Глава 37

Кальтенбруннер знал, что Гиммлер уже три дня находится в ставке у Гитлера. Но не знал другого, по его мнению, более существенного: сам он напросился на прием к фюреру или Гитлер вызвал его по собственной инициативе. А знать это было важно. Потому что именно по таким нюансам можно было в последнее время наиболее правильно определить истинное отношение Гитлера к своим приближенным. Время, когда фюрер был снисходителен и терпим ко многим из них, кануло в Лету. Теперь каждый день и каждый час можно было ждать приказа, окончательно и бесповоротно решавшего судьбу любого военного или штатского чина. И Кальтенбруннеру нужно было держать ухо очень востро, чтобы точно знать обо всех, кто впал в немилость или, наоборот, вдруг быстро пошел в гору. Но, как он ни старался, всегда раньше его обо всех таких изменениях узнавали Борман и Геббельс или его шеф, а порою даже и Кейтель. Не знал Кальтенбруннер и того, когда Гиммлер вернется из «Волчьего логова» в свой дом на Принц-Албрехтштрассе. И хотя он поджидал рейхсфюрера, виду тем не менее по этому поводу не подавал никакого. И даже, наоборот, всячески старался показать, что он занят самыми неотложными делами и тем самым ревностно служит фюреру, а не торчит безвылазно в своем кабинете и не ждет, когда кто-нибудь позвонит и поделится какой-нибудь очередной сплетней. Поэтому звонок Гиммлера застал его не в РСХА, где вероятнее всего его, казалось, можно было отыскать, а на территории концлагеря Заксенхаузен, куда он прибыл еще накануне.

– Кальтенбруннер у аппарата, – доложил начальник РСХА и тотчас же услышал голос рейхсфюрера:

– Здравствуйте, Эрнст. Вы, как всегда, не знаете покоя. Как у вас там дела?

То, что Гиммлер поздоровался с ним по-свойски, говорило о том, что он вернулся в хорошем, а возможно, даже и в прекрасном настроении. Кальтенбруннер предпочел бы, наоборот, услышать его сердитым и недовольным. Это означало бы, что встреча с фюрером прошла совсем негладко, и намного больше бы соответствовало честолюбивому настроению начальника РСХА. Но Гиммлер сказал: «Здравствуйте», и Кальтенбруннер сразу же принял этот тон.

– Рад слышать вас, рейхсфюрер. Как здоровье фюрера? – осведомился он, как о самом главном.

– Могло бы быть лучше. У вас там еще много дел? – спросил Гиммлер.

– Надо бы еще на денек задержаться. Провести совещание.

– Хорошо. Проводите, и жду вас у себя. Кстати, фюрер передавал вам привет, – сказал Гиммлер.

– Благодарю, рейхсфюрер. Послезавтра я у вас, – пообещал Кальтенбруннер.

На следующий день совещание было проведено. Кальтенбруннер был категоричен, требователен, резок. Он знал, что все, что он на нем скажет тут сегодня, завтра же будет известно Гиммлеру, и не жалел крепких выражений.

Совещание закончилось. Но остался нерешенным еще один вопрос, который нужно было обдумать: что делать в случае чрезвычайных обстоятельств не только с заключенными лагерей, но и с самими концлагерями? Какую-то часть этого вопроса он решил уже сегодня, приказав убрать с глаз долой все излишние вещественные доказательства проводимых в лагерях экзекуций. Но вот вторую его часть? Кальтенбруннер отпустил всех, оставил при себе одного начальника отдела Д ВФХА бригаденфюрера СС, генерал-майора войск СС Глюкса и с ним снова обошел весь лагерь. Глюкса вопрос поставил в тупик. И в первую очередь потому, что касался не одного Заксенхаузена, а всех лагерей, расположенных как непосредственно в самом рейхе, так и на территории оккупированных стран. А если учесть, что одновременно во всех лагерях содержалось несколько миллионов заключенных, то вопрос и вовсе оказывался крайне трудным. Тем более что в последнее время судьбами узников концлагерей все чаще стал интересоваться Международный Красный Крест.

Вопрос обсуждался долго. Но они так и не выработали конкретного общего решения. Однако тот разговор и некоторые высказанные тогда обоими идеи не были забыты. И спустя всего лишь год, когда чрезвычайные обстоятельства не только сложились, но и достигли своего апогея, Кальтенбруннер отдал директиву, в которой рекомендовалось провести ликвидацию некоторых лагерей, и в первую очередь опять же еврейских, силами люфтваффе, выдав его за авиацию союзников. Эта операция получила свой код– «Вольке А-I».

