Господин Звигур
– Не могу больше… оставь…
Бьющаяся кровь ломила виски, застилала глаза пеленой бессилия и обиды. Лыкаш часто сглатывал. Пытался загнать на место желудок, упорно поднимавшийся к горлу. В груди перекатывался огонь, шерстяная повязка, проросшая льдом, не давала вольно вздохнуть. Лыкаш снова попытался сдёрнуть её. Напиться животворного мёду, а там…
Руку перехватила железная пятерня.
– Крепи жилу, Воробыш. Свалишься, все голодной смертью изгибнем. Кто нам вепревину пожарит?
Вот стряпню он зря помянул.
– Пусти! – хрипло взвыл страстотерпец. – Гадует меня…
И всё-таки отодрал ненавистную харю вместе с повязкой, согнулся в мучительной судороге. Упал бы, да позволит ли Ворон живому замертво пасть?.. Еле-еле дал утереться – и снова залепила рот прокисшая ткань. Лыкаш подавился омерзением к напрасному миру, к себе, вы́броску воинского пути.
– Не могу я!..
– Нет слова «не могу». До той ёлки доковыляешь ведь?
…А как весело начиналось! За шутками, разговорами достигли притона. Умудрились не поморозить ни пиво, ни кадочки с вепревиной, душённой по знаменитым росписям Инберна. В пряном вине, в масле с зеленью, в жидком отходе от горлодёра… Неутомимые парни мигом разгребли снег, откопали крылечко, собрались в лес за валежником. В притоне, конечно, ждала сухая поленница, но убыль ей предстояла изрядная, нужно пополнить запас.
Лыкаш тоже бросился было к делам. Отогревать промороженный дом, вытаскивать железный поддон для костра…
Какое!
«Наш завтрашний державец, новой ложкой бывши, с вами полагал начало учению, – сказал Ветер. – С вами, во имя Царицы, положит ему и конец. Путь отмеряю вам до Дыхалицы. Там мишеньцы повесите, пусть меткость окажет. Убегайте резво, сыны, с Лыкашкой Воробышем, ворочайтесь с господином Звигуром. Тогда не стыд будет и празднику черёд отвести!»
Парни встали строем, провожая Лыкаша и почётную дружину. Как нос не задрать? Он и у Дыхалицы спорину явил. Мог взять передых, рассмотреть угрюмую тучу, сползавшую за северный окоём, но презрел! С бега подхватил самострел. В очередь расшиб снежные комья, плясавшие на верёвках.
Думал – всё. Конец обрядному испытанию.
Мог ли знать, что обратно в притон погонят кривохожим путём! Да не шаг за шаг, отдыхаючи, – велят во все печёнки махать!..
Вот когда отлилась ему сытая, безбедная жизнь Инбернова наглядочка. Стал проклятьем мягкий жирок, укутавший плоть. Так впрямь воззавидуешь сухим, лёгким ровесникам, битым стужами и метелями на дальних орудьях. Обречёшься трудить себя в городке, пешим ходом выбираться в дальние зеленцы за припасом…
«Ветер мне вменил эту казнь, чтоб я помнил, кто моими трудами будет обогрет, накормлен, напоен…»
Эта догадка посетила его на первой версте от Дыхалицы. Теперь Лыкаш вовсе ничего не думал, не знал.
– Дошёл же? – спросил над ухом дикомыт. – Гляди, ёлка заветная. Теперь, может, до той прогалины не помрёшь?
Из притона Лыкаш пустился сам-шестой. Четверо вскоре заскучали, начали зябнуть. Не стерпев, удрали вперёд. Опасный раскат с Воробышем одолевал один Ворон.
– Тебе хорошо… – просипел Лыкаш сквозь повязку.
– Чем хорошо-то?
Ещё спрашивает! Ворону пробежка к Дыхалице – так, чуть ноги размять. В припляс туда и обратно. Поди объясни ему, каково это – одолевать шаг за шагом, подламываясь в коленках. Сыт голодного не разумеет!
