Сегодня мне сделали великолепное предложение. На борт моего корабля поднялся мужчина, державший в руках предмет, похожий на обернутую в коричневую бумагу чертежную доску. У него было рекомендательное письмо от одного моего знакомого.

– Фамилия моя Блэк, как мистер Абель должен был написать вам в этом письме, – сказал он. – И я хочу обговорить с вами одно дело, кэптен Голт.

– Валяйте! – предложил я.

– Надеюсь, вы понимаете: то, что я скажу, должно остаться между нами? – сказал он. – Мистер Абель хорошо отзывался о вас, кэптен; кроме того, он рассказал мне о вас пару вещей, внушивших мне доверие.

– Я нем! – заверил я его. – Если вы кого-то убили, это меня не касается, и я не хочу ничего знать на эту тему, но если дело чистое, выкладывайте из своего сундука. Вы найдете во мне хорошего слушателя.

Он кивнул.

– Вы слышали о таком товаре, как «Мона Лиза»? – спросил он меня.

– О картине? – переспросил я.

Мистер Блэк снова кивнул.

– Так вот, – проговорил он, – у них в музее остался неправильный экземпляр. То есть копия, сделанная с оригинала. Это очень хорошая копия. Иначе и быть не могло: мне пришлось потратить двадцать тысяч долларов, прежде чем ее закончили. Она настолько хороша, что невозможно заставить их поверить в то, что это не оригинал. Впрочем, оригинал благополучно находится у меня, так как мой патрон без ума от него. Вот поэтому я и пришел к вам. Мне нужно переправить этот предмет сперва через океан, а потом – мимо американской таможни.

– Однако не намереваетесь ли вы сказать, что копия может посрамить всех экспертов и искусствоведов, видевших «заново обретенную» «Мону Лизу»? – спросил я. – Во-первых старый холст…

– Доска, кэптен, – перебил он меня.

– Так значит, она написана на дереве? – проговорил я. – Вот не знал. То есть вы хотите сказать, что экспертам неизвестна порода дерева, запах, общий вид старины, «выдержанности» древесины и всего прочего, что характерно для столь старой деревянной доски? Один только запах ее может засвидетельствовать знатокам, имеют ли они дело с подлинником или с подделкой. И это далеко не все. Вспомним пигменты, которыми пользовались тогда, – сегодня воспроизвести их, как я понимаю, невозможно. Кроме того, как воспроизвести аромат времени, естественное старение поверхности? Видите ли, ни одну из этих подробностей невозможно воспроизвести в полной мере – достаточно убедительно для того, чтобы обмануть эксперта, знающего свое дело. Словом вся ваша история неправдоподобна. Все перечисленные мной особенности полностью исключают возможность подделки картины, столь знаменитой, как «Джоконда» – с точки зрения эксперта, конечно.

– Так вот, кэптен, – ответил он, – вы свое сказали, теперь послушайте меня. Во-первых, чтобы получить доску, которая без колебаний будет признана подлинной, мне пришлось распилить вдоль доску, на которой написана «Мона Лиза», с помощью специальной механической пилы. Работенка была еще та, это я вам гарантирую. Занимавшийся этим делом человек был мастером своего дела и пользовался особым ленточным полотном буквально волосяной толщины. Сперва он попрактиковался на дюжине аналогичных досок, и только после этого я позволил ему распилить «Мону». Тогда он положил картину на стальной стол своего станка и срезал с нее изображение, оставив под ним древесины едва ли на восьмую часть дюйма. Он сделал это легко и непринужденно, однако сам я стоял рядом с ним и все это время обливался холодным потом. Он получил за десять минут работы сотню долларов, a я, наверно, заработал за то же время сотню седых волос.

Тогда я взял «Мону» и наклеил ее на новую, с иголочки, доску, ибо слой дерева, на котором оставалась картина, был настолько тонок, что прогибался при попытке взять ее в руки.

Так мы получили доску, пригодную для написания копии. И она была написана на подлинной доске «Моны Лизы». Толковая мысль, не правда ли? Так что экспертам не было повода сомневаться… Вот так, сэр!

