Глава двенадцатая
Шум двигателя полицейского «уазика» быстро растаял в вечерней тишине села, растворился в зелени кустов, с двух сторон окружающих дорогу, не стал слышен даже при открытом окне кухни. Шабкат захлопнул его. Он не хотел, чтобы человек, который вполне мог случайно оказаться за забором, услышал бы его голос.
Тележурналист вытащил трубку и нашел в памяти номер двоюродного брата. Тот самый, с которого ему звонил Латиф и просил удалить его. Но Шабкат этого не сделал, оставил на крайний случай. Теперь таковой наступил.
Шабкат послал вызов.
— Слушаю, — услышал он чей-то хриплый голос и подумал, что отвечает Мансур, странный лохматый человек, который почему-то носит в темноте женские солнечные очки.
— Мне Латиф нужен, — как можно тверже и увереннее произнося слова, сказал Шабкат.
— Эмир сейчас занят. Он не может ответить. Кто его спрашивает?
— Шабкат, двоюродный брат. Я был у него недавно. Он мне нужен срочно.
— Сейчас я отнесу ему телефон и спрошу. Не знаю, будет ли он разговаривать.
Ждать Шабкату пришлось около двух минут. Потом чуткий микрофон уловил какие-то отдаленные голоса, но это разговаривали другие люди. После этого Мансур начал что-то объяснять.
Ему никто не ответил, но в трубке наконец-то раздался голос Латифа:
— Я слушаю тебя, Шабкат. Что-то случилось с тобой? С дедом?
Латиф, видимо, хорошо помнил о том, что разрешил Шабкату звонить только в каком-то экстраординарном случае. Эмир понял, что именно нечто такое и произошло в селе. Судя по его голосу, особо сильно он не обеспокоился.
Хотя тон у Латифа был ровным и спокойным всегда, даже в самых сложных ситуациях. Он не любил показывать даже самым близким людям те эмоции, которые, вполне возможно, клокотали у него в груди.
На взгляд Шабката, это был именно такой случай, который требовал звонка брату. Спокойствие эмира отнюдь не добавило этого же ощущения самому тележурналисту. Хотя он тоже говорил тихо, без внешних эмоций.
Но Шабкат, как и сам Латиф, не любил демонстрировать то, что творилось у него на душе. Если старший внук и срывался, как это было в случае с мобильником, то потом всегда сожалел об этом.
Наверное, это была наследственная, родовая черта всех Мухаметдиновых. Дед Абдул-Азиз был точно таким же человеком.
— Твои люди сегодня напали на село, — с очевидным упреком сказал Шабкат, понимая, что это для Латифа ничего не значит.
— Давай говорить точнее. На село, насколько я знаю, никто не нападал. Моих людей интересовал магазин. Я лично вижу в этом огромную разницу. У нас нет времени стоять в очереди и возможности покупать продукты питания. Нам зарплату, как ты сам понимаешь, никто не платит. Именно потому было совершено это нападение.
— А как же уничтожение полицейской машины? — осведомился Шабкат. — Это разве не прямое нападение?
— Нет. Это только осуществление вполне естественных мер безопасности. Я же не мог допустить, чтобы к магазину приехали менты и перестреляли моих моджахедов. Если бы так случилось, то мне и в самом деле пришлось бы напасть на село. За убийство одного моджахеда понесли бы ответственность многие негодяи, имеющие хоть какое-то отношение к этому. Таков закон гор. Так ты по поводу магазина, что ли, беспокоишься?
Шабката так и подмывало высказаться, заявить, что законы гор и шариата никак не предусматривают убийства и грабежа. Но тележурналист отлично понимал, что это будет совершенно бессмысленный спор. Латиф признавал только один закон. Именно его он ошибочно называл законом гор. Правда всегда на стороне того человека, в руках у которого оружие, то есть грубая физическая сила.
Младший брат присваивал себе право на убийство. Он был убежден в этом. Эмир Латиф привык действовать, опираясь на какой-то закон, придуманный им самим. Убедить его в противоположном, в собственной неправоте, было невозможно.
— Нет, я обращаюсь к тебе вовсе не по поводу магазина. Об этом пусть полиция беспокоится и те люди, которым положено это делать по долгу службы. К нам недавно приезжал Адил Даудович Рамизов, подполковник полиции. Ты, наверное, помнишь этого человека, да? В годы нашего детства он жил здесь и был с нами знаком. По крайней мере, его отца ты должен помнить.
