У завтрашнего державца нынче жизнь была не жизнь, а сплошные заботы. Седмицу назад родила чёрная девка Сулёнка. Не в крепости рожала, конечно. Девку на сносях отдали в острожок: там спустя время и сватов будет ждать. Де́тница из Чёрной Пятери всем невестам невеста. С нею милость Владычицы. Ну и приданое Ветер неплохое даёт. За прилежный труд, за доброту к его молодцам… И кому складывать в сундук тонкую посуду, красивые покупные сряды, которые расторопной приспешнице недосуг своеручно шить-вышивать?.. Конечно, Лыкашу. Помимо бесчисленных иных попечений.

Между прочим, в спорах, кто всё-таки обрюхатил Сулёнку, поглядывали и на него.

– Все девки службы здесь ищут ради наших объятий.

– Любой счастье от тайного воина понести…

– И Кобоха тщилась, наверно?

– А как же. Давно, в самом начале.

– Сладкие верхосыточки лакомей показались.

– И Надейка хотела. Пока варом не обварилась.

– Теперь кто позарится? Подол вздёрнешь, а там…

– Ты того… тише про Надейку. Ворон в темечко бы не клюнул.

– Да я что, я же шутя…

Ну и ладно. Родила Сулёнка мальчишку, эка невидаль. Почешут языки день-другой, забудут. На Чёрную Пятерь надвигалась иная перемена. Великая, совсем небывалая.

Смена державца.

Третьего по старшинству в крепости.

Пока державство было недосягаемо далеко, Лыкаш его ждал с гордостью. Придвинулось – насел страх. Проводят Инберна, и всё тотчас вывалится из рук. Расползётся плесень, переставшая бояться красной соли. Возгордится Кобоха. Стряпки слушаться оставят, за спиной хихикать начнут. Прожорливые новые ложки найдут ход в подвал, растащат припасы…

– Стряпок сам усмиришь, – ободрил Пороша. – На мелюзгу межеумки есть для пригляда.

– Плесень раньше отваживали и теперь совладаем.

– А Кобоха возгордится, Ворона позовёшь, – засмеялся Хотён. – Она дикомыта по сию пору как видит, спрятаться норовит.

Лыкаш смеялся с парнями и… всё равно, хоть убей, господином Звигуром себя не чувствовал.

– Прядку срежут, почувствуешь, – уверенно предрёк Ворон.

Лыкаш жадно спросил:

– А ты? Когда учитель имя вручал?

– Ну… – задумался дикомыт. – Заново не родился, но… сразу будто повеяло. Взабыль немножко другим с колен поднялся.

Все они изменились, мальчишки, то дравшиеся, то делившие телесную греву в поезде котляров. И Хотён, и Пороша с Бухаркой. Взросление копилось исподволь. Не каждый день бросалось в глаза. Лишь на поворотах, как нынче. Когда сам себя неволей видишь со стороны.

Дней за десять до назначенного отъезда Инберна Гелхи Ветер призвал обоих державцев. Будущего и прежнего.

– Завтра в лесной притон, – велел Лыкашу. – Всем объявишь, кто из твоего скопа остался. Ещё мы с Лихарем, старших с десяток. Нет, не для учения. Почестные столы идём столовать…

«Инберна ради! А что не в крепости?»

– …тебя чествовать.

«Меня?..» Мысли ринулись кувырком. Испытывает? Спросишь – усомнишься в приказе. Не спросишь – Инберну презрение. Выбирай.

– Всё постиг, сын?

Явить сомнение Воробыш не захотел.

– Учитель, воля твоя… На сколь дён брать припаса?

– Пока на седмицу, там видно будет. Ступай.

Лыкаш удалился сбитый с толку, напуганный. Давняя, первая в его жизни почесть разрешилась одиночеством, страхом, слезами. Тут забоишься второй. Ну окажется чревата чем ещё горше!

Увидел Ворона, окликнул, передал новость. Дикомыт улыбнулся:

– Робеешь?

– Ещё как, – сознался Лыкаш.

Перед Вороном почему-то не было стыдно тряских коленок.

Когда за Воробышем закрылась дверь, Ветер опустил руку Инберну на плечо.

– Не в пронос твоей чести, старый друг…

Державец, было насупившийся, просветлел. Величаво отмёл обиды:

– Какая у нас с тобой может быть честь превыше чести Владычицы!

– Ты верно понял меня, – кивнул Ветер. – Мы не бояре, местничающие возле царского трона. Мирской славы нам не наискивать. Ради орудья Матери Правосудной ты, многоопытный, потребен мне здесь. Дело таково, что беспутные юнцы не опора.