Впрочем, кэптен, странно, что французы не сумели заметить, что над картиной колдовали, – а ведь они могли сделать это даже после двухлетней разлуки с прекрасной дамой, если бы обнаружили, что доска стала тоньше! И это скажу вам, великолепно! Теперь копия провисит в музее долгие века, и туристы из всех частей света будут являться к ней и охать, почитая за подлинник. A он-то, сэр, будет находиться именно там, куда стекается все подлинное – в вотчину самого Бога, в США. Только подумать, что пара штангенциркулей могла бы предотвратить подобный исход, если бы только они позаботились измерить толщину панели, прежде чем мой друг вынес картину из Лувра!

– Бесспорно остроумная идея, – отметил я. – Вы прекрасный рассказчик! Но как насчет состава красок и всех прочих немыслимых подробностей?

– Краски, кэптен, обошлись мне в пятнадцать тысяч долларов наличными. Я скупил несколько старых полотен, относящихся примерно к тому же времени – и причем недурных, – и соскреб с них красочный слой, сэр. Да, я сделал это ради тех красок, которыми они были написаны. Сердце мое разрывалось на части, но таков уж большой бизнес. А затем знакомый мне старый художник получил работу всей своей жизни. Бесспорно, умнейший человек среди всех, кому приходилось красть холсты, потому что у него не было денег, чтобы заплатить за них. Я же пообещал выплатить ему пять тысяч добрых и увесистых долларов в тот самый день, когда он закончит копию на деревянной доске – в том, естественно, случае, если копия окажется такой, что я не смогу отличить ее от оригинала.

И вот что, кэптен: он это сделал. У него ушло на работу три месяца, и когда она была закончена, я не смог отличить одну картину от другой, разве что новая нуждалась в «загаре» – это мой личный маленький секрет. Я делаю эту часть работы с помощью солнца и цветных стекол. Я дал этой картине целый год подобной обработки, пока краски сохли и затвердевали, и, скажу вам, сам Эл да Ви не сумел бы отличить один экземпляр от другого!

– Но зачем было тратить двадцать тысяч долларов на изготовление копии, если подлинник находился в ваших руках?

– Она была предназначена для того, чтобы обвести вокруг пальца французское правительство, – сообщил он мне.

– Каким образом? – спросил я.

– Я намеревался ее «подбросить»! – пояснил он. – А потом мой агент должен был обратиться к торговцу живописью и предложить как подлинник, сами понимаете.

Конечно же я понимал, что ни один делец с восточной стороны этого утиного пруда не возьмется за дело, которое не сулит никакой выгоды, кроме неприятностей. Я прекрасно понимал, что в таком случае, они первым делом побегут в полицию за наградой и известностью в прессе.

– Хорошо, – спросил я, – но что вы приобрели всей этой комбинацией кроме того, что ваш агент оказался в руках полиции?

– Он все испортил! – сообщил мне мой гость. – Моей вины в том, что его арестовали, нет.

– Но по какой причине вы хотели, чтобы властям досталась копия, на которую вы потратили двадцать тысяч долларов? – снова спросил я. – Если вам нужно было, чтобы они получили свою копию, почему вы не предложили им выкупить ее за вознаграждение? Они заплатили бы внушительную сумму – достаточно большую, насколько я понимаю, – если, конечно, не сумели бы перед этим поймать вас!

– В этом и весь смысл моей комбинации, – объяснил он. – Если бы я предложил им продать картину, они отнеслись бы к ней с большей подозрительностью, a мне не нужно никаких сомнений, кэптен. Если бы они решили, что я хочу сбыть с рук оригинал втайне от дилера, и что они наткнулись на меня случайно, тогда их настроение было бы таким, каким я хочу его видеть… вы понимаете меня?

Видите ли, кэптен, я заплатил двадцать тысяч долларов за эту картину просто для отвода глаз. Я везу оригинал в США, где, как я уже говорил, патрон обещал мне заплатить за оригинал пятьсот тысяч долларов. Однако он даже не прикоснется к этой картине, если с ней будут связаны какие-то неприятности. Я должен оставить за собой чистый след, и потому необходимо вернуть французскому правительству то, что они сочтут собственной картиной, а мой патрон сможет без опасений повесить оригинал в своей личной картинной галерее. Он – подлинный коллекционер, и ему достаточно знать, что оригинал находится под его крышей, без того, чтобы трубить об этом факте по всему миру, подобно хозяйке салона.