— Рамизов? Это начальник полиции, что ли? Помню дядюшку Адила еще лейтенантом в начищенных сапогах. Он всегда перед воротами их драил. Без этого на службу не ходил. Детские, так сказать, воспоминания. От него всегда гуталином за километр пахло и одеколоном «Шипр». Сейчас он как, чистит так же? Или теперь уже туфли вместо сапог носит? Но им ведь тоже блестеть полагается.
— Не знаю. Я на его обувь не смотрел.
— Так что он хотел, этот дядюшка Адил? Говорил, будто ты должен попросить меня убраться из страны? Ни о чем другом речь у вас идти не могла. Но ты уж меня извини. Я так поступить не могу. Не для того несколько границ переходил, чтобы дядюшку Адила утешать.
Шабкат удивился, как точно угадал Латиф просьбу начальника районного отдела полиции. Но подтверждать прозорливость младшего брата ему не хотелось. Просто из чувства противоречия, да и все тут!
— Нет, он по другой причине из райцентра приезжал. Рамизов теперь начальник районного отдела полиции.
— Растолстел, наверное. Молодой лейтенантик, помню, худенький был, недокормленный.
— Голодным он не выглядит, — не мог не согласиться Шабкат, но вовремя почувствовал, что разговор уходит от нужного направления, а этого ему не хотелось.
Тем более он не желал переводить разговор в смешки, которые не позволят Латифу всерьез воспринять ситуацию.
— Он по другой причине приезжал, — повторил Шабкат. — Нам с дедом угрожают. Адил Даудович хотел предупредить. Жители села могут попытаться нас убить за твои дела.
Латиф откровенно засмеялся и спросил:
— Это какой же такой храбрец желает убить старика-ветерана и журналиста, не способных себя защитить?
— Рамизов не называл имен. Он рассказал нам, что говорят в толпе. Ты ведь и сам знаешь, насколько она опасна и непредсказуема. Бывает достаточно одной искры, единственного слова, чтобы толпа вспыхнула и пошла крушить все подряд.
— Послушай меня, брат, и накрепко запомни мои слова! Никакая сельская толпа не решится выступить против моего джамаата. А грозить тебе и деду — это то же самое, что объявить войну мне. Все наши земляки понимают, чем это может закончиться для них. Если сегодня в село пришла маленькая группа, то уже завтра я могу прислать туда весь джамаат. Тогда село перестанет существовать. Я слов на ветер не бросаю. Ты же меня знаешь. Если хоть кто-то попытается выступить против тебя и деда, то так и скажи этим недоумкам, что отвечать за это им придется лично передо мной. Всему селу достанется. Я не буду разбираться и искать зачинщиков. Так и говори. У тебя все?
— С дедом ты побеседовать не хочешь? — спросил Шабкат и посмотрел на старого АбдулАзиза, который сидел за столом, склонив голову, и словно бы не слышал разговор старшего внука с младшим.
— Ко мне машина приехала. Та самая, из вашего села вернулась. Забот много. Надо все распределить. Я потом деду сам позвоню, — сказал Латиф и отключился.
Вечерняя прохлада шла с гор и в какой-то степени компенсировала усталость от дневной жары. Шабкат снова открыл окно на кухне и высунулся наружу, хотел воздухом подышать.
Только тогда он и услышал отдаленные негромкие голоса. По улице шли люди и разговаривали друг с другом. Среди них было много женщин. Весь этот народ двигался от окраины в сторону центра села и должен был пройти мимо дома старого АбдулАзиза.
Но эти вот голоса как-то не связывались в сознании Шабката с той толпой, которой угрожал им подполковник Рамизов. Наверное, потому, что тележурналист не думал, что события будут развиваться так стремительно.
— Дедушка, выключи-ка свет, — попросил Шабкат.
Абдул-Азиз встал, протянул руку и выполнил просьбу внука. Шабкату даже показалось, что в темноте слышно стало лучше.
Он рассчитывал, что если на кухне погаснет свет, то его не будет видно с дороги, однако быстро понял, что звезды на чистом небе настолько яркие и близкие, что на улице видно даже куда лучше, чем в доме. Дома звезды не светят.
Над дорогой горели редкие фонари, но толку от них почти не было. Они хорошо прикрывались ветвями, тянущимися с двух сторон друг к другу, как и звезды.
