избы гудела дурным прощальным весельем. Лутошка при виде мёртвой не удивился. Кивнул, деловито сказал:

«Уходить пора».

Гибель Куки словно межу обозначила. Вот досюда шли шайкой, а дальше всяк за себя. Оплошаешь – сам виноват. Телепеня водил повольников на разбой, сделать мирными выходцами оказался не властен. Кудаш – тот крепкой рукой удержал бы. И за море ушёл, и возвеличился. А Телепеню завтра вновь не послушают. Делёжка, смута, раздор! С чем идти на Киян любимцу свергнутого вождя?

Лутошка без раздумий бросился к сундукам, где хранили общну. Пока Чага стерегла у двери, торопливо закидывал что-то в кузов поверх съестного и мякоти…

Через двор прошли не скрываясь. На дуру-служанку, тащившую ворох тряпья, никто даже не оглянулся. Умный Лутошка окликнул дозорного у ворот. Повернул в обход тына: проверить ещё двоих сторожей, а то больно долго не появляются…

Десяток вёрст Чага отмахала на звериной живучести.

К рассвету проснулся сынок. Завозился, заплакал, требуя пищи и утешения. Словно в ответ, налилось тяжестью чрево. Лутошка убегал всё дальше вперёд. Неохотно останавливался. Зло ругался, притопывал.

– Вот что, – сказал он, когда Чага, повисая на кайке, вновь его догнала. – Давай ты как знаешь! Умела растворить, умей замесить…

Она смотрела снизу вверх, надсадно дыша. Без него, без общего кузова куда ей идти?

– Лутонюшка… дитё помилуй…

– Ты ногами запинаешься, а я миловать должен? – удивился рыжак. – Не горазда, вернись.

Рослый, сильный парень, в рукопашной схватке, говорили ей, не дурак. И лыжник завидный. То-то полетит, избавившись от медлительной детницы. Про своё зано́сище в утробе не вспомнит, поди.

Чага хотела спросить его, почему, обнимая, он звал её чужим именем – Маганкой. Не успела, он отпихнул её, повернулся – и только свистнули лыжи. Впереди горбился скальный нос, дальше в скудном свете ничего не было видно. Бегущее пятнышко на глазах уменьшалось. Метель копила силы к новому приступу, низовой ветер гнал сыпучую морозную пыль. Чага боком, неуклюже сидела в снегу, глядя, как белый прах заволакивает раскинутые лыжи и оба следа, туда и оттуда. Захочешь вправду вернуться, пути не найдёшь.

Плач звучал всё настойчивей, сынишка барахтался. Чага стащила рукавицу, потянулась за плечо, но руки не донесла. Над береговым взлобком, где они с Лутошкой недавно спускались из леса, наметилось движение. Серая тень скатилась на лёд. Невозможным ходом ринулась вдоль устья. Клуб летящей куржи, пелена, сброшенная с ветвей…

Так вот что за подспудная тревога подгоняла Лутошку. Вот чей взгляд из-за овиди ему спину буравил. Чага завизжала:

– Лутонюшка-а-а!..

Он услышал. Оглянулся. Наддал вдвое против прежнего маха. Помчался к подножию гребнистого мыса, как к знакомому тыну: добеги – и спасёшься. Чаге даже показалось – сумеет. Она повернулась навстречу преследователю. Опоздала. Страшная тень уже пронеслась, мелькнула беззвучно. Один взмах кайка, семь саженей лёту, снега лыжами не касаясь, лишь волосы гривой из-под ушанки. Миг – и стал чёрточкой в сизой тьме, ушёл догонять другую, далёкую.

Чага закрыла рот. Передвинула со спины наперёд походную люльку. Стала пришёптывать и качать, неотрывно глядя вперёд.

Лутошка больше не оборачивался. Время вернулось, описав круг. Молоденький кабальной мчался заледенелым болотом, пытаясь уйти от такого же юного переимщика. Глотал снег, слёзы и боль, мечтал об очередном шажке на свободу. Выпадала же порою удача! С одышливым Лыкашом, с тяжёлым на ногу Хотёном. Случалось, самого Порошу обманывал… Лишь один брал его где хотел, как хотел. Распутывал любой след. Из ниоткуда возникал за спиной, ронял на плечи тяжёлку.

Лутошка узнал преследователя, как только увидел.

Горбатый мыс приближался, вырастал впереди. С его гребня Лутошка однажды смотрел в закатную сторону, прикидывая, не пуститься ли в утёк. Там берег Киян-моря. Упорные поезда на белой дороге. Вольная воля…

Взведённый самострел сам прыгнул к плечу, болт лёг в лонце.

Совсем близко.

Выстрел! Почти в упор, наверняка!

«Да что он, загово…»

Чага видела, как две тёмные чёрточки слились и, не задержавшись, вновь раздвоились. Одна, возвращаясь, стала расти. Другая, полмгновения постояв, сломалась, упала, затерялась в снегу.

Чага тяжело и гулко сглотнула. Тайных воинов она знала по баснословным рассказам. Откуда взялся моранич, да именно теперь, да со стороны зеленца?.. Какой смысл гадать! Чага и не пыталась. Сидела с люлькой в руках, глядела, как он подходит.

Латаный обиванец, серая безликая харя, на месте глаз два тёмных провала… Метельная ночь, избравшая человеческий облик, чтобы настигать и карать.

Чага схватила нож. За своё дитя она уже сегодня убила.

– Не тронь!..

…Хоть и понимала умом: не с оружием смертных противиться посланцу Владычицы. В лицо хлестнула морозная пыль. Ледяная тень как будто прошла прямо сквозь Чагу, заставив споткнуться отчаянное биение жизни. Потом всё развеялось.

Чага открыла глаза. От берега до берега широкого устья не было ни души. Лишь веяло, колыхалось кручинное покрывало тащихи.

Встать со снежного одра оказалось делом непростым и не скорым. Чага вновь повесила за спину люльку, устало навалилась на посох. Медленно переставляя ирты, пошла туда, где последний раз видела дружня. Остановилась над ним.

Тот единственный, кто никогда не казнил кабального, ведя на петле, и в этот последний раз погнушался мучить его. Лутошка лежал, растаращив длинные лыжи, выгнувшись телом через объёмистый кузовок, треух свалился, медные волосы забивала снегом позёмка. Лицо успело разгладиться, став спокойным и светлым. Чага толкнула кайком:

– Вставай, Лутонюшка… Дальше пойдём…

Он не отозвался. Чага толкнула крепче. Голова перекатилась на тряпичной шее. Делать нечего, женщина вновь поставила люльку, вытеребила ноги из юксов. Ползая на коленях, сняла с мёртвого лыжи. Поддевая посохом, выпростала его плечи из лямок. Долго засучивала кожух, ворочая туда-сюда тяжёлое тело. Валенки, стёганые штаны, верхняя рубаха дались легче, исподнее – вовсе просто. Чага выбила из треуха снег, свернула добычу, связала Лутошкиным пояском. У него были добрые лыжи, с отверстиями для поводка. С проушинами, чтобы при нужде обращаться в полозья. Плетёный кузов сел на них как родной.

Чага не покинула ни кинжала, ни колчана с болтами, ни самострела. Хорошее оружие всегда можно продать. Передохнув, впряглась в послушные саночки. Подняла люльку. Побрела вперёд, где за оконечностью скального носа ждала пустая снежная ширь.