Взгляд Инберна стал очень внимательным.

– Истинно, нет сподобленья превыше службы Владычице…

– Пока мы в нетчинах будем, прибежит Белозуб. Срок ему из Коряжина воротиться, – стал рассказывать Ветер. – Я непременно хочу, чтобы он с Лихарем и Вороном разминулся. Потому детей увожу. Объявится – пошлёшь гонца к нам в притон. Велишь не болтать, только мне на ухо донести.

– Из Коряжина, – повторил Инберн. Спохватился: – Там же грамотник твой, как его… Ознобуша? Поди, к нему посылал?

Инберну Ветер доверял так, как собирался не скоро ещё доверять Лыкашу.

– К нему. И вот что ещё, друже… Может статься, они его сюда привезут. Тогда поглядишь, насколько отрок озлоблен. Если кроток, боязлив – запрёшь в жилом покое, накормишь, напоишь. Если под глазом синяк, а в глазу искра – спустишь в темницу. Усомнишься, как поступить, избери суровость. И… сердца не держи, прошу, если вдруг самого тебя за службу кулаком отдарю.

Инберн вскинул брови, нахмурился, понял.

– Это когда из узилища на свет поведёшь?

Ветер кивнул.

– Не дивись, если я ещё и стеня опалю. Да жестоко, да у Ворона на глазах. Я Белозуба устами Лихаря в путь посылал. – Вздохнул, с улыбкой добавил: – Боюсь, от одного к другому изустный приказ словами мог перепутаться.

Инберн, помедлив, сотворил знак Владычицы:

– Было мирно мне за тобой державствовать, брат. Дай Царица нового служения не досадней… раз уж твоего ума и гла́за на людей не дала. Всё сделаю, как велишь.

Спеша через прясло стены, Лыкаш застиг мальчишек во главе с воронятами, увлечённых довольно странным занятием. Разведя в чашке немного мыла, ребята обмакивали утиное горлышко, в очередь выдували дрожащие пузыри. Переливчатые вереницы подхватывало воздушными токами.

– Это что?.. – остановился Лыкаш. – Бездельем измучились?

Вышло неожиданно грозно, совсем как у Инберна. Малыши ску́чились напуганной стайкой.

– Нам дядя Ворон показал… – пискнул смелый Ирша.

Тихий Гойчин добавил:

– В старину, сказывал, такие от земли до земли… от неба до неба…

«Радуга? – не сразу догадался новый державец. Хмыкнул про себя: – В старину!»

Время мчится на стремительных крыльях. Кажется, только что снизу вверх созерцал даже межеумков: непостижимы, недостижимы!.. Обернуться не успел – снизу вверх глядят уже на тебя. Для малышей, которых с новым поездом приведут, даже эти воронята будут старшими, многоопытными.

– Ладно. Ворона слушать надо, – важно распорядился Лыкаш. Заспешил дальше.

Мальчишки склонились было над чашей, выхватывая один у другого рубчатое горлышко, но стайку тут же снова спугнули. Кто-то разглядел внизу белобрысую макушку. Через двор к Дозорной башне шёл Лихарь.

Вчера утром Ворон встретил его на пороге трапезной:

– Дозволь слово молвить, господин стень.

Лихарь привычно смерил взглядом:

– Дозволяю.

– Надейка урок исполнила, господин. Куда велишь отнести?

– Нешто доползла улита? – поморщился Лихарь. – Сам гляну… как досуг будет.

И смирил грызущее нетерпение. Отправился в Дозорную лишь сутки спустя.

Не наобум пошёл, конечно. Знал, что Ворона поблизости не застанет. Впрочем, про дикомыта стень тотчас забыл. Даже Надейкин большой поклон не слишком заметил. Впился взглядом в картину.

Сколько он рассматривал её, вкривь и вкось изрубленную временем, поеденную ползучей паршой! Приказывая поновить, боялся гадать, какими рубцами обернутся язвы картины. Оробеет девка, гладко закрасит? Дерзнёт по-своему переделать? Сам не знал, что́ чаял увидеть.

Уж всяко не озарённое дозволенными светильниками.

…И вплыло в распахнутые глаза предгрозовое, предсумрачное сияние солнца, прихотливо расшитое лиловыми вспышками. А там, где туча уже нависала, выгибалась непроглядной волной, мрела предвестием завтрашней гибели, – дрожал крылатый огненно-золотой росчерк.

Лихарь едва не простил Надейке тот удар костылём в дверь.

