Сегодня неприятности сами находили меня. Утром в ресторане я встретил человека, который знал слишком много.

Таков уж прискорбный результат чересчур тесного общения с таможенниками! Вечно невесть откуда вылазит человечишко, знающий предостаточно для того, чтобы ты перестал чувствовать себя спокойно. Можете не сомневаться, обычно таких мало, однако, должен признаться в том, что этому попрошайке известны кое-какие нюансы, за которые таможня Соединенного Королевства охотно заплатит, и он вполне недвусмысленно заявил, что держит доказательства в надежном месте и охотно извлечет их на свет божий в удобный для себя момент.

– Хорошо, мистер, – сказал я, – чего ты от меня хочешь? Ждешь, чтобы я заткнул тебе рот деньгами, предоставил тебе место стюарда на своем корабле, или чего-то еще?

– Мне не нужно от тебя, кэптен, ни того, ни другого, – ответил он. – Не стану отбирать у тебя деньги, но и не рискну выйти в море на твоем корабле.

– Хорошо, – проговорил я. – Выкладывай, что тебе нужно!

– Кэптен, – продолжил он, – я не ошибусь, если предположу, что ты не относишь себя к числу искренних патриотов?

– Не отношу, – согласился я. – У меня нет времени пускать фейерверки. Мне нужно заработать на существование, a это дело нелегкое!

– Завтра вечером ты отплываешь в своей нефтеналивной посудине в Голландию, – ответил он, сразу перейдя к делу. – Как насчет того, чтобы по пути заработать еще тысячу фунтов, а заодно получить эти письма, чтобы мне более нечем было беспокоить тебя, кэптен?

Я пристально посмотрел на него.

– А если я не соглашусь? Что тогда?

– В таком случае, кэптен, можешь не сомневаться в том, что сегодня же с вечерней почтой эти письма отправятся в таможню Соединенного Королевства. Ну а ты заодно лишишься тысчонки желтых цыпляток, a нашу… то есть мою маленькую работенку выполнит кто-то другой, пока ты будешь пачкать благородные пальчики на своей старой калоше. Нравится ли тебе такой вариант, кэптен?

– Не нравится, – ответил я, – только учти, ты не найдешь во мне простака, готового взяться за любую работу. Тем не менее, давай выслушаем твое предложение. Тысяча фунтов в наши дни – неплохой заработок.

– Садись-ка поближе, – распорядился он, после чего я пододвинул стул ближе к столу и чуть наклонился вперед, чтобы ему не пришлось кричать о своем деле на всю харчевню.

– Итак, завтра вечером ты выводишь в море своего дряхлого «Ганимеда», – уже второй раз поведал он мне. – Словом, кэптен, если тебе нужны эти письма и тысяча фунтов, хочу, чтобы ты устроил свои дела так, чтобы оказаться возле маяка на острове Тессел с полуночи до четырех утра в ночь на восьмое число. Конечно, тебе придется оставаться за пределами трехмильной зоны, a также договориться со своим старшим инженером о том, чтобы вы шлепали туда как можно медленнее, чтобы не оказаться там раньше времени.

– Жарь дальше, – посоветовал я. – Как говорится, разворачивай парус. Можно сказать, что ты еще не начинал!

– Именно так, кэптен, – ответил он с улыбкой. – И когда ты будешь болтаться возле Тессела, я хочу, чтобы по каждому твоему борту светились три иллюминатора, и чтобы средний из них был прикрыт листом синего целлулоида, которым я тебя снабжу.

Возможно, что в течение тех четырех часов, которые ты, по моему разумению, должен будешь провести возле острова, тебя посетят три-четыре небольших суденышка, которым нужно будет купить бензин и смазочное масло. Ну и если таковые найдутся, тогда… тогда мне хотелось бы, чтобы ты продал им этот самый бензин и масло в том количестве, какое им потребуется…

– То есть продал германским субмаринам! – перебил его я.