Сам он в окне будет хорошо различим, потому что между домом и забором нет деревьев. Только кусты малины по всей ограде тянутся, и крапива между ними растет.
Шабкат хотел узнать, что в толпе говорят и куда она направляется в такое позднее время. Поэтому он решил выйти на улицу.
Тележурналист знал, что за забором из проф-настила его видно не будет. Можно даже не приседать, чтобы спрятаться. Ограда высотой два метра, а у Шабката рост на двадцать сантиметров меньше. Но слышно там будет все. Даже получше, чем из окна кухни. Люди идут и голоса свои не прячут. Услышать их ему хотелось потому, что его снедало не столько беспокойство, сколько любопытство.
Шабкат сначала вышел на крыльцо, остановился и прислушался. Ему показалось, что в толпе звучало имя Абдул-Азиза. Впрочем, он слышал его еще тогда, когда выглядывал на улицу из окна кухни. Но сейчас оно было произнесено намного четче, явственнее.
Этот факт, особенно после предупреждения подполковника Рамизова, не понравился Шабкату. Он слегка насторожился. Да, прислушаться сейчас очень даже стоило.
Толпа приближалась. Судя по голосам, которые становились все громче, идти она должна была во всю ширину улицы. Одновременно говорили множество людей. Разобрать их речь можно было бы, скорее всего, только находясь в самой толпе, когда кто-то напрямую к тебе обращается и ты отделяешь его голос от других.
Звукооператор Кирилл хорошо умел это делать на записи. Он не просто вырезал отдельные куски, а убирал те звуки, которые не были нужны и только мешали.
Но Кирилл делал это с записью. Сумел бы он выделить отдельные голоса в толпе, этого Шабкат не знал. Да и звать звукооператора уже было некогда. Кроме того, это было бы и бесполезно, потому что Кирилл не знал аварского языка.
Шабкат сошел с крыльца и встал под дворовыми воротами. Он хотел получше расслышать людей, которые проходили мимо.
Однако селяне, как оказалось, мимо не проходили. Они целенаправленно шли сюда, к дому дедушки Абдул-Азиза, чтобы что-то ему высказать. Да и Шабкату, как предупредил Адил Даудович.
Значит, уже началось! Люди хотели предъявить обвинение старому Абдул-Азизу и Шабкату. При этом они и сами толком не понимали, почему дед и двоюродный брат должны были отвечать за преступления, совершенные Латифом. Это было вдвойне, даже втройне обидно по сравнению с тем, когда Шабката обвиняла в гибели мужа жена хозяина магазина Нияза Рамазанова, теперь уже тоже убитая бандитами.
— Вон он, в окно высунулся! — раздался низкий женский голос. — Нас встречает!
Шабкат посмотрел в сторону дома и увидел в открытом окне кухни деда Абдул-Азиза, высунувшегося на шум. Несмотря на свою глуховатость, он все же услышал голоса и захотел узнать, в чем тут дело, куда и зачем идут люди.
Толпа сдвинулась с дороги, подошла к забору и остановилась на газоне с низкой травой. Может быть, люди затоптали и клумбу. Разве кто-то в такое время вспомнит о ней!
— Эй, Абдул-Азиз! — выкрикнула из толпы другая женщина.
— Вы ко мне, люди добрые? Меня зовете? Я слушаю вас! — Дедушка Абдул-Азиз все сразу понял.
Об этом Шабкат догадался по стариковскому голосу. Дед ведь тоже слышал предупреждение подполковника полиции.
— Мы-то добрые. Только вот ты таким человеком быть не хочешь. Да и внук твой московский хорош! Зачем вы Латифа сюда позвали?
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил дед. — Мы Латифа сюда не звали. В моем доме его нет.
Шабкат слушал этот разговор. Голоса односельчан добрыми и в самом деле назвать было трудно. Тем не менее они не были и откровенно агрессивными. Может быть, начальник райотдела полиции зря стращал деда и внука.
Только Шабкат подумал об этом, как услышал шум двигателя машины. Он приближался. Скоро включились полицейская сирена и проблесковый маячок. Его мигающий свет видно было над забором. Ну да, ведь подполковник Рамизов обещал выслать на охрану дома машину с дежурным нарядом.
Машина подъехала к воротам и остановилась. Сирена работать перестала, но проблесковый маячок по-прежнему мигал своими тревожными всплесками.