Утром следующего дня Кальтенбруннер был уже в приемной Гиммлера и сразу же прошел в его кабинет. Сегодня рейхсфюрер был настроен менее благодушно. Вполне возможно, что виной тому стала очередная ночная бомбежка Берлина авиацией союзников. Два самолета при этом были сбиты. Экипаж одного уже был взят в плен, другого – еще разыскивали. Гиммлер только что интересовался результатами поиска и выразил крайнее неудовольствие нерасторопностью полиции.

– По-моему, мы совершаем величайшую глупость, оставляя живыми этих воздушных налетчиков. Они должны знать четко, что за сброшенную на Берлин бомбу их ждет только одно – смерть. На месте! Там, где их поймают наши люди! – выпалил он необычайно раздраженно вместо приветствия и только после этого вскинул руку: – Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – ответил Кальтенбруннер и доложил, что примерно о том же он говорил вчера комендантам лагерей.

– И правильно, – одобрил Гиммлер. – А Геринг еще придумал для них какие-то свои лагеря. Мне с самого начала не по душе была эта его затея…

– Что поделаешь, рейхсфюрер. Рейхсмаршал пользуется особым покровительством фюрера. И ему легко сходит с рук то, за что другие уже давно поплатились бы головой, – ответил Кальтенбруннер и перешел на более лояльную тему. – Я понял из вашего телефонного разговора, что фюрер не совсем здоров…

– Да, он выглядит очень усталым, – ответил Гиммлер. – Геббельс даже пытался уговорить его отдохнуть там же неподалеку, в Раушине или в Гранце. Но он даже слышать не хочет ни о каком отдыхе. Он работает по двадцать часов в сутки. Спит и ест урывками. Но, несмотря на такую загруженность, он спросил меня, как идут дела по подготовке намеченной нами акции против Верховного русского командования. А я хочу это же спросить у вас, Эрнст.

– Я буквально на днях говорил по этому поводу с Шелленбергом, рейхсфюрер. Он убеждает меня в том, что все идет по плану, – ответил Кальтенбруннер.

– То, что вам докладывал Вальтер, мне известно. Но это-то меня и тревожит, Эрнст, – заметил Гиммлер. – Со спецсамолетом пока ничего не получается…

– Это не совсем так, рейхсфюрер, – возразил Кальтенбруннер. – Просто они навыдумывали там такого, что сами теперь не могут уложиться в сроки.

– А зачем это было городить, Эрнст? – резонно спросил Гиммлер. – Ведь так или иначе это будет штука разового пользования. Ну, может, еще пару раз ее придется сгонять за линию фронта. Так для чего же на нее устанавливать столько оборудования?

– Вы совершенно правы, рейхсфюрер. Но «Мессершмитт» есть «Мессершмитт». И на кого бы фирма ни работала, она в первую очередь будет работать на себя, – ответил Кальтенбруннер.

– Вот поэтому-то, Эрнст, посылать в эту фирму каких-то ваших второстепенных чинов просто бессмысленно. Там с ними и разговаривать-то никто не будет, – сделал вывод Гиммлер. – Я вас просил и еще раз прошу: возьмите это дело под собственный контроль. Вплоть до замены исполнителей решайте все сами. Отложите на какое-то время все остальные дела. Мне скоро опять быть у фюрера. А вы знаете, какая у него память? Он обязательно начнет меня расспрашивать снова.

– Я все понял, рейхсфюрер. Я сегодня же побываю в фирме и досконально разберусь во всем, – пообещал Кальтенбруннер.

– Благодарю вас, Эрнст, – поклонился Гиммлер, и они перешли к обсуждению других вопросов.

В тот же день Кальтенбруннер посетил опытное предприятие, на котором создавался самолет. Кальтенбруннер был Кальтенбруннером, ближайшим помощником Гиммлера, и показать товар лицом к нему прибыла добрая половина директоров и самых ответственных специалистов фирмы. «Арадо» был почти готов. Он уже стоял на шасси, на нем уже устанавливали последний, четвертый двигатель и пулеметы. Самолет выглядел настолько внушительно, насколько и диковинно. Ничего подобного обергруппенфюреру доселе не приходилось видеть нигде и никогда… Пояснения начальнику РСХА давал ведущий конструктор фирмы.