– Не могу поручиться в этом, однако, как знать, – ответил он ухмыляясь. – Впрочем, своего счастья заранее не узнаешь. И во всяком случае, просто к сведенью: их там по меньшей мере четыре, и они ждут вас. Словом, если ты попытаешься обойти их, капитан, готов утверждать, что тебе придется взлететь на небо вместе со всем своим бензином. В жарком таком облаке!

– Оставь угрозы! – посоветовал я ему. – Меня ими не проймешь. Как насчет писем и денег? Я получу их сейчас или потом?

Он прикоснулся пальцем к переносице.

– Кэптен, – сказал он, – ты получишь деньги и письма от тех, кому будешь продавать бензин и масло. Но чтобы доказать, что я говорю дело, я выплачу тебе здесь и сейчас двести пятьдесят фунтов при условии, что ты вовремя окажешься на месте, и по каждому борту твоего корабля, как я уже сказал, будут светиться три иллюминатора.

Я пожал плечами:

– Предложение достаточно двусмысленное на мой взгляд. Откуда мне знать, что они не зажмут остальные деньги и все письма?

– Кэптен, – начал он, – даю тебе честное слово…

– Нет уж! – возразил я. – У нас деловой разговор!

На мгновение мой собеседник скривился, однако потом ухмыльнулся.

– Ладно, я гарантирую тебе честный расчет, кэптен, – проговорил он. – Пусть слово мое несколько поизносилось, но ты вправе или положиться на него, или уйти. Этим делом занимаюсь я лично, однако кое-какие надежные люди гарантировали мне, что тебе не будет обмана, если ты поступишь так, как я тебе сказал. Так что будь на месте от полуночи до четырех утра восьмого числа и не забудь про иллюминаторы. И потом, кэптен, помни о том, что, если ты не согласишься на наши условия, то на ту сторону моря в целости и сохранности тебе не попасть. И я – надеюсь, ты понимаешь – знаю, что говорю. Они будут ждать тебя, так что не дури, ступай за своей тысячей и письмами… в конце концов, можешь назвать нашу сделку искуплением за собственные грехи. И ни одна вонючая крыса тебя ни в чем не заподозрит, если ты будешь умным парнем, каким все тебя и считают.

– А прибавь-ка еще к двумстам пятидесяти! – проговорил я наконец. – Все-таки это не убийство.

– Какие могут быть речи об убийстве, кэптен, – проговорил он. – Небольшое дельце, совершенное по дороге на тот берег, и если ты поделишься сотней со своим инженером, он никогда и не подумает разевать свою пасть, a ты положишь на свой банковский счет девять сотенных. Вот деньги, кэптен!

– А если, пока я буду таким образом торговать бензином, к нам явится британский крейсер и застанет меня за прилавком? – произнес я, пересчитывая и проверяя купюры. – Приятная будет встреча! По закону меня должны будут расстрелять на месте.

Пожав плечами, мой собеседник поднялся из-за стола.

– Совершенно верно, кэптен, – произнес он, зевнув. – Вероятная для тебя перспектива. Но, как ты только что сам сказал, тыщонку еще следует заработать, а ведь к ней прилагаются и письма! В любом случае, я доверяюсь твоему слову, a ты, как известно, привык держать его.

– Да, – проговорил я с легким вздохом. – Я привык держать слово, мистер, однако советую впредь и далее со мной не пересекаться. Ибо никаких дружеских чувств не обещаю, не жди.

– Неужто? И всего-то? – проговорил он с усмешкой. – Я отнюдь не горю желанием вешаться тебе на шею. Так что пока, кэптен!

В такую вот ситуацию я попал. Она ненавистна мне, как горький яд, но легко говорить! Я увяз по уши, и очевидно, мне придется испить сию чашу до дна. Черт бы побрал этого шпика! Если он попадет мне в руки после того, как письма благополучно окажутся у меня, то испытает на собственной шкуре кое-какие штучки, способные приуготовить его душеньку к пребыванию на Млечном пути.

Мы наконец-то в море. Весь день был для меня кошмаром, переполненным всякого рода мыслями, однако я так и не нашел способа раздобыть эти письма, кроме как получить их от неизвестной личности, плывущей на германской субмарине к этому маяку. И потом, я все-таки дал слово. Есть у меня такая причуда – выполнять собственные обещания.

