Глава 3
Баслим уже давно научил Торби читать и писать на интерлингве и саргонезском, пуская в ход то оплеухи, то иные способы поощрения, поскольку интерес Торби к интеллектуальным предметам был близок к нолю. Но происшествие с Зигги и осознание того, что Торби растет, напомнили Баслиму, что время не стоит на месте, во всяком случае – для детей.
Торби так и не смог вспомнить, где и когда до него дошло, что Баслим вовсе не попрошайка-нищий или, во всяком случае, не только нищий. Он мог бы догадаться теперь об этом по тому серьезному образованию, которое он стал получать и которое проводилось при помощи таких неожиданных устройств, как магнитофон, проектор и гипнопедический аппарат, но мальчик уже ничему не удивлялся. Что бы ни делал папа, он всемогущ и всегда прав. Торби достаточно хорошо знал нищих, чтобы видеть разницу между ними и Баслимом. Но мальчик не тревожился: папа есть папа, это такая же данность, как солнце и дождь.
Вне дома они никогда не говорили о своих домашних делах, даже о том, где находится их жилище. Гости к ним не ходили. Торби имел двух-трех приятелей, а у Баслима их было много, десятки, если не сотни, и старик, по-видимому, знал, хотя бы в лицо, всех жителей города. Но в дом он не пускал никого, кроме Торби. Однако мальчик был уверен, что папа, помимо нищенства, занимается чем-то еще. Однажды ночью они, как обычно, легли спать, но на рассвете Торби разбудил какой-то шум, и он сонным голосом позвал:
– Папа?
– Это я. Спи.
Но мальчик встал и зажег свет. Он знал, что Баслиму трудно пробираться в темноте без ноги, а когда папе хотелось пить или было нужно что-нибудь еще, Торби всегда подавал.
– Что случилось, пап? – спросил он, поворачиваясь к Баслиму, и вздрогнул от удивления. Перед ним стоял какой-то незнакомый человек, по виду настоящий джентльмен!
– Не пугайся, Торби, – сказал незнакомец папиным голосом. – Все в порядке, сынок.
– Папа?
– Да, сынок. Прости, что напугал тебя, мне следовало сперва переодеться, а уж потом входить. Но так уж получилось. – Он принялся снимать свою элегантную одежду.
Стянув вечерний парик, Баслим снова стал прежним папой… Вот только…
– Пап, что у тебя с глазом?
– Глаз? Ах это… его так же легко вынуть, как и вставить. С двумя глазами я выгляжу лучше?
– Не знаю. – Торби с опаской взглянул на глаз. – Что-то он мне не нравится.
– Вот как? Ну что ж, тебе не часто придется видеть меня в этом обличье. Но уж коли ты проснулся, то можешь мне помочь.
Но проку от Торби было немного. Все, что проделывал сейчас Баслим, было для него в диковинку. Сначала Баслим вытащил кюветы и бачки из буфета, в задней стенке которого обнаружилась еще одна дверца. Затем он вынул искусственный глаз и, осторожно развинтив его на две части, пинцетом достал из него крохотный цилиндрик.
Торби наблюдал за его действиями, не понимая ничего, но отмечая, что движения отца отличаются необыкновенной осторожностью и ловкостью. Наконец Баслим сказал:
– Ну вот, все в порядке. Посмотрим, получились ли у меня снимки.
Вставив цилиндрик в микропроектор, он просмотрел пленку и с мрачной улыбкой сказал:
– Собирайся. Позавтракать мы не успеем. Можешь взять с собой кусок хлеба.
– Что случилось?
– Быстрее. Время не ждет.
Торби надел набедренную повязку, разрисовал и измазал грязью лицо. Баслим ждал его, держа в руках фотографию и небольшой плоский цилиндрик, размером в полминима. Показав фото Торби, он сказал:
– Посмотри. Запомни это лицо.
– Зачем?
Баслим забрал фотографию:
– Ты сможешь узнать этого человека?
– Э-э-э… Дай-ка взглянуть еще разок.
– Ты должен узнать его. Смотри внимательнее.
Торби посмотрел и вернул снимок:
– Хорошо. Я его узнаю.
– Ты найдешь его в одном из баров около космопорта. Сперва загляни к Мамаше Шаум, потом в «Сверхновую», затем в «Деву под вуалью». Если там его не будет, обойди всю Веселую улицу, пока не найдешь. Ты обязан найти его до начала третьего часа.
