– Эй!.. – долетел со стороны леса голос Пороши.

Оклик словно бы вернул все прочие звуки. Снежные шорохи, скрип рожнов, шипение жира, капающего в горячие угли.

– Нос привёл, – засмеялся Хотён.

Дурманящий запах почти готового мяса вправду был ощутим за версту. Однако Пороша вернулся в притон не сам по себе, даже не с товарищем по дозору. За ним, весь в белой о́киди, следовал чужой лыжник.

Парни начали вскакивать. Праздник праздником, а оружие у всех было наготове.

– Кого привёл, сын? – спросил Ветер.

– Девку, отец! – отозвался Пороша. – Речётся Неустроевой захребетницей. Самого главного моранича велит показать!

– Девку, – заволновалось тайное воинство.

Отроков Чёрной Пятери ласково принимали в острожках и затонах, лукавые любушки норовили заглянуть в крепость, но эта, одёжная без почтения к морозу, пришла за другим. С одного взгляда видно: не по зрелому умыслу в путь сорвалась – от погибели удирала.

Вблизи костра она сдёрнула утлый плат, намотанный на лицо. Тёмные волосы, тёмные ввалившиеся глаза. Шагнула прямо к Ветру, неловко, подвернув лыжи, бухнулась в ноги:

– Батюшка… оборони! Злые вороги натекли…

Старик Неустрой жил на севере, в дальней во́рге залива. Тамошний люд уже к Чёрной Пятери не тянул. Однако лесной притон обжил старое селище, от которого пошли чуть не все здешние острожки и затоны. Какое ни есть, а родство. Ветер нагнулся, поднял девку. Заглянул в лицо, спросил ровным голосом, грозно, торжественно:

– Кто смеет обидеть сущих в тени дома Владычицы?

Она пыталась говорить, губы слушались плохо, зубы постукивали.

– Люди странные из лесу вышли… Сказались переселенцами… приюта попросили, а сами…

– Не спеши, дитятко, – остановил Ветер. – Что за странники, отколь путь держали?

– Мужей полторы дюжины… бабы… С восточной стороны, якобы из Кривулкина острожка выходцы.

Источник нахмурился. Возвысил голос:

– Слыхал кто про Кривулкин острожок?

– Кричанов есть и Кропоткин, а такого не знаем.

– Ворон, ты к Пролётищу бегал! Не случалось захаживать?

– Не… И в начертаниях не видал.

Ветер кивнул, что-то для себя уяснив.

– Дальше сказывай.

Девкина повесть была беззатейлива и страшна. Сперва набродный люд держал себя скромно. Бабы, изнурённые кочёвкой, на удивление неболтливые, выменивали съестное. Мужи, заросшие, диковатые, обходились своим кружком. Слушались хромого большака по прозвищу Навязень.

– Навязень, – повторил Ветер задумчиво. Слово означало кистень-цепник.

Девка всхлипнула. Уняла готовые вырваться слёзы.

– Дядька Неустрой тоже вот… сказал, небось шайка повольная…

Ветер досадливо нахмурил брови:

– Что ж сразу не затворился да к нам гонца не послал?

– Убоялся лихо будить. Пришли потихоньку, милостью Справедливой, миром уйдут… Затворишься от путников – дурной славы в людях не минуешь…

– Зато о нас, глупостью хозяина твоего, то-то слава пойдёт, – с сердцем перебил великий котляр. – Никакого страха в людях не стало! У самого порога Владычицы Её верных теснят!

– Не вели казнить, батюшка…

– Дальше сказывай.

…А потом одного чужака младшие неустроичи поймали в клети. С полной пазухой дорогих бабьих прикрас. Повели совестить к большаку… а пришлые за своего исполчились. В копья бросились, в топоры…

Ветер покачал головой:

– У Кудаша так не забаловали бы. Он бы дурака наказал, покражу вернул, ещё виру предложил за обиду. Хорош ватаг, буйных молодчиков не сдержал!

И куда Неустроевым домочадцам против слаженного кулака? На острые клинки, знакомые с человеческой кровью, на страшный двуручный кистень могучего вожака… «Чай вам не кружало перепутное, купеческое войско не кликнете! Не предадите, как Кудаша!»

– Вора могила исправит, – сказал Ветер. – Сыт, обут, а всё равно украсть норовит.

Он слушал пристально. Искал подтверждений тому, о чём уже догадался. Кивнул наконец:

– Как есть кудашонок. Где ему собственное имя прославить… Сама каково спаслась?

– Так спряталась… Па́дерой ушла, следа не покинув… Господин, они баб наших сквернят и раздетыми плясать ну́дят! – Девка всё же не совладала, дыхание прервалось, на запавшие щёки, шершавые от мороза, брызнули слёзы. – Мужей, кого не убили, связали да заперли, припасы жрут в сорок глоток… Рыжак этот… Мне, бает, воля…

– Рыжак?..