Два кружка синего целлулоида доставил на борт мальчишка-посыльный перед самым отплытием. Да, все у них продумано заранее.

Мне пришлось объясниться со стариной Маком, моим старшим инженером. Я просто и открыто пересказал ему всю историю. Подчас честность бывает лучшей политикой, даже в тех случаях, когда ты головой вперед летишь в неприятные приключения, как я сейчас. Я отдал Маку все две сотни с полтиной, которые заранее определил, как его долю, и он сейчас устраивает дела в машинном отделении так, чтобы ни один комар носа не подточил. Не знаю уж, что он там сделал, однако скорость наша упала до трех узлов в час, так что, полагаю, нам удастся добраться до Тессела как раз между одиннадцатью и двенадцатью часами завтрашней ночи. И посему, я несколько успокоился, ибо, откровенно говоря, меня снедала тревога на тот случай, если кто-то из машинной шатии-братии догадается, что мы снижаем скорость преднамеренно. И если подобная мысль проберется им в головы, они, естественно, предадутся подозрениям, что в данный момент мне совершенно не нужно. Но как только я получу эти письма и благополучно сожгу их, то, вне сомнения, почувствую себя совершенно по-другому. Написав их, я поступил глупо, однако для того, чтобы спланировать хитроумную комбинацию, способную посадить в калошу таможню, приходится то и дело рисковать собственной свободой. Впрочем, справедливо сказано, что человек жнет то, что посеял. Во всяком случае, именно так мне кажется в этом путешествии.

Сегодня вечером нас перехватил большой британский эсминец, приславший шлюпку, чтобы проверить наши документы. Поверьте, я до сих пор обливаюсь холодным потом, вспоминая, как явившийся на корабль лейтенант спросил меня о том, что случилось с нашей машиной, и почему мы дымим, как старое корыто?

– Барахлит чего-то машина на этот раз, – пожаловался я ему. – Мой старший механик, мистер Макгаллен, только сегодня утром сказал мне, что для экономичности хода и увеличения скорости придется растачивать цилиндры, и он прав.

Сами понимаете, что Мак ничего подобного не говорил, однако мне нужно было хоть что-то сказать, ну и к тому же, понятно было, что явившийся ко мне офицер механиком не является, иначе он не занимался бы досмотром. Посему, как мне кажется, он проглотил мое объяснение, хотя и проявил желание спуститься в машинное отделение и переговорить с Маком.

Когда он отбыл, предварительно разрешив нам топать дальше, Мак явился, чтобы переброситься со мной парой слов.

– И как тебе этот парень, кэптен? – с ходу спросил он меня.

Я только пожал плечами.

– Мак, я знаю о нем не больше чем ты сам. А какая извилина в твоем мозгу заставляет тебя задавать этот вопрос, сын мой?

– Да так себе, пустяки, кэптен, – ответил он. – Меня только удивило, как такой простой и невежественный моряк, за которого ты его принял, может так хорошо разбираться в машинах.

– Что? – невольно переспросил я. – Что я слышу, Мак? С чего вдруг ты решил, что этот парень может знать машину?

– А то, кэптен, – в своей сухой и неторопливой манере ответил Мак, – что ты скормил ему сказочку о том, что нам-де надо растачивать цилиндры. А вот я думаю, что на эту тему тебе было б умнее промолчать, а разговор возложить на меня, как на специалиста. Профессия моя такая, двигателист, сам понимаешь. Невежественный моряк не может без риска нагородить о машине с три короба, как это сделал ты, кэптен, когда завел песню о том, что нашим цилиндрам нужна расточка.

– Но что заставляет тебя думать, что он знает о машинах больше, чем положено образованному моряку? – спросил я старого прохвоста, внутренне холодея.