Со скрипом зубов достигнув прогалины, Лыкаш увидел в полуверсте снежные горбы крыш. Из дверей уже сыпались серые заплатники. Спешно строились улицей, кланялись доблести молодого державца.
– Славься, Владычица! – катилось навстречу.
Лыкаш аж распрямился. Отколь силы взялись? Вот появились Ветер и Лихарь. Третий по старшинству в крепости шёл к ним гордо и твёрдо, готовый исполнять любой долг. Хоть мирное державство, хоть ратную оборону.
Лакомое мясо для пира затеяли жарить прямо во дворе, над живыми углями. Лучше не представлять, сколько дров улетит дымом, не отдав тепла домашним стенам! Однако праздник на то и праздник – гуляй, душа, забыв овыденную бережливость.
Робуши выкладывали дрова длинным костром. Нанизывали на рожны сероватые из рассола, лоснящиеся куски. Ещё и огня не зажгли, а от вида, от запаха голова кругом, кишки узлами!
– Слышь, Емко… а нам оставят верчёного?
– Я почём знаю…
– Юшку в блюде всяко покинут. Мыть станем, подлижем.
В углу переднего двора очистили подход к надпогребнице. Вскрыли поруб, начали спускать припасы на завтрашний и все прочие дни. Как водится, затеяли возню, пошучивая: а вот стремянку подымем, крышку закроем, вылезь-ка! Над устьем добротного ямника завивался лёгкий туман. Тепло земных недр по-прежнему не сдавалось морозу.
Лыкаш, занятый семью делами одновременно, вдруг всё бросил, побежал искать Ворона. Дикомыт не был падок на лакомства с высокого стола, вдруг жаренину отвергнет?..
– Его учитель увёл, – сказал Хотён.
«Ну ладно. Может, изволением Владычицы, отведает ради великого дня. Да и орудья на седмице никакого быть не должно…»
– Крепко ли Воробыша гнал? – спросил Ветер. – А то я тебя, щадливого, знаю!
Ворон улыбнулся.
– Всё по твоему слову, отец. Лишней милости не оказывал.
– Каково с бега мишенил? Долго отпыхивался?
– Сразу бить начал. Ни одного промаха не дал.
– Вот как! Ужели и на раскате не устрашился?
Крутой спуск, покорёженный земным содроганием. Дорога в повороте, жутковато скошенная к обрыву. Клыки пней, так и не поглощённые снегом…
– Уточкой сел, – прищурил весёлые глаза дикомыт. – Встал, волоса́ пригладил, далее побежал.
Источник нашёл взглядом Лыкаша: бодр, проворен, в обиходных делах как рыба в воде. Ветер почесал бороду:
– Ты его точно не на себе притащил?
– Как можно, отец. Лишней милости…
Сухие поленья, вынесенные из-под крова, занялись быстро, жарко. Молодые мораничи детски радовались огню. Скучились, тянули руки в тепло.
– А почему Хотён с троими раньше вернулся?
– Так продрогли. Одевались во все ноги бежать, не в полноги.
– Ладно, – кивнул великий котляр. «Хвалишь мне Лыкаша, на самом деле про себя сказываешь. Понял ли, сын, что не только Воробышу испытание было?.. Ныне убеждаюсь: пора допустить тебя к сокровенному. Ты будущий учитель. А Хотён никогда и стенем не станет…»
У костра кто-то завёл радостную хвалу. Её дружно и слаженно подхватили, но в подборе певчих недоставало единственного голоса, способного всё собрать, одним крылом метнуть в небо.
– Теперь ты готов, сын.
Ворон удивился, вздел домиком подвижные брови:
– К чему, отец?
Великий котляр неторопливо вдохнул, выдохнул.
– Помнишь, я тебе не позволял приблизить учеников?
– Чтобы я их тайными скоморохами…
– Нет. Оттого, что замысел на тебя особый имею. Не такой, как на прочих. Скоро благословлён будешь возглавить поезд Царицы, – помолчав, тихо проговорил Ветер. – Собирать долю крови по Левобережью. Сирот вроде тех, что ты уже приводил.
– Честь преподобная, – прошептал Ворон. Хотел сразу пасть на колено, источник удержал.