Уже беглый осмотр «Арадо» показал, что никаких оснований для волнений и тем более какой-либо паники из-за того, что выполнение заказа проваливается, абсолютно нет. График работ был в свое время согласован с РСХА и выполнялся довольно точно. Кое в чем работа даже шла с опережением графика. Но Кальтенбруннер привык угождать начальству и, естественно, никаких похвал никому расточать не стал. Наоборот, всем своим видом он давал понять, что крайне обеспокоен тем, что работа все же идет недостаточно быстро. Что график графиком, а есть еще реальная обстановка на фронтах, которая упрямо вносит свои коррективы во все ранее составленные планы. По этому поводу Кальтенбруннер даже разразился длинной тирадой. Авиационные специалисты молча выслушали ее и понимающе повздыхали.

– Если вопрос стоит только так, герр обергруппенфюрер, то вместо августа, как намечалось по плану, мы проведем испытания самолета в июле. Это единственное, что может сделать фирма в создавшихся условиях, – сказал в ответ один из них.

«Это уже неплохо, – подумал Кальтенбруннер. – Но главное, что этого можно было добиться. Но до меня не добился никто! Однако что же еще можно вытрясти из этих спецов в белых манишках?»

– Господа, – сказал Кальтенбруннер. – Я рад, что у нас существует такое разумное взаимопонимание. Что вы с такой готовностью идете навстречу нашим пожеланиям, продиктованным отнюдь не волюнтаристскими настроениями. Но давайте подумаем, что еще можно сделать для скорейшего создания этого вашего удивительного творения?

– Подумать на этой стадии еще, конечно, можно, – после некоторого раздумья выразил общее мнение другой специалист. – Видимо, от чего-то придется отказаться. Но от чего именно, герр обергруппенфюрер? Нельзя ли услышать от вас хотя бы какие-нибудь в этом плане пожелания?

– Я только что имел по поводу этого самолета беседу с рейхсфюрером, господа, – сказал Кальтенбруннер. – Рейхсфюрер также весьма озабочен состоянием дел. И он высказал, на мой взгляд, весьма ценное замечание. Ваш самолет, как он сказал, вещь в буквальном смысле разового действия. Так надо ли, господа, так уж заботиться об его оборудовании, отделке и прочее? Я знаю, например, что вы создаете его как всепогодный. Но какие уж особо затяжные метеоосложнения могут быть в летнюю пору на нашем Европейском континенте? Ну, двое, ну, трое суток дождь. Или даже неделю. Так ведь можно и подождать с вылетом. Не для бомбежки же вы его готовите… Или для чего ему столько оружия, господа? От эскадрильи истребителей ему все равно не отбиться. Да и вообще он готовится не для воздушных боев. Так стоит ли оснащать его пулеметами и прочим в таком количестве?

– Мы считали, что «Арадо» придется действовать в экстремальных условиях, герр обергруппенфюрер, – заметил третий специалист. – Отсюда и его оснащение.

– Согласен, господа, что ему, возможно, придется влететь черту в зубы, – согласился Кальтенбруннер. – Но всего ведь, господа, все равно не предусмотришь. Давайте-ка в подробностях разберем, что на нем уже стоит и зачем, и что вы еще собираетесь поставить?

Разговор продолжался еще часа два. Закончился он тем, что срок испытания приблизился еще на месяц и перенесли его с июля на июнь. С тем Кальтенбруннер и уехал с предприятия. Он был и доволен собой, и не доволен. Хорошее настроение у него было оттого, что, несмотря ни на что, ему все же удалось вырвать два месяца у этих господ, раскуривающих исключительно дорогие сигары. Срок этот, учитывая общую ситуацию, был немалым. Портило хорошее настроение то, что сделал он это не по своей инициативе, а лишь по вторичной просьбе рейхсфюрера. Опереди он его и поинтересуйся делами на предприятии сам, выглядел бы его сегодняшний успех совсем по-иному. За это, пожалуй, можно было бы получить похвалу и от самого фюрера. А так только Гиммлер как-нибудь при случае дружелюбно похлопает по плечу. Но вот где Кальтенбруннер мог из чужой инициативы извлечь бесспорную выгоду для себя, так это в перестановке людей. Деление всех в верхних эшелонах рейха на людей Гитлера, Бормана, Геббельса, Геринга, Гиммлера давно уже делало всякую иную власть над ними, в том числе даже и их непосредственных начальников, весьма ограниченной, а порой и вовсе номинальной. Так было и в РСХА. Шелленберг давно уже мозолил Кальтенбруннеру глаза. И обергруппенфюрер давно уже сплавил бы его куда-нибудь из РСХА. Но Шелленберг был человеком Гиммлера, и Кальтенбруннер сделать что-либо с ним был не в силах.