Мак, однако, пребывал не в настроении, и, отвернувшись, побрел прочь. Впрочем, сделав три шага, он остановился и бросил через плечо:

– Морякам, кэптен, положено быть невежественными, это знает каждый механик. Ваш же парнюга выложил мне соотношение между температурой и давлением в котле, не считая скорости поршней и частоты открывания клапанов. А уж об азбуке содержания машины в порядке я вообще не говорю. Слушай, приятель: даже слепой мул может различить ход машины, нуждающейся в расточке цилиндров и совершенно не пропускающей пар в обратную сторону, как сейчас. Разницу ухом слышно. И я совсем не уверен в том, что офицерик этот ее не услышал. В любом случае, ежели что случится, то случится не по моей вине, и я хочу, чтобы ты понял это, не сходя с места.

И с этими словами он отбыл восвояси, добавив новую адскую тревогу к и без того снедавшим меня.

Я несколько приободрился. Махинация как будто бы идет как надо. Надеюсь на то, что Мак нафантазировал об этом флотском. Во всяком случае, ни одного корабля нигде не видать, и как раз к полуночи мы должны оказаться у Тессела.

Завтра, в это самое время я избавлюсь от жуткой напряженности и тревоги, и ко мне вернутся письма, если только германцы окажутся честными со мной. Кроме того, я получу семьсот пятьдесят фунтов. Такими деньгами в наше время не пренебрегают!

Однако о том парне, который втравил меня в эту историю, я не забуду. Однажды я отыщу его. Ну а пока мне надлежит в точности исполнить задание и не засы́паться, иначе придется познакомиться с расстрельной командой, после чего любые компрометирующие письма будут мне безразличны.

Сдержав свое обещание, я проследил за тем, чтобы в наших иллюминаторах не было света, кроме трех, пара из которых располагается по обе стороны моей каюты. Еще я вставил синие целлулоидные круги в средний иллюминатор на каждой стороне.

Мы прибыли к Тесселскому маяку, оказавшись в семи милях от побережья, ровно в 23:45. Прозвонив в машину: «самый малый», я спустился вниз и, согласно инструкциям, занялся иллюминаторами. После этого оставалось только ждать.

В 24:25 нас окликнули на хорошем английском с какого-то корабля, появившегося со стороны суши.

– Танкер «Ганимед», следуем из Лондона в Гук, – ответил я. – Кто вы?

Я уже несколько взмок, так как было понятно, что только военный корабль мог бродить вокруг нас в полной темноте без огней; и хотя окликали нас на совершенном английском, можно было поклясться, что голос не принадлежал офицеру британского флота. В это мгновение я мечтал только о том, чтобы на нас не натолкнулся британский флотский разведчик. Можете представить себе мои чувства.

И тут, понимаете ли, до ушей моих донесся звук, после которого у меня отлегло от сердца: звук немецкой речи. И я понял (во всяком случае, ощутил практическую уверенность в том), что на нас наткнулась германская субмарина.

Сразу после этого окликнувший нас человек решительным тоном провозгласил:

– Подходим к борту. Смотрите, чтобы без фокусов. Иначе тут же взорвем вашу посудину!

Я ничего не ответил. Сказано было с таким истинно германским чувством, что в искренности намерения сомневаться не приходилось. Пожелание исходило от сердца.

Затем по левому борту раздался новый оклик на английском, на сей раз уже с явным немецким акцентом:

– Что за корабль?

– Танкер «Ганимед», следую из Лондона в Гук, – повторил я. – Что вам нужно?

– Вы – капитан Голт?

– Да, – ответил я. – В чем дело?

– Подходим к борту, капитан, – ответил голос. – И чтобы без шуток, иначе взорвем, не сходя с места!

– Какая милая компания! – сказал я себе. – Обоим нужно непременно взорвать нас! Вежливость не присутствует в перечне дополнительных услуг, предоставляемых этими прогулочными судами!

– Это ты, «Кэтти»? – прозвучал первый голос, донесшийся из субмарины, расположившейся по нашему правому борту. Сказано было по-немецки. Затем последовало негромкое пояснение каким-то коллегам. – Это «Кэтти», S24. Пусть ждет. Мы первыми подошли к борту.

Услышав его слова, я невольно вздрогнул, так как прекрасно знал, что субмарины класса «S» представляют собой новые тысячадвухсоттонные океанские подводные лодки, недавно построенные в Германии для охоты за нашими торговыми судами, чтобы англичане потуже затянули пояса.