– Найду, пап.
– Затем положишь в свою чашу несколько монет и вот эту штуку. Можешь плести ему все, что угодно, только не забудь обронить, что ты – сын Баслима Калеки.
– Я все понял, папа.
– Тогда ступай.
По дороге к космопорту Торби не тратил времени зря. Накануне был карнавал Девятой Луны, и прохожих на улице почти не было, так что мальчик не стал делать вид, будто собирает подаяние, а двинулся кратчайшим путем через задние дворы, заборы и проулки, стараясь не попадаться на глаза невыспавшимся ночным патрульным. До места он добрался быстро, но нужного человека найти не смог: того не оказалось ни в одной из указанных Баслимом пивнушек. В других заведениях на Веселой улице его тоже не было. Срок уже истекал, и Торби начинал тревожиться, когда вдруг увидел мужчину, выходящего из бара, в котором мальчик уже побывал.
Торби быстрым шагом пересек улицу и поравнялся с незнакомцем. Рядом с ним шел еще один человек – это было плохо. Но Торби все же приступил к делу:
– Подайте, благородные господа! От щедрот своих…
Второй мужчина кинул ему монетку. Торби поймал ее ртом.
– Будьте благословенны, господин… – Он повернулся к первому мужчине. – Умоляю вас, благородный сэр. Не откажите несчастному в милостыне. Я сын Баслима Калеки и…
Второй мужчина хотел дать ему оплеуху:
– Пшел вон!
Торби увернулся.
– …сын Баслима Калеки. Бедному старому Баслиму нужны еда и лекарства, а я – один-единственный сын…
Человек с фотографии полез за кошельком.
– Не давайте, – посоветовал ему спутник. – Все эти нищие – ужасные лгуны, и я дал ему достаточно, чтобы он от нас отвязался.
– На счастье… перед взлетом, – ответил человек с фотографии. – Ну-ка, что там у нас? – и, сунув пальцы в кошелек, заглянул в чашу и что-то туда положил.
– Благодарю вас, господа. Да пошлет вам судьба сыновей.
Торби отбежал в сторону и заглянул в чашу. Крошечный плоский цилиндрик исчез.
Потом он неплохо поработал на Веселой улице и, прежде чем идти домой, заглянул на площадь. К его удивлению, отец сидел на своем излюбленном месте у помоста для торгов и смотрел в сторону космодрома. Торби присел рядом:
– Все в порядке.
Старик что-то пробурчал в ответ.
– Почему ты не идешь домой, пап? Ты, должно быть, устал. Того, что я собрал, нам вполне хватит.
– Заткнись. Подайте, миледи! Подайте бедному калеке!
В третьем часу стартовал корабль, его рев перешел в инфразвук и стих, после этого старик как будто расслабился.
– Что это был за корабль? – спросил Торби. – Это не синдонианский лайнер.
– Вольный торговец «Цыганочка». Пошел к Окраине… на нем улетел твой приятель. А теперь иди домой и позавтракай. Хотя нет, лучше зайди куда-нибудь, купи себе завтрак, ты это заслужил.
Отныне Баслим не скрывал от Торби своих занятий, не имевших отношения к профессии, но и не объяснял ему, что к чему. Бывали дни, когда на промысел выходил лишь один из них, и в таких случаях нужно было идти на площадь Свободы, поскольку выяснилось, что Баслима очень интересуют взлеты и посадки кораблей, особенно невольничьих, равно как и аукционы, которые проводились сразу же после прибытия таких судов.
Обучаясь, Торби приносил старику все больше пользы. Баслим, по-видимому, был уверен в том, что у всякого человека хорошая память, и пользовался любой возможностью, чтобы внушить свою уверенность мальчику, несмотря на его недовольное ворчание.
– Пап, неужели ты думаешь, что я смогу все запомнить? Ты мне даже посмотреть не дал!
– Я показывал страницу не меньше трех секунд. Почему ты не прочел, что здесь написано?
– Ничего себе! Да у меня времени не было!
– А я прочел. И ты тоже можешь. Торби, ты видел на площади жонглеров? Помнишь, как старый Мики, стоя на голове, жонглировал девятью кинжалами да еще крутил на ногах четыре обруча?
