Глава 2
Раны Торби затягивались: те, что снаружи, – быстрее, те, что внутри, – куда медленнее. Старик-нищий раздобыл где-то еще тюфяк и положил его в другой угол, но все равно, просыпаясь по ночам, порой обнаруживал рядом с собой маленькое теплое тело. Тогда он понимал, что мальчику снова приснился кошмарный сон. Баслим спал очень чутко и не любил делить с кем-либо свое ложе, но, когда такое случалось, он не гнал Торби обратно на его тюфяк.
Иногда мальчик принимался громко кричать во сне. Однажды Баслим пробудился оттого, что Торби вскрикнул:
– Мама, мама!
Не зажигая света, старик проворно подполз к его лежанке и склонился над мальчуганом:
– Ну-ну, сынок, все в порядке.
– Папа?
– Спи, сынок, а то маму разбудишь. Я побуду с тобой, – добавил Баслим. – Тебе нечего бояться. Успокойся. Мы же не хотим разбудить маму… правда?
– Ладно, пап…
Затаив дыхание, старик сидел рядом и ждал. В конце концов он сам затрясся от холода и у него разболелась культя. Убедившись, что мальчик спит, Баслим уполз на свое ложе.
Этот случай заставил старика прибегнуть к гипнозу. Давным-давно, когда у Баслима еще были оба глаза и две ноги и не надо было нищенствовать, он изучал это искусство. Но гипноз ему не нравился, даже когда он применялся в медицинских целях: Баслим почти фанатично верил в неприкосновенность личности, и гипнотическое внушение противоречило его принципам.
Но это была чрезвычайная ситуация.
Старик мог поклясться: Торби разлучили с родителями в таком возрасте, что у него не осталось о них осознанных воспоминаний. Все, что мальчик видел в своей жизни, сводилось к бесконечной череде все новых и новых хозяев, один другого хуже, каждый из которых на свой лад стремился сломить дух «негодного мальчишки». Торби сохранил яркие воспоминания о некоторых из этих хозяев и описывал их на грубом своем языке – красочно и беспощадно. Однако он не имел представления, где и когда с ним все это происходило. «Место» для него было равнозначно «поместью», «имению» или «рабочему бараку», но не определенной планете или звезде (познания мальчика в астрономии были большей частью неверными, а о галактографии он и вовсе понятия не имел); что до времени, то тут для него существовало только «до» и «после», «долго» и «коротко».
Поскольку на каждой планете – свои сутки, свой год и свое летоисчисление, ученые пользовались стандартной секундой, длина которой вычислялась по радиоактивному распаду; стандартным считался год планеты – колыбели человечества, и единой датой отсчета – день, когда человек впервые добрался до спутника этой планеты, Сол III. Неграмотный мальчишка просто не мог пользоваться такой датировкой. Земля была для Торби мифом, а день – промежутком времени между пробуждением и отходом ко сну.
Возраст мальчика Баслим определить не мог, даже приблизительно. На вид Торби был чистокровным землянином и как будто не достиг подросткового возраста, однако любые догадки на этот счет были не более чем домыслами. Вандорианцы и италоглифы выглядят как земляне, но вандорианцы взрослеют втрое медленнее. Баслим вспомнил анекдот о дочке консула, ее второй муж оказался правнуком первого, но она пережила обоих. Мутации иногда совсем не проявляются внешне.
Не исключено, что мальчишка «старше» самого Баслима – в стандартных секундах. Ведь космос велик, и человечество адаптировалось к разным условиям. Не важно! Торби был молод, и ему нужна была помощь.
Гипноза Торби не боялся: это слово было для него пустым звуком, а давать объяснения Баслим не стал. Однажды вечером, после ужина, старик просто сказал:
– Торби, я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня.
– Разумеется, пап. А что?
– Ложись на свою постель, потом я тебя усыплю, и мы поговорим.
– Что? Ты хотел сказать наоборот?
– Нет, это не простой сон. В этом сне ты сможешь говорить.
Торби не поверил, но согласился. Старик выключил верхнее освещение и зажег свечу. Сосредоточив внимание мальчика на язычке пламени, он применил древние методы внушения: расслабление, сонливость… сон.
– Торби, ты спишь, но слышишь меня и можешь отвечать.