Если возникнут какие-нибудь сомнения, он объявит эту картину тем, чем она не является, то есть копией, и никто возражать не станет, потому что люди уверены в том, что подлинный и неоспоримый оригинал находится там, где ему и положено. Так что, благословенна будь эта разновидность коллекционеров! За их счет мы, профессионалы в другой области, имеем возможность жить. Надеюсь вы поняли все пункты повестки дня, кэптен? – он улыбнулся настолько приветливо, что мне пришлось последовать его примеру.

– И все же, – сказал я ему, – перевозкой краденого добра я не занимаюсь, мистер Блэк. Поищите кого-нибудь другого.

– Не надо, кэптен Голт, – сказал он, – вы ведь тоже добрый американец! И, как мне кажется, мы должны постараться, чтобы этот самый товар оказался в милых и добрых Штатах. Он слишком хорош для любой другой страны на свете, и вы не должны думать, что меня интересуют одни только доллары. Если бы это было так, я продал бы эту картину, не сходя с места, в течение одних суток, избавляя себя от всех тревог и риска, однако картина эта должна перебраться в нашу страну, кэптен, и оставаться у нас, пока не привыкнет к месту.

Слова эти невольно расположили меня к нему. Впрочем, мне пришлось приглядеться к этому человеку, чтобы понять, насколько он честен, и насколько мне это кажется; тем не менее, похоже, он не лукавил, и я ощутил, что должен выставить себя жестким и добрым – чтобы не забыть, как выглядит честный торговец живописью.

– Очень жаль, что вы не можете ввезти эту картину открыто, как оригинал, – проговорил я. – В таком случае вам не пришлось бы платить пошлину, поскольку произведению этому больше ста лет. Потом, почему вы не хотите ввезти изделие самостоятельно, как копию с оригинала? Если ваш покупатель намеревается хвастаться ею, как копией, перед своими друзьями – a среди них, бесспорно, обнаружатся знатоки, – почему не ввезти ее в страну открыто, в качестве копии? Особо крупных расходов в плане пошлины на простую копию работы неизвестного автора не будет. Назначьте хорошую цену, чтобы там не решили, что вы хотите одурачить их, – и дело в шляпе. В любом случае, мистер, это обойдется вам много дешевле, чем я потребую ради того, чтобы просто взглянуть на нее, прежде чем взяться за такую работу.

Блэк приложил палец к носу сбоку на французский манер.

– Не беспокойтесь, кэптен, – ответил он. – Эта картина стоит пятьсот тысяч долларов, и я не намерен рисковать. Вы должны учесть, что есть и другие люди, способные разгадать мою комбинацию, и меня беспокоит не только таможня, но и целая шайка уродов, способных заподозрить нечто большее, чем им нужно знать. Насколько я понимаю, эти типы, зная, что они не в силах отломить себе кусок пирога, могут кое-что намекнуть нью-йоркской таможне – просто из зависти. Но если таможня положит свой глаз на картину после такого намека, они задержат ее, снесутся с французскими властями, после чего, сопоставив обе картины, объявят эту не задекларированной. В любом случае, кэптен, полагаю что сложности на пути через океан возможны, ибо шайка не прекратит свои старания, пока не упрется в непроходимую стену. Они будут плыть на одном корабле со мной и картиной, надеясь вклиниться между нами где-нибудь на половине пути. Не буду удивлен, если они явятся с предложением поделиться, если не сумеют уделать меня каким-то другим способом. Итак, кэптен Голт, что скажете: вы со мной, или вас это не касается?

Подумав несколько секунд, я ответил:

– Хорошо, я сделаю это. Путешествие в страну Господа Бога должно понравиться мне.

– Отлично. Эта леди должна принадлежать маленьким и милым Штатам. Ваша цена, кэптен?

– Пять процентов, – ответил я. – То есть двадцать пять тысяч долларов.

– Очень хорошо, кэптен, – согласился он. – Цена крепкая, но мне по карману. И я так скажу: чем больше ваша доля, тем больше вы будете стараться. Насколько я понимаю, в этом уверен каждый таможенник по обоим берегам этого «пруда». Если вы сработаете на своем уровне, нью-йоркская таможня носа не подточит. Поэтому я обратился именно к вам, и поэтому не стал возражать против вашей цифры.