Затем одновременно по правому и левому борту прозвучали новые голоса, также на английском, но уже с существенной германской примесью.

– Чей это дас шип? – выпалил один из тех, что справа.

– Дайте мне зе имя этого корабля! – прогремело по левому борту, уже заметно ближе.

– Это Шульце и старый Грюнвальд, – проговорил тот, который первым окликнул меня, пересыпая слова крепкими германскими идиомами, обращенными к своему невидимому компаньону; по правде сказать, я не видел ни одного из них. Ночь была слишком темна, хотя море оставалось спокойным, как пруд.

Окрики повторились уже в несколько раздраженной манере, и первый из подплывших к нам германцев рявкнул на своих камрадов на их родном языке:

– Говорите по-английски! Герр капитан вас не понимает!

Произнесено сие было с недобрым сарказмом, отчего море вокруг корабля аж вскипело, как мне показалось, этаким зловредным хохотком; и в тот же самый момент я услышал два новых голоса, один из которых на безукоризненном английском произнес:

– Что это за корабль?

Я с усердием ребенка, читающего стишок, оттарабанил тот же текст и, в свой черед, спросил:

– A вы-то кто? И сколько вас здесь? И чего, ради всего белого света, вам нужно?

– Надо думать, той жижи, которой вы затарены, кэптен, – услышал я. – Мы намереваемся заплатить вам, и возможно, даже сделаем вам некий подарок, который обрадует вас. Однако хочу вам сказать напрямую: если вы задумали какую-то шутку, мы вас живо отправим под облака!

– Великий Боже! – проговорил я. – Еще один нашелся! Ради бога, прекратите, наконец, свои угрозы. Подобное обращение с моим старым суденышком, если я посмею вздохнуть без вашего разрешения, на пользу ему не пойдет! Или германцу становится плохо на море, пока он никого не взорвет?

– Проверите сами, если будете говорить слишком много, капитан Голт, – суровым тоном ответил мой собеседник.

Странно, что мое имя словно прилипло к их языкам. Ясно, что вся операция была спланирована от самого начала и до конца. То есть шпионов на нашем берегу развелось слишком много, в этом нетрудно усомниться.

– Здесь присутствует коммодор, – услышал я, как первый немец проговорил на родном языке.

Затем тот из них, кто в совершенстве владел английским, сказал:

– Мы подходим к вам по трое на каждый борт, кэптен, и начинаем заправляться. Отойдем до истечения двух часов, если вы будете действовать разумно и исполните свою роль, как подобает умному человеку. Прикажите своему инженеру подсоединить бензиновые трубопроводы. Чем скорее мы заправимся и уйдем, тем лучше будет для нас, да и для вас тоже, кэптен, так что пошевеливайтесь!

Через десять минут все шесть лодок пришвартовались, и бензин полился в их баки по шести трубопроводам со всей скоростью, которую мог предоставить наш движок.

Ну и емкие он были, однако, скажу я вам! В каждую из этих посудин мы влили по сто тридцать тонн топлива (все подлодки принадлежали к новой океанской модели «S»), пока, наконец, они не запросили отсечку и велели принять трубопроводы.

И скажу, что они не рисковали. Они отлили и опробовали бензин из каждого бака, наливая по ведерку из каждого подсоединенного шланга, проверяя его плотность и «теплотворную способность». Последнюю операцию они проводили специальным небольшим прибором с искровым прерывателем, подсоединенным к сухой батарее. Смышленые и умелые люди, но болезненно невежливые. В какой-то момент я даже подумал, что вот-вот не выдержу, однако мне позарез были необходимы эти письма, не говоря уже о жизни.

Однако, порода есть порода, и они распорядились всеми моими сигарами (то есть теми, которые им удалось найти) и выпили весь виски, оказавшийся в моей каюте. Не проявили они и желания заплатить мне, когда я выразил недовольство, однако им хватило наглости сообщить мне, что тех 750 фунтов, которые они должны были выплатить мне, вполне хватит на оплату «курева и выпивки». Тут я и осознал, как верна поговорка, гласящая, что немца можно научить работать, но джентльмена из него не сделаешь!