– Так он, батюшка, в твоём хлебе кабальным жил. Теперь в шайке за следопыта, самому Навязню за сына… Он к нам и путь указал, ты-де не вступишься, тебе-де неповинны…

Ветер помолчал краткое время. Когда стих злой ропот учеников, сказал огорчённо:

– Я его, значит, выручил, а он меня выучил. Вот оно, сыны! Вот как миловать того, кто щады не сто́ит!.. – И почти выкрикнул: – Что примолкли, дети Владычицы? Кто злым кудашатам покажет, каково с нами шутить? Кто над ними примерную расправу содеет, чтоб другие набро́ды за сотню вёрст обходили?

Ученики, сплотившиеся кольцом, теснились вперёд.

– Я, отец!

– Меня вышли!

Не смолчал и Лыкаш, хоть его удостоили бы лишь при последней нужде. У самого душа болела по мясу, готовому пересохнуть. Ох, многие скорби державства! В первый же день…

– Меня, учитель!

– Меня!

Девка вертела головой, вздрагивала. Верила и не верила, что выручка семьянам всё же придёт. Великий котляр обнял её, погладил по голове:

– Утрись, дитятко, нечего больше бояться… Пороша!

– Здесь, отец!

– Слагаю с тебя дозорный черёд. Ты неустроевну привёл, тебе и честь затон избавлять. Хотён!

– По слову твоему… волчий зуб… – Гнездарь, мечтавший о большом орудье, на радостях даже попутал словесный образ готовности. Пойти ватажком! Оружной рукой Владычице послужить!..

Ветер прикинул что-то в уме. Кивнул:

– И Ворона на старшинство благословляю.

Хотён немного сник, зато у девки начали просыхать слёзы.

– Я скорый путь покажу… выведу, отколе не ждут!

Ветер улыбнулся:

– Веришь ли, будто знаешь круговеньку лучше моих чад? Достигла сюда, и будет с тебя.

– Я видела, где у них дозоры стоят! Покажу, расскажу!..

Горбоносый, названный старшим, надменно выставил челюсть:

– А нашим ходом домчишь? Бавить некогда будет…

Помолвка у него была окающая, стать летучая, сильная.

– Добегу, – обреклась бесстрашная девка. – Оплошаю… ну, бросите.

«Уж не тот ли, про кого… тень в тенях…» Убоялась прямо спросить.

Ветер завёл глаза:

– Владычица, дай терпенья!.. И как сестрица Айге ими правит? Лыкаш! Одёжек ей найди каких ни есть! Пока вовсе куржой не заледенела!..

Честь Царицы требовала немедленного отмщения. Когда девка вернулась в стёганых штанах и тёплом обиванце, трое выбранников уже стояли на лыжах.

Она первая кинулась в обратный путь, только вихри вслед закрутились.

– Сомлеет, – глядя на опустевшую тропу, предрёк Емко. – Куда дуре за Вороном.

– По себе не суди, – обрезал Лыкаш.

Он снимал верчёное, выкладывал на братское блюдо, люто досадуя, что дикомыт не отведал. Так и удрал на орудье с одной мурцовкой в припасе. Емко насупился, смолчал. Державец властен в холодницу засадить. Особенно – безответных робуш.

Когда Ветер первым взял лакомство, отпуская блюдо по кругу, Лихарь тихо обратился к нему:

– Если дозволено будет спросить, отец… Почему ты моего паренька старшинством обнёс?

Умеючи сваренное пиво стелило горькую сладость, вепревина таяла на языке. Воины Царицы пировали чинно, знали меру веселью. Завистливо шутили над Лыкашом, но больше завидовали отряженным на орудье.

– Не оттого, что Ворона выделяю, – сказал Лихарю Ветер. – Твой Хотён совладал бы не хуже. Только он державца в лесу нынче покинул. А Ворон сам надвое лопнет, но остальных назад приведёт.

Девка держалась стойко на удивление. Ни жалоб, ни слёз, только пятки мелькали да крепкий снег взвизгивал под кайком. Четверо сперва резво бежали по готовому следу. К полуночи достигли поприща вчерашней метели, стали по очереди тропить. Девка было сунулась.

– Не велю, – сказал Ворон.

Под утро вышли на гряду в нескольких верстах от затона. Добрались без бед и помехи, только на одном спуске Хотён, бежавший за Вороном, поскользнулся, махнул кайком, попал вожаку в левую пяту. Дикомыт прыжком упорхнул на сажень вперёд, фыркнул:

– Погонять вздумал?

Мораничи засмеялись, Пороша весело, Хотён со смущением.

Наверху гряды Ворон велел устроить залогу. Врыться в снег, поесть, немного поспать. Девка вскинулась, будто не бежала в оба конца:

– Как – спать? Пока там… не ждут…

– Тебя не спросили, – буркнул Пороша.

Хотён ничего не сказал, сел под выворотнем, раскупорил заплечный кузовок. Вынул колбаску мороженой икры, шарики зернистой мурцовки.