– А где картина? – спросил я.

– Здесь! – едва ли не шепотом произнес он, похлопав по обернутой чертежной доске, которую держал под мышкой.

– Принесите ее в мою каюту и позвольте посмотреть на нее, – сказал я ему. – Я хочу видеть эту вечную улыбку, о которой так много слышал. Она действительно восхитительна?

– Кэптен, – произнес он с необычайной искренностью, – она несравненна! Словно кто-то из старых богов нарисовал ее на доске.

Мы прошли в мою каюту; я прикрыл и запер за собой обе двери, а затем мистер Блэк развернул картину и оставил ее на столе. Я долго смотрел на нее. Лицо этой леди было, вне сомнения, прекрасным, но странным.

– Похоже, что рисовал ее какой-то мудрый черт, – сказал я своему клиенту. – У нее нет бровей. Это делает ее чуточку странной и несколько неестественной, однако я хочу сказать не совсем это. Получается, что сама женственность улыбается ее чертами – не то, что мы ныне подразумеваем под словом «женщина», но как женская сущность. Улыбка эта не знает стыда, но не осознанно, а по своему естеству. Как если бы ничем не сдерживаемая женская природа – «фавн» в женщине – высокая свобода – тонкая, ничем не связанная, причудливая козья сущность, точно пятно, медленно распространялась по ее лицу. Истинно сказано об этой стороне женского нрава, что лучшая часть мужчины всегда старается не замечать ее. Эту картину следовало бы назвать «Неуютная Истина»!

– Кэптен, – промолвил мой гость, – вы делаете громадные успехи для человека, который пытается изобразить, что не разбирается в живописи! Мне кажется, что вы воплотили в слова часть того, что ощущал и я сам, однако не мог выразить. Однако главная проблема сейчас заключается в том, что на вашем столе лежат пятьсот тысяч долларов, и двадцать пять тысяч из них перейдет в ваши руки в тот самый день, когда вы тихо и благородно доставите эту нарисованную леди в номер восемьдесят шесть отеля «Мэдисон Сквер», Нью-Йорк. Надеюсь, вам все понятно, кэптен? Ну а я куплю билет на ваш пароход. Думаю, мне будет легче засыпать на одном корабле с ней.

– Хорошо, мистер Блэк, – сказал я ему. – Если у вас есть свободный час или два, к вашим услугам мое уютное кресло и моя любимая марка виски в шкафчике.

– Вы правы, кэптен, – ответил он, и, пока клиент устраивался поудобнее, я начал убирать мои краски, палитру и кисти.

– Так вы рисуете, кэптен? – спросил мой гость над краем бокала. Он казался удивленным.

Я кивнул в сторону писанных маслом и акварелью картин, развешанных на переборках. Он поднялся с бокалом виски в руках и начал обходить каюту, отпивая виски и делая полные удивления восклицания.

– Ей-богу, кэптен! – проговорил он, наконец, повернувшись ко мне. – Вы умеете рисовать! И я не склонен к дешевой лести. Что вы намереваетесь нарисовать теперь?

– Я намереваюсь сделать маслом этюд «Моны» прямо сейчас, пока я не спрятал ее на время рейса, – сказал я, извлекая из своего портфолио подготовленный лист толстого картона. – Наверно, для того, чтобы запомнить, что когда-то я держал в руках оригинал, – продолжил я, – и, кроме того, мне хотелось бы поймать эту улыбку. Она так и влечет меня к себе.

– Отличная идея, кэптен, – проговорил он с явным интересом, и, поставив бокал с виски, установил «Джоконду» так, чтобы на нее самым выгодным образом падал свет из застекленного светового люка в потолке, а сам зашел за мою спину посмотреть.

Я закончил рисовать – грубый набросок, конечно, – примерно через полтора часа, и мистер Блэк был явно впечатлен.

– Кэптен, – проговорил он, – неплохая, знаете ли, работа. Вы принадлежите к довольно странной разновидности капитана дальнего плавания!