Итак, шестеро капитанов выпили мой виски за здоровье кайзера, выплатили мне, как было оговорено, 750 фунтов, после чего тот, которого они называли коммодором, передал мне пакет с письмами, на который я кинулся, как коршун. Сорвав шнурок, я вскрыл пакет и просмотрел его содержимое. В нем, как и следовало ожидать, находились письма, однако их должно было оказаться восемь, но мне дали всего шесть.

– Их шесть, – проговорил я, поворачиваясь к коммодору. – Писем было восемь, однако вы передали мне только шесть.

Прохвост не обнаружил ни капли стыда и не стал ничего отрицать.

– Остальные два находятся у меня в кармане, капитан, – ответил он. – В ближайшем будущем ваши услуги могут снова потребоваться нам, и эти письма, – он похлопал по карману своего мундира, – могут стать средством, способным заставить вас еще раз рискнуть, если вдруг одного денежного стимула окажется мало. Это к тому, что капитан Голт не всегда получал согласно собственным запросам.

Именно в этот момент я едва не взорвался. Вся мерзкая низость, с которой они втравили меня в эту историю, устроив к тому же подобную западню, едва не снесла крышку моего парового котла. Однако к счастью, я сдержал свои чувства, ибо, клянусь, меня уже не было бы в живых.

Так что, удержавшись от каких бы то ни было необдуманных действий, я понял, что напрасно старался раздобыть эти проклятые письма. И теперь мне оставалось только выставить этих офицеров с корабля, прежде чем я выйду из себя и учиню какое-нибудь безобразие.

– Джентльмены, – проговорил я сразу, как только сумел овладеть собственным голосом, – вам пора идти. Каждая лишняя минута вашего пребывания на моем корабле увеличивает риск для нас всех. Нет смысла оставаться…

«Бабаах!» – рявкнуло тяжелое орудие где-то поблизости; за ним, следуя друг за другом, раздались еще три выстрела, после чего у борта прогремел страшный взрыв, честное слово, сотрясший весь корабль.

– Майн Готт! – с этим криком германские офицеры дружно рванули на палубу.

Ночь вокруг сверкала огнями. По меньшей мере двадцать с гаком прожекторов освещали мой танкер по правому и по левому борту. Все было видно, как днем.

Германские офицеры с криками бросились к бортам. Подбежав к левому, я перегнулся к воде. Первая субмарина исчезала среди водоворота бурлящей, перемешанной с маслом воды. Она получила свое попадание. Две другие, находившиеся по этому борту, успели задраить люки на рубках и торопливо погружались в воду.

Пока я смотрел, слева под прожекторами сверкнуло с полдюжины ярких красных вспышек, и тут же все море взревело от разрывов снарядов тяжелой артиллерии, а левый борт «Ганимеда» передо мной взорвался вулканами огня и осколков железа.

И тут – Р-Р-Р-А-З! – вся передняя палуба вместе с тем, что было на ней, в столбе огня взлетела к небу. Снаряды угодили в передние нефтяные емкости. Вся передняя часть судна вздыбилась, будто какой-то великан ударил его в днище, затем корабль завалился на правый борт, и в невероятно ярком свете, заливавшем все вокруг, я заметил, что в нашу сторону летит еще дюжина снарядов.

Я упал на наклонившуюся палубу, покатился по ней вниз, с жуткой силой врезался в поручень, и, как мешок, свалился в море, краем глаза заметив при этом, что все вокруг следуют моему примеру.

Меня не контузило, и, не получив никаких серьезных ранений, я оказался в воде, едва ли не ледяной, обжигающей и жестокой настолько, что полная ясность сознания сразу вернулась ко мне. Со всей возможной скоростью вынырнув на поверхность, я отплевался, протер глаза и во всю глотку крикнул тем, кто меня окружал, чтобы они постарались отплыть подальше от старины «Ганимеда», прежде чем он пойдет на дно.

После этого я, так сказать, взял ноги в руки, но не успел отплыть на приемлемое расстояние, прежде чем «Ганимед» взлетел на воздух, ибо раздался сокрушительный взрыв, и капельки горящего бензина разлетелись на сотни ярдов вокруг.