– Да, конечно.
– Ты мог бы это повторить?
– Нет.
– А мог бы этому научиться?
– Ну… не знаю.
– Кого угодно можно научить жонглировать… для этого нужно лишь не жалеть времени и оплеух. – Старик взял ложку, карандаш и нож и запустил их в воздух. Через несколько секунд один предмет упал на пол, и Баслим вновь обратился к мальчику: – Когда-то я немножко занимался этим для забавы. Что же касается жонглирования мыслями, то… ему тоже может научиться любой.
– Покажи мне, как ты это сделал, пап.
– В другой раз, если будешь себя хорошо вести. А сейчас ты учишься правильно пользоваться своими глазами. Торби, жонглирование мыслями было придумано давным-давно одним мудрым человеком, доктором Реншоу с планеты Земля. Ты, наверное, слышал о Земле?
– Э-э-э… Ну конечно я слышал.
– Только мне почему-то кажется, ты не веришь в ее существование.
– Ну, я не знаю… Но все эти россказни о замерзшей воде, которая падает с неба, о людоедах десятифутовой высоты, о башнях, которые выше Президиума, о крошечных людях, которые не больше кукол и живут на деревьях, – нет, пап, я же не дурак какой-то.
Баслим вздохнул и подумал о том, что с тех пор, как у него появился сын, ему приходилось вздыхать уже не одну тысячу раз.
– В этих легендах намешано много всякой чепухи. В этих историях много путаницы. Когда-нибудь, когда ты научишься читать, я дам тебе книги, которым можно верить.
– Но я уже умею читать.
– Тебе только кажется, что умеешь. Земля действительно существует, Торби. Это и впрямь необыкновенная и прекрасная планета, самая необыкновенная из планет. Там жило и умерло очень много мудрых людей… ну и, разумеется, обычный процент дураков и мерзавцев. Кое-что из той мудрости дошло и до нас. Сэмюел Реншоу был как раз одним из таких мудрецов. Он доказал, что большинство людей проводят свою жизнь как бы в полусне. Более того, ему удалось показать, каким образом человек может пробудиться полностью и жить по-настоящему: видеть глазами, слышать ушами, чувствовать языком вкус, думать мозгами и хорошенько запоминать то, что он видел, слышал, ощущал или думал.
Старик показал мальчику свою культю:
– Потеряв ногу, я не стал калекой. Своим единственным глазом я вижу больше, чем ты двумя. Я мало-помалу глохну, но я не так глух, как ты, ибо запоминаю все, что слышал. Так кто из нас калека? Но ты не вечно будешь калекой, сынок, потому что я намерен обучить тебя по методу Реншоу, если мне удастся вбить знания в твою тупую башку!
Когда Торби начал учиться использовать свой разум, он обнаружил, что ему это нравится; мальчик превратился в ненасытного читателя, и Баслиму каждую ночь приходилось приказывать ему выключать проектор и ложиться спать. Многое из того, чем его заставлял заниматься старик, казалось Торби ненужным. Например, языки, которых он никогда не слышал. Однако для его разума, вооруженного новыми знаниями, эти языки оказались просты, и, когда мальчик нашел у старика катушки и пленки, которые можно было прочесть и прослушать на этих «бесполезных» языках, он внезапно понял, что знать их вовсе не лишне. Он полюбил историю и галактографию; его собственный мир, раскинувшийся на световые годы в физическом пространстве, оказался на деле едва ли не теснее невольничьего барака. Торби открывал для себя новые горизонты с радостью младенца, обнаружившего впервые собственный кулачок.
Но из математики он не использовал ничего, кроме примитивного умения считать деньги. В конце концов он решил, что математике и не нужен практический смысл – это была просто игра, вроде шахмат, только еще интереснее.
Порой старик задумывался, зачем все это нужно. Баслим уже понял, что мальчик оказался куда одареннее, чем он предполагал. Но было ли это честным по отношению к мальчику? Быть может, так он просто научит его ненавидеть собственную жизнь? Каков шанс у раба-попрошайки на Джаббале? Ноль в энной степени останется нолем.
– Торби!
– Да, пап. Подожди чуток, я как раз на середине главы.
– После дочитаешь. Я хочу поговорить с тобой.
– Да, мой господин. Да, хозяин. Сию минуту, босс.