– Отдохнём, на развед сходим, а там за дело, – буднично пояснил Ворон. – Тебя, дочь отецкая, как хвалить-величать?

– Так Избавой…

Снегопад умерил лютую стужу, донимавшую у притона. Стало можно избавиться от повязок, даже сдвинуть тёплые хари. Молодые мораничи перестали быть близнецами, различимыми только по голосам.

– Избавиться кто-то чаял? – сдержанно засмеялся Хотён.

Она не смутилась:

– Так батюшка Непогодье. Доныне чает…

– Кто?

Блудное племя, оставившее мораничам лесной притон, по сию пору держало обычай сходных имён. Уж и колено родства не каждый мог счесть, а старшие отпрыски всё звались Недобоями, Неустроями, Непогодьями. Свои разбирали, а чужим людям не угождать стать.

– Так родитель избра́нушки моего, – пояснила Избава. – Со двора гонит. Сына бьёт.

Пороша напустил разочарованный вид:

– Вона что. – Оттянул просторный кожух. – А я губу раскатал, думал вместе погреться. – Насёк половину икорной колбаски. – На́ вот. Пожуй.

Ворон хлопнул рукавицей подле себя:

– Сядь. Сказывай.

– Когда они ворота разбили, я в хворост…

– Погоди. Сама чья будешь?

– Родства не упомню, – пожала плечиками Избава. – С Беды сирота. Захребетницей живу… всякой службой хлеб отрабатываю.

– Женихову отику почто немила?

– Так хозяин ве́но заламывает. Либо, говорит, пусть Неугас к нему в кабалу. Какой родитель сына отдаст?

Они, конечно, вспомнили Лутошку с его вилами.

– Разно бывает… А бьёт за что?

Избава чуть успокоилась. «Не Ворон. Для страху заёмным именем нарекли…»

– Прости, господин. Мы-то всем затоном Царице веруем. А у Непогодья в первые годы, когда кровью жертвовали, жену сильно забрали. Сказывают, лицом была хороша… Он с сыном и ушёл за тридевятую чащу. Мораничей гнушается, ну и меня с порога поленом. А Неугас от гнева батюшкина заслоняет…

Тайные воины переглянулись. Мальчишками они слышали о разноладах после Беды. О кострах на требище Великого Погреба. Взрослые поминали глухо, неохотно, да и дело сталось давно, когда сами жрецы ещё постигали угодное поклонение. Уж куда новым ложкам правых с виноватыми разбирать! Других хлопот полон рот был. И ныне хватало.

– Миром не сговорятся, – решил Хотён.

– Что тебе в таком женихе? – спросил Пороша. – К нам прибегай.

Избава отвела взгляд:

– Так иного не надобно…

Медленный рассвет её вовсе не красил. Чёрная, угловатая, крупные костистые руки.

Ворон сделал свой вывод из её слов:

– Умеешь толк донести. Сказывай теперь про злодеев. Значит, в куче хворостяной отсиделась, всех глаз избежала?

– Один пришлый видел… человек добрый… не выдал.

– Который, чтобы мне знать?

Избава задумалась.

– Собой невелик, телом толст… штаны полосаты. Меня узрел, напугался, кудри вместе с шапкой с головы снял.

– Ого, кто вернулся! – щёлкнул языком Хотён. – Как его к телепеничам занесло?

Ворон продолжал расспрос:

– Ты дева мудрая. Кому ещё поцелуя Владычицы велишь миновать?

– Того не знаю, – отреклась Избава. – Одного видела, а зря судить не хочу.

Он ненадолго задумался.

– Ныне ты вдвое против нашего пробежала. Лишку выдюжишь?

– Выдюжу, господин! Обратно за подмогой мчать?..

Ворон говорил о разбойниках, словно всех уже выложил в рядок, как связанных уток, осталось отобрать на убой. По девкиному разумению, тут целиком пригодилась бы ватага из лесного притона. С учителем во главе.

Мораничи недоумённо переглянулись.

– Куда?..

– Так за подмогой… Вас трое всего. Едва развед сотворить…

Они стали смеяться.

– Троих ещё чести много, – сказал Хотён. – В одиночку на худшее посылали.

Небо светлело, вдалеке замаячил пуховый клуб зеленца, маленький в просторном ковше. Ворон медленно проговорил:

– Вот что, девка. Коли впрямь силы есть, беги-ка к своему жениху. Насовсем беги, обратно не вороча́йся.

Дикомыт был редкий красавец. Точёные скулы, глаза впрозелень голубые, как два бесценных верила. Но в этих глазах искрами, проблесками жила кромешная жуть. Ворон! Клок тумана, хищная тень, крылья в чёрном пере. Девки подобное знают сразу. Даже не особенно мудрые.

Избава только нашлась выдавить:

– А… хозяин-батюшка спросит…

– Доживёт, Чёрной Пятери обяжется за выручку. – «Или прибьют, так родня долг поднимет». – Наш труд ему веном станется за тебя.