Шабкат вообще раньше думал, что сирена и маячок не могут работать по отдельности. Может быть, так и было в действительности, и сирену заставила замолчать какая-то неисправность. Послышались мужские голоса. Сотрудники полиции в чем-то резко упрекали друг друга.
Сколько приехало полицейских, Шабкат точно не знал. Но он прекрасно понимал, что в обыкновенном «уазике» много народу никак не поместится. От силы пять человек вместе с водителем.
«Случись обострение ситуации, эти стражи порядка ничего толком сделать не смогут. Да они и не будут особо стараться», — понял вдруг Шабкат, вспомнив слова Адила Даудовича.
Вдобавок он слышал разговоры селян с полицейским нарядом. Женщины из толпы укоряли полицейских. Мол, сегодня, всего пару часов назад, бандиты убили ваших товарищей. Теперь вы приехали сюда и хотите защищать родственников убийцы!
Этот довод, кажется, подействовал. Полицейский наряд не проявлял активности, не одергивал тех людей, которые теперь уже выкрикивали откровенные угрозы в адрес АбдулАзиза.
Более того, именно прибытие полицейского наряда сделало толпу, сначала настроенную относительно мирно, куда более решительной и агрессивной. Угрозы и призывы к насилию уже звучали громко.
— Эй, дед Абдул-Азиз, что ты за стенами спрятался?! Выходи к народу, отвечай людям, герой войны! Неужели ты испугался?!
— Подождите, люди добрые. Я сейчас выйду, — услышал Шабкат голос деда.
— И старшего внука своего возьми. Он тоже причастен к нашим бедам. Пусть выходит.
Шабкат никогда не был трусливым человеком. Но сейчас он стоял под воротами и прислушивался к тому, что говорили люди, собравшиеся на улице. Такое вот собственное поведение казалось ему постыдным, не мужским и достойным осуждения. Он стеснялся выйти со двора один, без деда, а тот все не шел.
Народ за воротами уже начал терять терпение. Там снова раздались голоса. Люди звали к себе Абдул-Азиза. Теперь уже они кричали откровенно грубо и требовательно.
Наконец-то Шабкат услышал, как заскрипела входная дверь и на крыльцо вышел дед АбдулАзиз. В свете сильной лампочки, висящей над крыльцом, блеснули ордена и медали. Старик задержался. Он не только надел свою обожаемую фронтовую гимнастерку, но и навесил на нее боевые награды в том порядке, в каком им и положено было там находиться. Дед прошагал мимо Шабката, сердито посмотрел на него, прижавшегося спиной к воротам, открыл калитку и вышел на улицу.
Следом за ним вышла на крыльцо гример съемочной группы Рита, потом появился Анатолий, а за ним и Кирилл. Но с крыльца они не спустились. Московские гости с тревогой ждали, что будет дальше.
— Вот он, красуется перед народом, — сказал кто-то. — При полном параде вышел. А что внука-то забыл? Эй, Шабкат, ты куда спрятался?
Тележурналист не выдержал. Он всегда считал себя гордым человеком, настоящим сыном гор. Если бы Шабкат сейчас остался стоять спиной к воротам, то всю оставшуюся жизнь стыдился бы этого.
Он шагнул к калитке, оказался у деда за спиной и начал обдумывать ситуацию. Надо ли прямо сейчас передавать толпе то, что сказал ему по телефону двоюродный брат, говорить жителям села, что их ждет большая беда, если они тронут деда и брата эмира?
Шабкат уже готов был начать говорить, но понял вдруг, что слова эти, такие вроде бы грозные, возымеют только противоположный эффект. Они окончательно разозлят жителей села, и те сами возьмутся для начала за охотничьи ружья, которые есть во многих домах. Гордый характер аварцев обязательно возьмет свое.
Так они и стояли перед толпой. Дед с высоко поднятой головой, с расправленными плечами, грудью вперед, как на параде, и старший внук за его плечом. Шабкат опустил голову. Он словно чувствовал свою вину за Латифа, хотя ее в реальности вовсе и не было.
Толпа колыхнулась волной. Люди, стоявшие сзади, подталкивали тех, кто держался впереди. Но сделать первый по-настоящему агрессивный шаг, проявить неуважение к ветерану никто не решался.
Наконец какой-то молодой парень выступил вперед. Он тяжело, с волнением дышал и двигался прямо на Абдул-Азиза.
Только тогда Шабкат сбросил с себя какое-то наваждение. Он уважительно отстранил старика двумя руками, закрыл его собой, подставил себя под удар.