Потом помню только мчавшуюся на всех парах в мою сторону моторку, и то, что мне даже пришлось крикнуть, чтобы эти дурни либо сбросили скорость, либо объехали меня стороной.

Две минуты спустя меня выловили из воды, и всего лишь через час, находясь на борту одного из британских легких крейсеров, я попал в водоворот самых оживленных нравственных порицаний в своей жизни.

Мне налили порцию рома, дали полотенце, сухую одежду, а кроме того, надо думать, для комплекта, – пару наручников и строгую рекомендацию проследовать в капитанскую каюту в сопровождении двоих особенно мускулистых и крепких джентльменов.

Я не знал названия крейсера до тех пор, пока не попал в эту каюту; где и увидел ставшие для меня памятными буквы, начинавшиеся с «А»… (дальше – военная тайна!), выложенные чистым серебром на бронзовом щите, вделанном в переднюю переборку. В любом случае, название крейсера интересовало меня куда меньше, чем предстоящее объяснение с его капитаном.

В каюте присутствовали четыре офицера в британской военной форме, сидевших вокруг стола; кроме них в ней находились пятеро из восьми германских капитанов, одетых в повседневные британские мундиры, очевидно, одолженные им офицерами крейсера. Среди них присутствовал тот тип, кого они называли коммодором, и было вполне понятно, что с ними обращаются хорошо. Все были при хорошей сигаре (я узнал запах) и без наручников.

Я выставил руки вперед, так чтобы в каюте все могли их видеть, и вопросил:

– Зачем эти украшения, джентльмены?

– Заткнись! – рекомендовал мне более высокий из двоих помянутых выше мускулистых матросов, протрубив это слово практически мне на ухо.

Помимо сего вежливого матроса, никто, как будто бы, не заметил, что я что-то сказал, поэтому я решил подождать и посмотреть, что будет дальше. Судя по лицам сидевших у стола британцев, я решил, что меня ждет крайне невеселое времяпрепровождение, и что они решают в уме, как следует поступить со мной: расстрелять из полудюжины винтовок или из одной шестидюймовой пушки. Унылая экономия препятствовала использованию шестидюймовки, что было бы для меня облегчением.

Высокий суд, не испытывая никаких сомнений, объявил меня безоговорочно виновным, ибо было абсолютно очевидно, как пишут лучшие наши романисты, пользуясь в высшей степени оригинальной фразеологией, что я взят с поличным и на месте преступления. Однако владевший английским германец постарался добиться того, чтобы у меня не осталось даже возможности оправдания, и посему объяснил, что я без возражений согласился встретить их корабли и продать топливо за тысячу фунтов наличными и за какие-то компрометирующие меня письма. Он посоветовал обыскать карманы одежды, в которой меня выудили из воды, и, наконец, достал два письма, которые отказался вернуть мне перед катастрофой, и передал их четверым суровым офицерам в качестве надгробной плиты на могилу несчастного старого капитана дальнего плавания Дж. Голта.

– И это, джентльмены, доказывает, – сказал англоязычный германец, – что человек этот совершенно чужд вам. Что он настоящий двурушник!

Я посмотрел на этого типа, гадая, с чего бы это он воспылал ко мне такой ненавистью. И тут меня осенило. По всей видимости, ему в голову втемяшилось, что я обманул его и навел крейсера на его след. Что взять с дурака. Великий боже! У меня было больше оснований бояться крейсеров, чем у него самого, и мне было больше терять, чем ему, пусть он и оказался в плену. Впрочем, не вызывало сомнений, что спорить с такими гусями бесполезно. Мне безумно хотелось врезать ему разок – прямо в солнечное сплетение, однако я не оставлял надежды.

Тем временем, офицер, распоряжавшийся этим спектаклем (надо думать, военным трибуналом), растолковывал всякие частности касательно времени и места, где и когда группа его подчиненных избавит меня от необходимости лицезреть дневной свет. Иными словами выходило, что в ближайшее же утро смерть будет иметь самое прямое отношение к Дж. Голту, капитану дальнего плавания.