– И родительских детей, кого отдают в котёл по обету. Из их числа будет тебе подкрылыш. – Жёсткое лицо Ветра смягчилось, улыбка стала мечтательной. – Завтра с тобой развернём начертание земель. Наметим путь, сроки положим.
Говоря так, он очень внимательно смотрел на ученика. «Знать бы старым Гедахам с Аодхами и Хадугами! Росток Прежнего корня ваших детей в дом Владычицы поведёт…»
У Ворона заблестели глаза, любопытства было не удержать.
– Во славу Матери и по твоему слову, отец… Во́лишь ли хоть одну-две деревни огласить, где мне побывать до́лжно?
– Отчего не огласить. Сам как мыслишь?
Ворон задумался, медленно проговорил:
– Если орудью без ущерба, заглянуть бы в Извору. Весть и честь отнести… Оттуда Дрозд был.
– Дело святое, – кивнул Ветер. – Угодное Правосудной. Она тебя как раз тамошним загорьем ведёт: в Линовище и Деругу.
У Ворона явно зуб горел подробней обговорить великое орудье, да и Ветер не возражал бы, – но не рука вникать в грядущее дело, когда насущное есть. Источник кивнул ученику, пошёл к парням у костра.
Умел он ступать, на глазах словно вырастая, окутываясь настоящим величием… Ребята мигом примолкли, подались в стороны. Остался один Лыкаш, пригвождённый взглядом учителя. Оба колена ткнулись в снег, он и не заметил когда.
Совсем рядом взвивались горячие языки, пламя шелестело, шуршало, шептало осмысленные слова.
– Ты, сын, превознёсся в мирных трудах, без коих расточится воинский путь и наши ратные труды свершиться не смогут. Пора тебе принять сан державства, вступить в след славного Инберна. Сапог мне!
Самого Инберна здесь не было, но старый сапог, оказывается, принесли. Лихарь взял его, вдавил в снег, покинув глубокий видимый след. Лыкаш выпростал одну ногу, поставил. Диво! Инбернов отпечаток оказался как раз впору ему. Подошёл Ветер. Накрыл оба следа своим, подтверждая возвышение Лыкаша. Извлёк нож-зарукавник. Длинное лезвие вихрем пробежало меж пальцев. Только Ворон выучился так крутить нож, другие наскучили попытками, бросили. Морёная рукоять легла обратно в ладонь.
– Изволением Правосудной…
Сталь овеяла холодом маковку Лыкаша. Русая прядка упорхнула в огонь.
– Поднимись, господин Звигур. Встань полновластным хозяином крову и ухожам нашего дома. А мне – другом доверенным, надёжей, опорой, как добрый Инберн двадцать лет был! Славься, Владычица!
– Славься!
Голоса грянули в деревянную стену, умчались далеко в лес.
Пока прогорал костёр, пели хвалу за хвалой. Как-то само вышло, что сперва раздавались песни, затверженные годы назад. Простые слова для мальчишек, через пень-колоду знавших андархский. Немудрёные голосницы – выкрикивать сквозь усталость и слёзы, поддевая снег тяжёлой лопатой. Раз выучив, забыть невозможно, как не изотрёшь бесконечные лыжные вёрсты, надсаду боевого городка, скорби холодницы. Парни тянули знакомые стихи без улыбок. Наверняка вспоминали задорные перелицовки, но наружу не выпускали.
Ветер милостиво слушал. Когда вспомнили «Крышку» – начал подпевать.
Поленья рушились, обращались рдеющими углями. В извивах жара метались, скрещивались мечи.
Позже Лыкашу казалось важным вспомнить, кто первый окликнул:
– Эй, дикомыт! Свистелку принёс?
Вроде бы Хотён. А может, и не Хотён. Когда жизнь дарит истинные мгновения, мы почему-то спохватываемся лишь задним числом. Глядеть бы во все глаза, слушать во все уши! Так нет. Нам гораздо важней разгрести пышущий жар, утвердить рожны с мясом, проследить за робушами, чтоб не ленились вертеть… ещё не забыть к дозорным послать, горячей снедью порадовать…
Ворон добыл из ворота неразлучный кармашек.