– Мистер Блэк, – ответил я, доставая трубку, – вы и сами принадлежите к весьма странной разновидности торговцев картинами!

Однако он этого не понял.

Мистер Блэк – интересный собеседник, однако его постоянно снедает желание узнать, где именно я спрятал его ненаглядную картину. Впрочем, я объяснил ему, что когда хочешь сохранить что-то в секрете, лучше чтобы тайну хранила одна голова, чем несколько.

Кроме того, я обнаружил, что он обладает хорошим вкусом не только к произведениям живописи. Как выразился он сам:

– Кэптен, я отнюдь не однолюб в отношении красивых вещей. Люблю хорошеньких женщин, а если попадется еще и добрая, тем лучше.

– Таковые на этом свете редки, – ответил я.

– Не спорю, капитан, – кивнул он. – Столь же редки, как приветливый гипертоник. Вот почему их стоит искать. Итак, мне нравятся хорошенькая женщина, добрая скрипка, отменный виски, талантливая картина и щедрый меценат. На мой взгляд, именно в этой пятерке и воплощена жизнь!

Я улыбнулся и промолчал, однако, когда сегодня он явился в мою штурманскую рубку, познакомил его с хорошенькой молодой американкой по имени Ланни, поставившей себе целью подружиться со мной, и потому пришедшую посмотреть на картины.

Когда мистер Блэк вошел, она критиковала мою копию «Джоконды», и после того, как я представил гостя, волейневолей вовлекла его в спор.

– Мне кажется, что капитан превосходно поработал, – сказала она. – Однако вам следовало бы увидеть оригинал в Лувре, мистер Блэк. Капитан Голт написал отличную копию, однако от оригинала мурашки бегут по коже.

– Я видел его, мисс Ланни, – заверил он, – и, конечно же, соглашусь с вами. Это великолепная вещь, однако наш кэптен не считает это произведение таковым.

– Что?! – воскликнула мисс Ланни. – Капитан Голт, как можно говорить такие вещи?

– Это недоброе искусство, мисс Ланни, – ответил я. – Оно подлинное, однако демонстрирует неприглядную сторону женской природы.

– Ну, вот это уже подлинное оскорбление, капитан! – произнесла она с жаром. – На мой взгляд, она показывает именно то, что хотел продемонстрировать великий художник… деликатную тонкость и рафинированную духовность женщины. В улыбке La Gionconda кроется больше, чем в смехе сотни мужчин.

– Надеюсь, что вы правы, мисс Ланни, – проговорил я, – выражая мнение всей этой сотни мужчин.

Такой вот разговор вышел у нас сегодня утром, однако я прекратил его, так как он становился слишком серьезным. В любом случае, когда у тебя в штурманской рубке обнаруживается хорошенькая девица, с виду чистое золото, к тому же сверкающее изнутри чертовским таким огоньком, невольно начинаешь суетиться.

Великое волнение; во всяком случае сам мистер Блэк на взводе.

Большую часть последних двух дней он провел в моей штурманской рубке, увиваясь за мисс Ланни, пока я пытался передать акварелью краски неба, и я считаю некрасивыми эти попытки оттеснить меня от молодой леди – хотя и не могу назвать ее застенчивой или робкой.

Что ж, за подобные поступки следует расплата.

Примерно час назад мистер Блэк прислал ко мне стюарда с приглашением явиться в его каюту. Боже! Какой кошмар! Кто-то – скорее не один человек, а несколько, – побывал в этой каюте и оставил ее в состоянии деревянного городка, по которому прошелся циклон. Крышки его чемоданов был сорваны с петель; постель приведена в полный беспорядок, матрас вспорот; гардероб (Блэк ехал в каюте de luxe, не выходящей в салоны) был отодран от переборки и лежал на боку, снятое с крючков зеркало оказалось на ковре.

Мраморный умывальник был вынут из гнезда, ковер в нескольких местах поднят и зиял парой разрезов.

Находившаяся в его столовой софа в стиле Луи XVI испустила дух, явив миру собственное нутро, пружины и изнанку обойной ткани. Крышка письменного стола оказалась поднятой; в переделке побывал и другой стол. Тяжелый шерстяной ковер был разлучен с полом и поделен на части – его буквально изрезали на куски.