– Ага, пап…
– Ты будешь спать до тех пор, пока я не велю тебе проснуться. Но ты сможешь отвечать на любой мой вопрос.
– Ага, пап…
– Ты вспоминаешь корабль, на котором тебя привезли сюда. Как он называется?
– «Веселая вдовушка». Только мы называли его совсем не так.
– Ты видишь, как попал на этот корабль. Вот ты на борту. Ты все видишь. Ты все помнишь. Теперь возвратись туда, где ты был до того, как очутился на корабле.
Спящий мальчик съежился и напрягся:
– Не хочу!
– Я с тобой. Ты в безопасности. Скажи, как называлось то место? Вернись туда, посмотри на него.
Полтора часа просидел Баслим на корточках над спящим ребенком. Пот струился по его морщинистому лицу. Старик чувствовал себя опустошенным. Чтобы вернуть мальчика к тем временам, что его интересовали, им пришлось пройти через переживания, которые были тягостны даже для старого ожесточившегося Баслима. Поэтому мальчик вновь и вновь сопротивлялся воспоминаниям, и старик не мог его в том винить. Теперь он знал наперечет все рубцы на спине Торби и мог назвать имена негодяев, оставивших каждый из них.
Так или иначе, он добился своего, он заглянул в прошлое дальше, чем позволяла память мальчика в состоянии бодрствования, заглянул в его раннее детство и, наконец, в тот болезненный момент, когда Торби, совсем еще младенца, вырвали из родительских рук.
Оставив мальчика лежать в глубокой коме, Баслим попытался собрать разбегавшиеся мысли. Последние минуты разговора дались Торби с таким трудом, что старик усомнился: а имел ли он право докапываться до корня зла?
Что ж, посмотрим… Что ему удалось узнать?
Мальчик был рожден свободным. Но Баслим в этом и не сомневался. Родной язык Торби – английский Системы, но парень говорит на нем с акцентом, которого Баслим не может распознать из-за особенностей детской артикуляции. Стало быть, мальчик родился в пределах Терранской Гегемонии, а может быть (хотя и маловероятно), даже на самой Земле. Это был своего рода сюрприз: прежде Баслиму казалось, что родной язык мальчика – интерлингва, ведь он владел ею лучше, чем тремя другими знакомыми ему языками.
Что еще? Родители мальчика, конечно, мертвы, если можно полагаться на его искалеченную память, на обрывки воспоминаний, извлеченные Баслимом из глубин его мозга. Старик не смог выяснить родительские фамилии или придумать какое-нибудь иное средство их идентификации. Они были просто «папой» и «мамой», так что в конце концов старик оставил надежду разыскать семью мальчика.
Что ж, теперь он должен сделать кое-что, чтобы это испытание не оказалось для парнишки напрасным.
– Торби?
Мальчик застонал и пошевелился:
– Что, пап?
– Ты спишь. Ты проснешься только тогда, когда я тебе скажу.
– Я проснусь… когда ты скажешь…
– Как только я скажу, ты проснешься. Тебе будет хорошо, ты забудешь все, о чем мы с тобой говорили.
– Ага, пап…
– Ты все забудешь, тебе будет хорошо. Через полчаса ты снова захочешь спать. Я попрошу тебя лечь в постель, ты ляжешь и сразу уснешь. Ты будешь крепко спать всю ночь и видеть хорошие сны. У тебя больше не будет плохих снов. Повтори это.
– У меня больше не будет плохих снов…
– Ты никогда не увидишь кошмаров. Никогда.
– Никогда…
– Папа и мама не хотят, чтобы ты видел плохие сны. Они счастливы и хотят, чтобы ты был счастлив. Они будут сниться тебе только в добрых снах.
– В добрых снах…
– Все хорошо, Торби. Ты начинаешь просыпаться. Ты просыпаешься и не можешь вспомнить, о чем мы говорили. Но ты никогда больше не увидишь дурных снов. Проснись, Торби.
Мальчик сел, протер глаза, зевнул и улыбнулся:
– Ой, я же совсем заснул. Вот сыграл с тобой шутку! Что, не получилось, пап?
– Все в порядке, Торби.