Тут вдруг по толпе прошла новая волна. Люди начали шептаться. Они то ли сдвинулись, то ли расступились.
Шабкат увидел, как прямо на людей по середине дороги шел еще один человек в старой гимнастерке военных лет. Грудь его не была увешана многочисленными наградами. Ее украшала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Рядом с ней красовался орден Ленина.
— Что вам всем надо от старика? Зачем вы пришли сюда? — спросил Амин-Султан Муслимов.
Он старался говорить грозно, но у Шабката складывалось такое впечатление, что голос его вот-вот сорвется.
— Чего вы хотите от них?
— Мы хотим, чтобы они сегодня же уехали из села! — чуть-чуть заикаясь и не очень-то решительно сказала одна из женщин. — Из-за них сегодня погибли люди. Мой сын. Он в полиции служил.
— Разве это сделали Абдул-Азиз и Шабкат? Я слышал, что твоего сына убили бандиты. Неужели кто-то осмелится назвать так моего фронтового товарища и его внука? Есть среди вас такой подлый человек?
Толпа молчала, подавленная авторитетом Героя. Но этого кому-то оказалось мало.
Молодой голос все же выкрикнул:
— Пусть уезжают. Сегодня же!
— Кто так решил? — спросил Амин-Султан. — Абдул-Азиз может свободно жить в собственном доме. Он своей кровью отстоял это право, вас спасал, насмерть бился вовсе не для того, чтобы какой-то сопляк теперь решал, где ему можно жить, а где нельзя.
— Тогда пусть Шабкат уезжает, — упрямо повторил тот же голос.
Парень пропустил мимо ушей оскорбительное слово «сопляк». Ничего другого ему не оставалось.
— Дедушку Абдул-Азиза мы все уважаем, а его внук пусть отправляется в свою Москву. Он не наш.
— Шабкат является моим гостем. Он приехал снимать фильм обо мне. Закончит съемку через день, тогда и уедет, — категорично заявил Амин-Султан. — Или кто-то присвоил себе право за меня решать, каких гостей мне принимать, каких гнать от ворот? — Голос девяностодевятилетнего старика теперь звучал уже куда более твердо и сильно.
Наверное, он на фронте так вот отдавал команды.
Никто из селян, стоявших впереди, больше не посмел возразить Герою.
Но из середины толпы донесся еще один молодой голос, в котором звучало горе и укор:
— Сегодня в селе несколько человек убили. Моего брата. И соседа тоже.
— А кто их убил? Фронтовик, который свою кровь за вас проливал? Или его внук Шабкат? Я однажды в Махачкале на День Победы на телевидении в передаче участвовал. Мне люди из зала вопросы задавали, я отвечал. Какая-то женщина спросила, сколько человек я убил за войну. Я ответил, что ни одного. Тогда она поинтересовалась, за что же мне награды дали. Я ответил, что за убитых фашистов. Я видел разницу между людьми и фашистами. А вы ее замечать не желаете, оскорбляете старого заслуженного человека.
— Извини нас, дедушка Абдул-Азиз, — внезапно сказала женщина, стоявшая впереди других, до этого едва ли не самая активная из всей толпы.
— Все! — сказал Амин-Султан. — Вопрос решен. Расходитесь по домам. Время уже позднее. Сами отдохните, людям не мешайте и не бузите больше.
Толпа, тихим шелестящим шепотом что-то обсуждая, двинулась в ту сторону улицы, откуда пришла. Старики пожали друг другу руки. Потом Амин-Султан улыбнулся Шабкату и тоже пошел к себе.
Старший полицейского наряда осмотрел окрестности, убедился в том, что инцидент исчерпан, и сел в машину. За ним в нее забрались и остальные менты. «Уазик» тут же уехал.
Дедушка Абдул-Азиз, видимо, только сейчас сообразил, что между ним и толпой встал его старший внук, закрыл собой деда. Взгляд старика сразу изменился. Он ничего не сказал по этому поводу, считал, наверное, что внук поступил совершенно нормально. Любой настоящий мужчина на его месте сделал бы то же самое.
Чуть позже дед двумя руками взялся за локоть Шабката и проговорил:
— Что-то у меня ноги стали плохо ходить. Отведи меня домой.
К толпе он выходил совсем не так. Тогда Абдул-Азиз шагал гордо и твердо, а сейчас шаркал ногами, с трудом переставлял их.