Он не помнил над толпой симурана, но для того и художество, чтобы вместо плотски-видимого показывать должное. Вот, значит, куда сгодились паутинные листки, слишком бренные для молитвенных слов! Уж не на жирный сусальный блеск для торжественной вязи, оплетавшей картину. На эти вот крылья, на лучики солнца, запутавшиеся в волосах царя, в кружевном намёте царицы… рассыпавшиеся от налобной звезды венца…

Лихарь долго обходил взглядом лица правящей четы. Сперва рассмотрел, чем девка зарастила проплешины. Вот богатый ремесленник, задрав голову, восхищённо гладит усы. Лицо чуждое, отмашка локтем – Хотёнова. А в другом углу кто? Поодаль, скромно за спинами? Неужто молодой Ветер?.. Знакомая улыбка, в осанке, во всём облике – пружинная воинская готовность. Волчий зуб, лисий хвост!.. А рядом с учителем? Инберн! Тоже молодой, поджарый, пригожий. Каким с тех времён, поди, себя помнит. Каким доныне видит мысленным снисходительным оком. «Не было там Инберна!.. Или был? С учителем пришёл, просто я их вместе не видел?.. Спросить? Зачем бы? Картине в красных покоях висеть, наследника тешить, исподволь вразумляя: гляди, вот мы все на службе у праведных…»

Мы все.

Лихарь наконец-таки прямым взглядом посмотрел на лик Аодха, воскрешённый отважными мазками.

Хорошо, что сдержался тогда перед запертой дверью, Шагалу сдержал.

Стень увидел себя и не себя.

Не такого себя, каким в зеркальце представал.

Человек на картине был бесконечно благороден и мудр. Хотелось любить его. Не спрашивая, идти за ним на жизнь и на смерть. Царь, вождь, отец!

Девка, стало быть, уразумела негласный приказ. И выполнила, да как!

Лихарь сглотнул. Картина, словно отражение в зыблемой глади, предстала окошком в другой мир. Назвать его ложным не поворачивался язык. Картина была правильней жизни. Если вглядываться достаточно долго, царь опустит глаза. Заметит оборвыша на четвереньках. Укажет перстом…

И сбудется всё, что в нынешней яви упорно не хотело сбываться.

Лихарь сделал усилие, возвращаясь из любимого сна. По плащу Аодха спускался дивной красы плетёный узор, кончавшийся золотым остриём…

Девка на полу леденела от страха. Не смела головы поднять, словечка промолвить. В стороне от поновлённой картины, стыдливо прикрытая, виднелась вторая доска. Лихарь сдёрнул рогожу.

Посыпались берёсты с набросками. Доска – белое поле, бледные окаёмки лиц, зданий, клубящихся туч…

– Прежде дозволения посмела список готовить? – прошипел стень. Коса у девки была тугая, длинная, гладкая, как раз на руку намотать. – Для того затворялась, ждать понуждала? Едва к сроку поспела?

– Батюшка, не губи… – донеслось пополам со всхлипами и слезами. – Лишь верности ради… никакого чтобы изъяна…

Несколько мгновений Лихарь рассматривал узенькую беззащитную спину.

– Хорошо… – помиловал наконец. – Ныне дозволяю… в красках список исполнить. Из притона вернусь, истовик чтоб с поклажей лежал. Напоминать не приду.

Чернавка стукалась в камень лбом, бессвязно благодарила. Лихарь молча повернулся, вышел. От резко распахнутой двери прочь брызнули воронята. Да пусть их. Лихарь споро зашагал вниз. Скоро прибежит Белозуб. Покаянно сложит перед учителем стрелу, навек пригвоздившую тень Ивеня. Ветер, пожалуй, этой стрелой нерадивому второй глаз выткнет. Ещё лучше, если дикомыт сорвётся мстить за дружка и сам пропадёт.

И всё станется, как предрекает картина. Никого больше между отцом и самым преданным сыном…

Лихарь вышел во двор, почти улыбаясь. Из прохода к поварне раздался предостерегающий крик. Наверху в тумане хрустнул лёд, что-то сдвинулось, с тяжким шорохом поползло… пустая Наклонная башня загрохотала, роняя стопудовый груз инея. Младшие, ждавшие в сторонке, устремились к обвалу, таща кто лопату, кто чунки с большим кузовом. В рыхлую белую груду откуда-то сверху спрыгнул, слетел Ворон. Ребятня с визгом насела. Дикомыт взлохматил непокрытые головы, взял лопату, стал кидать снег.