Не один сеанс понадобился, чтобы усмирить призраков, но со временем кошмары отступили и прекратились вовсе. Однако Баслим не был искусным гипнотизером и не мог стереть дурных воспоминаний, в глубине они все равно оставались. Ему удалось лишь внушить Торби, что воспоминания эти не будут омрачать его жизнь. Впрочем, даже будь Баслим более сведущ в гипнозе, он все равно не стал бы избавлять мальчика от воспоминаний: по его твердому убеждению, житейский опыт человека – всецело его достояние, и нельзя без разрешения вырывать из памяти ничего, даже самого печального.
Ночи Торби наполнились покоем, зато дни – суетой. Поначалу Баслим все время держал мальчика при себе. Позавтракав, они обычно брели на площадь Свободы. Старик устраивался на мостовой, а Торби с голодным видом сидел или стоял рядом, держа в руках чашу для подаяний. Место они всегда выбирали такое, где было побольше пешеходов, но при этом старались не очень мозолить глаза полиции. Мало-помалу Торби открыл, что полицейские, патрулирующие площадь, в большинстве своем способны только рычать. К тому же полиции недоплачивали, и Баслим заключил с патрульными весьма выгодное для них соглашение. Место они всегда выбирали так, чтобы загораживать дорогу пешеходам, но не слишком, – нельзя было давать полицейским повод обратить на себя внимание. Мало-помалу Торби открыл, что полицейские, патрулирующие площадь, могут разве что наорать, но не более того: договоренность с Баслимом обеспечивала им прибавку к низкой зарплате.
Торби быстро освоил древнее ремесло. Он узнал, что мужчина, сопровождающий даму, всегда щедр, если обратиться за подаянием к его спутнице; что просить милостыню у женщины, шествующей в одиночестве, – бессмысленное занятие, разве что если она из тех, кто не носит вуаль; что, обращаясь к одинокому мужчине, можно с равной вероятностью получить и пинок, и монету; что космонавты, вступившие на землю, подают щедро. Баслим научил мальчика, что в чаше всегда должно лежать несколько монет, не слишком мелких, но и не самых крупных.
Поначалу маленький, истощенный, покрытый язвами Торби как нельзя лучше подходил для этой работы. Одной его наружности оказывалось вполне достаточно. Увы, вскоре он стал выглядеть куда лучше. Баслим вернул ему прежний вид с помощью грима, нарисовав тени вокруг глаз и провалы на щеках. Маленькая пластиковая нашлепка на ноге выглядела совсем как настоящая язва, омерзительная на вид, и прикрывала давно зажившую рану. Она была смазана подслащенной водой и поэтому привлекала мух, так что податели милостыни, бросая в чашу деньги, сразу отводили глаза.
Скрывать сытое тело тоже было непросто, но за год – за два он сильно подрос и поэтому оставался по-прежнему худым, несмотря на хороший завтрак, добрый ужин и сладкий сон.
Получил Торби и бесценное образование уличного мальчишки. В Джаббалпуре, столице Джаббала и Девяти миров, главной резиденции Великого Саргона, обитали три с лишним тысячи лицензированных нищих, вдвое больше, чем уличных торговцев. Здесь было больше питейных заведений, чем храмов, а храмов больше, чем в любом другом городе Девяти миров. По улицам слонялось бесчисленное множество уличного ворья, татуировщиков, продавцов наркотиков, шлюх, форточников, подпольных менял, карманников, гадалок, грабителей, наемных убийц и мошенников, крупных и мелких. Его жители похвалялись тем, что на проспекте Девяти миров, пройдя не больше одного ли от пилона близ космопорта, человек с деньгами мог купить все, что только существует в разведанной части Вселенной, от звездолета до десяти гран звездной пыли, от подмоченной репутации до тоги сенатора… вместе с сенатором в придачу.
Формально Торби не имел отношения к преступному миру: у него был легальный статус (раб) и узаконенная профессия (нищий). На деле же он вращался в уголовной среде, наблюдая ее изнутри. На социальной лестнице он стоял на самой нижней ступени.