Ситуация была несладкой сама по себе, но когда британец принялся качать бородой по поводу моих грехов и добавлять к несправедливости оскорбление, заявив, что я принадлежу к особо зловонной породе изменников, которая испачкает башмаки любого честного моряка, если ему вздумается вытереть их об меня, тогда я решил произнести свою маленькую речь – точнее, лебединую песню.

В полной тишине, вполне уместной после вынесения смертного приговора, я произнес:

– Джентльмены, могу ли я задать пару вопросов?

Они закивали. Осужденный всегда имеет кое-какие привилегии, которые получает одновременно с вынесением смертного приговора.

– В чем дело, капитан Голт? – спросил старший офицер.

– Куда мы идем? – ответил я вопросом, посмотрев на компас, висевший над моей головой.

Никто не отозвался; присутствующие явно не понимали, как можно задавать подобные вопросы в такой ситуации, и я поэтому продолжил:

– Насколько я вижу, мы идем курсом вест-зюйд-вест. И, судя по моему ощущению и виду этого корабля, он рассчитан на ход в тридцать узлов, а значит, мы находимся в шестидесяти милях по курсу вест-зюйд-вест от того места, где вы потопили мой корабль…

– Что за пустые слова! – невозмутимо проговорил старший офицер. – Что-то еще хотите сказать?

– Целую кучу! – отвечал я ему с той же невозмутимостью. – Что, если вместо всей этой чуши и вот этих штук, – я поднял скованные наручниками руки, – вы разворачиваете корабль, и мы возвращаемся обратно? Успеем как раз до рассвета. A вы, те временем, распорядитесь, чтобы эти штуковины сняли с меня…

– Это все, что вы можете сказать? – прервал он меня, поднимаясь в знак того, что я превысил даже права осужденного.

– Всего две вещи, – ответил я, и офицеры замерли у стола в смертоносной и спокойной любезности. – Первый вопрос из двух: я осужден за «торговлю нефтью, каковой занимался»?

– Точная формулировка, – ответил старший офицер, явно дожидаясь, чтобы я, наконец, высказался.

– Теперь второй: что может сделать субмарина, кроме как уйти на дно или подняться на поверхность, если аккумуляторы ее разряжены, а топливные баки пусты?

– Что вы хотите этим сказать, сэр? – спросил старший офицер с новой интонацией в голосе, и я заметил, что взгляды всех, кто находился в кабине, обратились ко мне.

– Я хочу этим сказать… – проговорил я очень медленно и спокойно, наслаждаясь каждой долей мгновения, – …я хочу этим сказать, что поскольку мы с бедолагой Маком все два часа закачивали забортную воду в топливные баки этих субмарин, то далеко они, во всяком случае, не уйдут… – тут я повернулся к этому немцу, любителю поговорить по-английски, – …если только вы не расскажете нам, что германские субмарины способны работать на соленой воде.

Боже! Дальше мне ничего не пришлось говорить. Вся каюта стонала от смеха. Обоим матросам пришлось бросить меня, чтобы утихомирить любителя английской речи. Потом, когда настала тишина, я приступил к объяснениям, и еще задолго до того, как я закончил, старший офицер лично, собственными руками, снял с меня наручники.

– Понимаете ли, – заключил я, – я рассказал бедняге Маку всю соль моей шутки, и мы байпасом подсоединили к нефтяным насосам шланги для забора воды. Когда германцы явились к нам со своими ведерками, мы налили им чистого и добропорядочного бензина, однако когда трубопроводы протянули к бакам лодок, мы попотчевали наших гостей чистой и светлой забортной водой. И они не поняли этого. Не сумели понять!

А теперь, джентльмены, если мы вернемся назад и подождем, то получим возможность захватить и те пять лодок, которые вы не потопили. В любом случае они обречены торчать там до Судного дня, если только кто-нибудь не продаст им чего-нибудь крепче морской водицы. A сделать это будет непросто, если оставить там дозорное судно… Кстати говоря, мне хотелось бы получить эти два письма – как мне кажется, я заработал их!