– И не забывай о вежливости.
– Прости, пап. О чем ты хотел поговорить?
– Сынок, что ты будешь делать, когда я умру?
На лице Торби появилось выражение замешательства.
– Ты плохо себя чувствуешь, пап?
– Нет. Мне кажется, что я смогу протянуть еще много лет. Но может случиться и так, что завтра я не проснусь. В моем возрасте ни в чем нельзя быть уверенным. Что ты будешь делать в этом случае? Займешь мое место на площади?
Торби молчал, и Баслим продолжал:
– Ты не сможешь нищенствовать, и мы оба знаем это. Ты уже вырос и не сможешь достаточно убедительно рассказывать свои сказки. Тебе не будут подавать столько, сколько давали маленькому.
– Я не собираюсь сидеть у тебя на шее, пап, – медленно проговорил Торби.
– Разве я тебя в этом когда-нибудь упрекал?
– Нет, – нерешительно ответил Торби, – я… ну, словом, я думал об этом. Папа, ты мог бы сдавать меня внаем куда-нибудь, где требуются рабочие руки.
Старик гневно взмахнул рукой:
– Это не решение. Нет! Я собираюсь отослать тебя отсюда.
– Но ты обещал, что не станешь этого делать!
– Я ничего не обещал.
– Но мне вовсе не нужна свобода! Если ты освободишь меня, что ж, я останусь с тобой.
– Я имел в виду другое.
После долгой паузы Торби спросил:
– Ты собираешься продать меня, пап?
– Не совсем. В общем… и да и нет.
Лицо Торби застыло. В конце концов он спокойно произнес:
– Так или иначе… я знаю, что ты имеешь в виду… и я полагаю, возражения тут неуместны. Это твое право, и ты был лучшим… хозяином… в моей жизни.
– Я тебе не хозяин!
– Так написано в бумагах. Это же подтверждает номер у меня на ноге.
– Не говори так! Никогда так не говори!
– Раб должен говорить именно так либо вообще молчать.
– В таком случае умолкни, ради бога! Давай-ка я все тебе объясню, сынок. Здесь тебе не место, и мы оба это знаем. Если я умру, не успев освободить тебя, то ты перейдешь во владение Саргона.
– Пусть сперва поймают меня!
– Поймают. Но, даже дав тебе вольную, я не решу твоих проблем. Какие гильдии принимают вольноотпущенников? Нищие? Возможно. Но ты вырос, и тебе все труднее попрошайничать. Большинство освобожденных, как ты знаешь, продолжают работать на прежних хозяев, ибо рожденные свободными не любят копаться в дерьме. Они недолюбливают вольноотпущенников и ни за что не соглашаются работать вместе с ними.
– Не беспокойся, пап. Я не пропаду.
– А я беспокоюсь. Так что слушай меня. Я собираюсь продать тебя знакомому, который вывезет тебя с планеты. На обычном корабле, не на невольничьем. Но вместо того, чтобы доставить тебя туда, куда положено по грузовой декларации…
– Нет!
– Придержи язык! Тебя отвезут на планету, где рабство запрещено законом. Не могу сказать, куда именно, потому что не знаю маршрута корабля и даже того, на какой именно звездолет ты попадешь; детали еще надо будет продумать. Но я уверен, что ты сумеешь хорошо устроиться в любом свободном обществе.
Баслим умолк, чтобы еще раз взвесить и оценить мысль, которая пришла ему в голову. Быть может, послать парня на планету, где родился он сам, Баслим? Нет. И не только потому, что это очень трудно устроить, но и потому, что там не место для молокососа-эмигранта… Нужно отправить его в один из пограничных миров, где человеку достаточно острого ума и трудолюбия. Есть несколько таких не очень далеко от Девяти миров. Баслим вновь пожалел о том, что не смог узнать, откуда Торби родом. Может быть, дома у него есть родственники, люди, которые помогли бы мальчику. Какого черта! Почему нет никакого метода идентификации, распространенного на всю Галактику!
– Это лучшее, что я могу сделать, – продолжал Баслим. – От момента продажи до старта корабля тебе придется побыть на положении раба, но что значат несколько недель по сравнению с возможностью…
– Нет!
– Не глупи, сынок.
– Может быть, я говорю глупости. Но я не сделаю этого. Я остаюсь.