Будучи рабом, Торби научился лгать и воровать так же естественно, как другие дети учатся вести себя в обществе, но при этом гораздо быстрее. Однако он убедился в том, что подобными талантами наделены многие обитатели городских низов. Такие дарования расцветали тут буйным цветом, достигая высших уровней искусства. По мере того как Торби взрослел, осваивал язык и лучше узнавал улицу, Баслим начал отпускать его из дому одного – то с каким-нибудь поручением, то в лавку за провизией, а то и на промысел. Сам старик при этом оставался дома. В итоге Торби «попал в дурную компанию» и «опустился», если, конечно, можно опуститься ниже самых низов.
Однажды он вернулся домой с пустым горшком. Баслим не сказал Торби ни слова, но тот сам пустился в объяснения:
– Слышь, пап, я здорово поработал!
Он достал из набедренной повязки красивый шейный платок и с гордостью его развернул.
Но Баслим не улыбнулся и даже не прикоснулся к платку:
– Где ты это взял?
– Позаимствовал.
– Это ясно. У кого?
– У одной леди. Она такая красотка.
– Дай-ка взглянуть на метку. М-да… похоже, это леди Фаския. Да, она действительно красотка. Однако почему ты не в тюрьме?
– Да ладно, пап! Это было так легко. Меня Зигги научил, он все эти штучки знает, он ловкий! Видел бы ты его в деле!
Баслим задумался. Можно ли привить понятие о нравственности выброшенному на улицу котенку? Старик решил не пускаться в абстрактные этические словоизлияния, чтобы объяснить мальчику, что к чему. Ни детство Торби, ни его нынешнее окружение не позволяли общаться с ним на таком уровне.
– Торби, ты хочешь сменить профессию? Почему? У нас ты платишь комиссионные полиции, взносы в гильдию, делаешь подношения в храме в дни праздников и живешь себе без забот. Разве мы когда-нибудь ходили голодными?
– Нет, пап, но ты взгляни на него! Небось на стеллар потянет!
– Я бы сказал – не меньше двух. Но барыга даст тебе за него два минима, да и то если расщедрится. В чаше ты принес бы больше.
– Ну… я еще научусь как следует… Это куда интереснее, чем нищенствовать. Ты бы посмотрел, как работает Зигги!
– Я видел, как работает Зигги. Он и впрямь мастер.
– Самый лучший!
– И все-таки, по-моему, он работал бы еще лучше, будь у него две руки.
– Ну, может, и так, хотя в деле хватает и одной. Но он учит меня работать и левой, и правой.
– Это хорошо. Вероятно, тебе небесполезно будет узнать, что может настать день, когда и ты недосчитаешься одной руки, как это произошло с Зигги. Ты знаешь, как он потерял руку?
– Как?
– Тебе известно, какое полагается наказание, если тебя поймают?
Торби не ответил, и Баслим продолжал:
– Попадаешься в первый раз – теряешь руку. Этим Зигги заплатил за выбор профессии. Да, он хорош, потому что до сих пор живой и в деле. Но знаешь ли ты, как наказывают, если попадаешься второй раз? Нет, другую руку тебе уже не оттяпают. Так как, знаешь?
Торби проглотил слюну:
– Ну, точно не…
– Думаю, ты об этом слышал, только вспоминать не хочешь. – Баслим чиркнул большим пальцем по горлу. – Вот что ждет Зигги в следующий раз. Его укоротят. Судьи его светлости полагают, что мальчик, не способный усвоить один урок, не усвоит и второй, поэтому его укорачивают.
– Но я не попадусь, пап! Я буду жуть какой осторожный… как сегодня. Даю слово!
Баслим вздохнул. Да, этот ребенок верит, что уж с ним-то ничего подобного не случится.
– Торби, принеси-ка мне свою купчую.
– Зачем, пап?
– Принеси, принеси…
Мальчик притащил купчую, и Баслим перечитал ее: «Один ребенок мужского пола, регистрационный номер (выколот на левом бедре) 8ХК40367».
– Гони девять минимов и катись отсюда! – Старик посмотрел на Торби и с удивлением заметил, что с того памятного дня парень вырос на целую голову. – Принеси мой карандаш. Я дам тебе вольную. Я все время хотел это сделать, да не к спеху было. Но теперь сделаю, а завтра поутру пойдешь в Имперский архив и все зарегистрируешь.
У Торби отвисла челюсть.
– Зачем, пап?
– Разве ты не хочешь быть свободным?
– Э… ну, пап… мне нравится быть твоим.