Но вывести из игры Грейфе, который, без сомнения, был человеком Шелленберга, Кальтенбруннер неожиданно получил право. Хоть неконкретно, хоть в общих словах, но получил. И решил немедленно воспользоваться им. И не прямо, а таким образом, через начальника восточного отдела, ослабить позицию Шелленберга. В тот же вечер, когда берлинцы, заперев квартиры и захватив с собой самое необходимое и дорогое, не дожидаясь начала очередного налета на город, длинными очередями расползались по бомбоубежищам, Кальтенбруннер вызвал к себе Грейфе. Он устремил на него пронизывающий взгляд и безо всяких предисловий и объяснений объявил ему, что в интересах дела отстраняет его от руководства готовящейся акции, а заодно и от должности начальника восточного отдела. При этом он не преминул сказать, что делает это с одобрения рейхсфюрера. Грейфе ничего не оставалось, как просить обергруппенфюрера дать ему возможность доказать свою преданность фюреру и национал-социализму на любом другом поприще. Кальтенбруннер обещал эту просьбу оберштурмбаннфюрера удовлетворить и уже утром следующего дня снова появился в приемной рейхсфюрера.

Гиммлер немного удивился такой оперативности обергруппенфюрера, но тотчас же принял его и выслушал. Он одобрил все, чего дорогой Эрнст добился у самолетостроителей, и сказал, что еще раз убедился в его исключительных способностях и умении выполнять просьбы руководства. Но неожиданное сообщение о снятии Грейфе заставило его на минуту задуматься. С точки зрения Гиммлера, Грейфе был старым, проверенным бойцом партии. Кальтенбруннер почувствовал, что это второе сообщение пришлось явно не по вкусу рейхсфюреру, и поспешил обосновать свое решение.

– Грейфе малоинициативный человек, рейхсфюрер. Ведь то, что сделал я, давно уже должен был сделать он. Или хотя бы проинформировать меня о том, что следует сделать…

– Но сразу снимать, – неодобрительно покачал головой Гиммлер.

– Не очень благополучно обстоит дело и с нашей агентурой на Востоке, рейхсфюрер. Нет сомнения, что для руководства отделом требуется более гибкий и дальновидный начальник, – продолжал Кальтенбруннер. – А Грейфе я не оставлю без дела. У меня есть несколько хороших вакансий. И он успешно сможет там работать на благо фюрера и рейха.

– Кого же вы предполагаете поставить вместо Грейфе? – все еще раздумывая, спросил Гиммлер.

– Оберштурмбаннфюрера Хенгельхаупта, рейхсфюрер. Это прекрасно образованный, многократно проверенный на очень серьезных делах специалист. Блестяще знает русский язык, еще до войны неоднократно бывал в России, – ответил Кальтенбруннер и, чувствуя, что Гиммлер все еще сомневается в правильности сделанного им шага, пошел, что называется, ва-банк, хотя и слукавил: – Я только что поздравил его от вашего имени с назначением, рейхсфюрер.

– Н-да, – многозначительно промямлил Гиммлер. И подумал: «А может, он и прав, этот австриец? Во всяком случае, ссориться с ним из-за какого-то мелкого чина, хотя и преданного мне, вряд ли стоит. Провались на каком-нибудь этапе вся эта подготавливаемая акция, и он, как человек фюрера, немедленно доложит ему, что предлагал то-то и то-то. А его не послушали. И вот, пожалуйста, результат». И хотя Гиммлер понял, что явно напрасно дал дорогому Эрнсту полномочия проводить всякие замены и перестановки людей по его собственному уразумению, без предварительного с ним согласования, отменять решение начальника РСХА он не стал.

– Вам, дорогой Эрнст, видней. Вам с ним работать. А я тоже как-нибудь постараюсь поближе познакомиться с этим Хенгельхауптом, – сказал он.

– Благодарю, рейхсфюрер, за доверие, – ответил Кальтенбруннер и поспешил поскорее встретиться с новым начальником восточного отдела, чтобы этого не успел сделать раньше его никому не доверяющий и проворный в таких случаях рейхсфюрер.