Съемочная группа Шабката так и стояла на крыльце. Никто из этих людей не знал аварского языка. Они не понимали, что произошло.
Поэтому Анатолий спросил, как только Шабкат подвел Абдул-Азиза к крыльцу:
— Что, какие-то неприятности?
— Это было то самое, о чем нас предупреждал подполковник полиции Адил Даудович.
Шабкат помог деду подняться на крыльцо и завел его в дом. Дальше тот пошел самостоятельно.
Телевизионщики вошли в дом следом за ним. Едва они уселись в большой комнате, где был включен телевизор, как раздался звон разбитого стекла и в окно влетел камень. Кто-то из толпы, видимо, остался недоволен мирным исходом дела и вернулся.
Шабкат выскочил на улицу, но там никого уже не оказалось. Даже не было слышно, куда убежал человек, бросивший камень. Может, он даже не пытался удрать, а просто залег среди кустов. Но искать его в темноте было не просто сложно, но и опасно. Шабкат скрипнул зубами и вернулся в дом.
Он сделал это очень даже вовремя. Тут же ожил его мобильник, лежащий на столе. Металлизированный компьютерный голос сообщил журналисту, что звонит Латиф.
— Слушаю тебя, брат, — ответил Шабкат.
— Я уже освободился от дел. Как там у вас обстановка? Все спокойно?
— Уже спокойно.
— Если уже спокойно, значит, недавно было не совсем так, да?
Шабкату пришлось рассказать Латифу о том, что произошло. Про камень, влетевший в окно пару минут назад, он тоже упомянул.
— Никого стеклом не поранило? — спросил Латиф. — А то у меня в джамаате был случай. Одному молодому моджахеду стеклом, выбитым взрывом, лицо порезало. И ранка-то была небольшая, пустяковая, но много пыли налетело. Получилось заражение крови. Так и умер парень. Руку и ногу добрые доктора могут и отрезать, а вот ампутацию головы они, как люди говорят, редко делают. — Латиф замолчал и неприятно захохотал.
Шабкату непонятно было, над погибшим моджахедом он смеется или над ситуацией со своими родными.
Тележурналист дал брату успокоиться и ответил на его вопрос:
— Нет. Стекло никого не зацепило. Мы только-только в комнату вошли. К окну еще никто подойти не успел. Я сразу выскочил, но уже зря. Темнота на улице. Непонятно было даже, куда этот человек убежал. Его шагов я не слышал.
— Надо было выйти и дать по длинной очереди влево и вправо, — рассудил младший брат на свой лад. — Прямо через кусты расстрелять по магазину в каждую сторону.
— У меня нет оружия, — коротко проговорил Шабкат.
Тележурналист не хотел развивать эту тему, не желал говорить, что он не бандит, чтобы стрелять в человека только за то, что тот бросил камень в его окно.
— Завтра я буду занят, а послезавтра привезу тебе автомат. У меня есть небольшой запас. Свой собственный отдавать не придется.
— Послезавтра у меня последняя съемка на Дне Героя, когда будет чествование Амин-Султана. Сразу после этого я уезжаю вместе со всей своей группой.
— Тогда я подарю автомат деду. Он сумеет им воспользоваться. Крутой парень!
— Дед тоже будет поздравлять Героя.
— А во сколько начнется чествование?
— Запланировано на десять утра. В доме культуры.
— Я успею со своим подарком. Жалко только, что интервью мы с тобой записать до конца не успели. Ну да ладно. Аллаху виднее. Не позволил Всевышний, значит, так тому и быть. Но я послезавтра с тобой все равно увижусь. Будь готов к встрече.
— Я готов, — ответил Шабкат, и Латиф отключился.
— Что он говорил? — спросил дед Абдул-Азиз, глядя не на старшего внука, а на разбитое окно.
По большому счету, это была серьезная неприятность. Теперь придется весь стеклопакет менять. В такие окна невозможно вставить отдельное стекло. На пенсию старика это сделать просто невозможно. В Дагестане самые маленькие пенсии среди всех регионов России.
Внук понял, о чем думал дед.
— Латиф обещает послезавтра навестить тебя и подарить тебе автомат, чтобы никто больше не решился в твоем доме стекла бить. А на смену стеклопакета я денег тебе оставлю, не переживай, дедушка. Завтра же позвонишь и закажешь. Я видел рекламу на автостанции. Изготавливают довольно быстро, в течение трех дней. Замерзнуть не успеешь.