– Спасибо, парень, но я вынужден так поступить.
– Ты хочешь сказать, что выгоняешь меня?
– Нет, можешь остаться, но только как вольноотпущенник. Видишь ли, сынок, хозяин несет ответственность за своего раба. Будь я из благородных, меня бы просто оштрафовали за твой проступок. Но раз я… В общем, если я потеряю еще и руку, как потерял ногу и глаз, мне, наверное, не выжить. Поэтому лучше тебя освободить, если ты собрался осваивать ремесло Зигги. Такой риск – слишком большая роскошь для меня. Я и так уже слишком многого лишился. Если что случится – пусть уж лучше сразу укоротят. Так что придется тебе жить на свой страх и риск.
Он не стал щадить Торби и не сказал ему, что на бумаге закон был куда суровее, чем на практике. Провинившегося раба чаще всего просто конфисковывали, продавали, а стоимость его шла на возмещение убытков потерпевшего, если владелец раба был не в состоянии расплатиться сам. В том случае, если владелец оказывался простолюдином и судья считал, что он несет не только юридическую, но и реальную ответственность за проступок раба, его могли подвергнуть еще и порке.
И тем не менее Баслим верно изложил закон. Коль скоро хозяин вершит суд и расправу над своим рабом, он должен нести личную ответственность за действия своего раба, вплоть до смертной казни.
Впервые со дня начала их партнерства Торби заплакал:
– Не отпускай меня, пап… Ну пожалуйста! Я должен принадлежать тебе.
– Очень жаль, сынок, но… Впрочем, я ведь сказал: ты не обязан уходить.
– Ну пожалуйста, пап… Я больше не буду воровать!
Баслим взял его за плечо:
– Взгляни-ка на меня, Торби. Хочу предложить тебе уговор.
– Все, что угодно, пап. До тех пор, пока…
– Погоди, сперва послушай. Я сейчас не буду подписывать твои бумаги, но я хочу, чтобы ты обещал мне две вещи.
– Ну конечно! Какие?
– Не спеши. Во-первых, ты должен обещать, что никогда ничего ни у кого не украдешь. Ни у настоящих дам, что ездят в портшезах, ни у нашего брата. У первых воровать слишком опасно, у вторых… позорно, хотя вряд ли ты понимаешь, что значит это слово. Во-вторых, обещай, что никогда мне не соврешь. О чем бы ни шла речь.
– Обещаю… – тихо сказал Торби.
– Говоря о вранье, я имею в виду не только деньги, которые ты от меня прячешь. Я обо всем сразу. Между прочим, тюфяк – неважный тайник для денег. Посмотри мне в глаза, Торби. Ты знаешь, что у меня есть связи по всему городу?
Мальчик кивнул. Ему приходилось носить записки старика в странные места и вручать их самым неожиданным людям.
– Если будешь воровать, я об этом узнаю рано или поздно. Если будешь мне лгать – я поймаю тебя на лжи рано или поздно. Лгать кому-то еще – это твое дело, но вот что я тебе скажу: прослыть лгуном – все равно что лишиться дара речи, потому что люди не прислушиваются к шуму ветра, это уж точно. Итак, в тот день, когда я узнаю, что ты что-то украл… или в тот день, когда я поймаю тебя на лжи… я подписываю твои бумаги и освобождаю тебя.
– Хорошо, пап…
– Но это еще не все. Я вышвырну тебя пинком со всем достоянием, которым ты владел, когда я купил тебя, – лохмотьями и полным набором синяков. Между нами все будет кончено. И если я когда-нибудь снова увижу тебя, то плюну на твою тень.
– Хорошо, пап… Я не буду никогда, пап!
– Надеюсь. Ложись спать.
Баслим лежал без сна и с тревогой думал о том, что, возможно, он был слишком суров. Но, черт побери, разве не суров этот мир? Но, черт побери, этот мир жесток, и он должен научить ребенка в нем жить.
Потом он услышал шорох, – казалось, крыса грызет что-то в углу. Баслим замер и прислушался. Чуть погодя мальчик тихонько поднялся с тюфяка и подошел к столу. Потом раздался приглушенный звон монет о дерево. Торби вернулся на свое ложе.
И только когда мальчуган начал похрапывать, Баслиму наконец удалось заснуть.