Придирчиво осмотрел кугиклы, сделанные под новую песню, широкие, об одиннадцати стволах. Вытряхнул незримые крошки, взял ко рту, пробежался по цевкам, испытывая звучание.
И заиграл.
Ещё не было пропето ни слова, а молодой державец узрел пустошь и непроглядную тучу, грозящую затмить одинокий светоч у небоската. Сметёт или нет? Оборонят ли простёртые руки, сами уязвимые, хрупкие перед наползающей тьмой?
Ворон обвёл круг голосницы, даже для него небывало богатой. Соловьиные горлышки трепетали древней гордостью, грустью, святой надеждой вопреки гибели. Исподволь, незаметно в перекличку цевок начал вплетаться голос. Так подгукивали на Коновом Вене, когда песня вырывалась из совокупного размаха кугиклов. И наконец Ворон совсем опустил дудочку. Он сдерживал голос, выводил задумчиво, печально. Словно скользил в сухой морозной мгле по замёрзшим болотам, искал утерянные следы, ткал лики и облики бестелесного, почти истёртого прошлого.
Поле боя,
Отгоревшего давно…
Чьи-то тени
Вырастают из тумана.
Двух героев
Было мужество равно,
Бились честно,
Побеждали без обмана.
Им бы в одной семье родиться братьями,
Славой отцовскою, удачей матери…
Что поделать!
Беспощадная вражда
Их столкнула
В поединке непреклонном.
Чуть быстрей был
Победителя удар,
Проигравший
Опрокинулся со стоном.
«Ты уже не увидишь завтрашней зари.
Чем тебя, враг, за подвиг отблагодарить?»
Поистине, Боги свои дары одним лишь показывают, другим в руки дают, иным даже щедро… но не настолько же? Ворон, ходячая слава и ужас воинского пути, владел доставшимся голосом, как послушным резцом. Не трелями слух тешил – высекал образы, зримые, ощутимые. Вот хмельное торжество отважного ратоборца. Вот уходящее, гаснущее благородство сражённого. Ворон пел так, будто сам вкладывал всю волю в короткое напутствие победителю:
«Нашей крови
Два ручья слились в один.
Так исполни
Умирающего слово!
Стань опорой
Всякой матери, чей сын
У порога
Не объявится родного!
Горестно мне смотреть на слёзы храбреца.
Я бы хотел к твоей сестре посвататься…»
После таких-то речей как не рассыпаться прежде простому и ясному миру победоносца! Голос будто крылья распахнул, явил безбрежную мощь, вознёс участь воина к новой и невиданной высоте.
«Внемли клятве,
О славнейший из врагов,
По веленью
Злой судьбы не ставший другом!
Перед ликом
Грозных воинских Богов,
Нас ведущих
По путям земного круга!
Доблестной крови нынче пролилось сполна.
Станут одним народом наши племена!»
…В изумленье
Наблюдал оружный люд,
Как слагал свой
Щит и панцирь воевода.
Повезёт ли?
Может, правда назовут
Первым сыном
Породнённого народа?
«Славную кровь оставим нашим внукам в дар!
Вот бы забрать назад всего один удар…»
Лихарь видел взгляд учителя, устремлённый на дикомыта. Сидя с учениками, Ветер в открытую любовался удачей всей жизни. Вершиной многолетних трудов.
Против обыкновения, Лихарь не ощутил больной ревности. Душу ограждала завтрашняя удача. «Прибежит Белозуб. Повинную стрелу поднесёт. Тогда увидишь, отец, кому какая цена…»
Ждал героя
Непростой и грустный путь.
Опостылев,
Отодвинулись победы.
Всё вернётся,
Только жизни не вернуть.
Оборвавшись,
Не продолжится беседа…
Песня увенчалась невозможно долгим, медленно замирающим вздохом. Прошлое, восставшее в суровой телесности, снова завлекалось туманами. Наконец стало тихо. И ещё долго было совсем тихо.