– Вот как? Сынок… мне неприятно это говорить, но ты не можешь мне помешать.
– Да?
– Ты сам говорил, что у меня есть бумаги, в которых сказано, что я имею право тебя продать.
– Ох…
– Иди спать, сынок.
Баслим не мог уснуть. Часа через два после разговора он услышал, как Торби тихонько поднялся. По шороху Баслим мог проследить каждое его движение. Торби оделся (то есть попросту обмотался набедренной повязкой), вышел в соседнюю комнату, порылся в хлебнице, напился впрок воды и ушел. Его чаша для подаяний осталась дома: он даже не приблизился к полке, на которой та обычно стояла.
После его ухода Баслим повернулся на другой бок и попытался уснуть, но сон не шел. Старику было слишком больно. Ему и в голову не пришло остановить мальчика: Баслим слишком уважал себя, чтобы не признавать права других на самостоятельные решения.
Торби не было четверо суток. Он вернулся ночью, и Баслим слышал его шаги, но и теперь не сказал мальчику ни слова. Зато он впервые за эти дни смог уснуть спокойным и крепким сном. Утром он встал, как обычно, и произнес:
– Доброе утро, сынок.
– Доброе утро, пап.
– Займись завтраком. Мне нужно кое-что сделать.
Вскоре они сидели над мисками горячей каши. Баслим, как всегда, ел аккуратно и равнодушно. Торби только ковырял кашу ложкой.
– Папа, когда ты собираешься меня продать? – наконец выпалил он.
– А я не собираюсь.
– Вот как?
– В тот день, когда ты убежал, я сходил в архив и выправил вольную грамоту. Ты свободный человек, Торби.
Торби с удивлением посмотрел на старика и опустил глаза. Маленькие горки каши, которые он нагребал ложкой, тут же расплывались. Наконец он сказал:
– Жаль.
– Если бы тебя поймали, то ты был бы беглым рабом, и я хотел этого избежать.
– Ох! – Торби задумался. – А за это полагается порка и клеймо? Спасибо, папа. Пожалуй, я вел себя глупо.
– Ты прав. Но я думал не о наказании; порка и клеймо – штуки, о которых быстро забываешь. Я думал о том, что после второй поимки все могло бы быть гораздо хуже. Лучше уж сразу быть укороченным, чем пойманным с клеймом.
Торби совсем забыл о своей каше.
– Папа, а что делает с человеком лоботомия?
– Мм… Можно сказать, что лоботомия облегчает труд на ториевых рудниках… впрочем, давай-ка не будем говорить о таких вещах за столом. Ты поел? Тогда бери чашу и не теряй времени. Нынче утром аукцион.
– Ты хочешь сказать, что я могу остаться?
– Здесь твой дом.
С того дня Баслим больше не предлагал мальчику уйти. Освобождение Торби ничего не изменило ни в их распорядке дня, ни в их отношениях. Торби сходил в Имперский архив, внес налог, а заодно и традиционный дар, как полагалось в таких случаях. После этого номер на его теле был перечеркнут татуированной линией, а рядом выкололи печать Саргона, номера книги и страницы, на которой было записано, что он отныне свободный гражданин Саргона, обязанный платить налоги, нести воинскую службу и голодать без препятствий и ограничений.
Служащий, наносивший татуировку, взглянул на серийный номер Торби и сказал:
– Непохоже, чтобы эта штука была у тебя от рождения. Что, обанкротился твой старик? Или предки тебя продали, чтобы поскорее избавиться?
– Не твое дело!
– Не умничай, парень, или ты узнаешь, что иголка может колоть больнее. А теперь отвечай мне вежливо. Согласно твоему клейму ты принадлежал фабрике, а не частному лицу, и, судя по тому, как оно расплылось и выцвело, тогда тебе было пять-шесть лет. Так когда и где тебе его тиснули?
– Я не знаю. Правда, не знаю!
– Вот как? То же самое я говорю своей жене каждый раз, когда она задает всякие вопросы… да не дергайся ты! Я уже почти закончил. Ну что ж… поздравляю тебя с вступлением в ряды свободных людей. Сам-то я свободен уже давно, и вот что я хочу сказать тебе, парень: да, ты почувствуешь свободу, но это не значит, что тебе от этого будет легче жить.