В ванной комнате местами была оторвана плитка, словно бы посетивший эту каюту одушевленный ураган намеревался установить, нет ли чего под ними; гардеробная также не была обойдена вниманием.

Усевшись на останки постели мистера Блэка, я расхохотался. Он недоуменно посмотрел на меня.

– В этом разгроме есть нечто забавное, кэптен? – вопросил он наконец.

– Это расплата за ваше вторжение в мои взаимоотношения с дамами! – сообщил я ему, как только сумел продышаться. – Надо полагать, вы любезничали на шлюпочной палубе, вместо того чтобы сойти вниз и улечься в разумное время, как подобает христианину.

Он как будто бы поджал хвост, чем несколько порадовал меня.

– Провидение, мистер Блэк, – сказал я ему, – всегда старается забыть совок с мусором на лестнице, если видит, что мы несколько зазнались. – А потом уже серьезным тоном спросил: – Все на месте?

– Ничего не пропало, – ответил он, – но вот как привести все это в порядок…

Я позвонил слуге и послал с ним записку старшему стюарду.

К счастью, соседняя каюта оказалась пустой, и мы втроем – чтобы не было лишних разговоров среди пассажиров до конца путешествия – перенесли в нее вещи мистера Блэка. О подобных событиях лучше помалкивать.

Старший стюард запер каюту, и мы поняли, что разговоров не будет, ибо слугу Блэка держали в неведении с мгновения обнаружения разгрома.

– А теперь, мистер Блэк, – предложил я, – прошу вас прошествовать в мою каюту для разговора.

Как только мы оказались в моей каюте, мистер Блэк получил виски для успокоения нервов, и мы обговорили случившееся, хотя стало понятно, что он не заглядывал в него настолько глубоко, насколько это сделал я.

– В любом случае, – сказал я ему, – вы ничего не потеряли, и теперь они оставят вас в покое. Они убедились в том, что вещь эта не находится в вашем распоряжении. В противном случае они уже заполучили бы ее, так?

– Конечно! – проговорил он рассудительным тоном. – А вы совершенно уверены в том, что ей ничто не грозит в вашем тайнике?

– Ничто, пока эта старая калоша не развалится на куски! – ответил я ему. – И все же, эта публика должно быть очень решительно настроена, кем бы они ни были… так что я ожидаю их в гости и к себе самому, для завершения спектакля. Ей-богу, хотелось бы мне, чтобы они отважились на это!

Мистер Блэк и мисс Ланни провели утро со мной в моей штурманской рубке. Разговор вращался вокруг акварели, на которой я пытался отразить игру далекого ветра и пены и пару раз эффектно отразил критические замечания мисс Ланни.

– Отменная работа, капитан Голт, – проговорила она, заглянув через мое плечо. – Однако ваша копия «Джоконды» нравится мне больше, хотя вы и не наделены способностью да Винчи заглядывать внутрь, видеть бездонные глубины человеческой природы.

– Дорогая леди, – спросил я, – не разрешите ли вы выкурить в вашем присутствии сигарету, а заодно предложить таковую и вам?

Она согласилась, как и мистер Блэк.

– Да Винчи был великим живописцем, – проговорил я.

– Не сомневаюсь, – ответила она.

– Однако он не был великим художником. Понятным образом я оцениваю его исключительно по «Моне», единственной его картиной, которую видел, но которая считается его величайшим творением.

– Что вы хотите сказать?

Вопрос был задан в лоб, и я ответил на него столь же откровенно:

– Этот парень, да Винчи, слишком пристально вглядывался в бездонные глубины человеческой природы и забыл про высоты. Глаза этого художника были обращены к сточной канаве, пока он пыхтел и живописал, продвигаясь к вечной славе – среди других извращенцев и среди огромной и слепой толпы, следующей призывам распутников, потому что им не хватает знаний для того, чтобы крикнуть «вздор» открыто. В наши дни стоимость «Моны» чрезвычайно высока, должно быть, миллионов десять долларов на свободном рынке. – Мысленно я бодро улыбнулся. – Но если она стоит таких денег, она стоит их как живописное произведение, а не как целостное произведение искусства! Она представляет собой продукт извращенного ума и чрезвычайно великого мастерства.

– Это совершенный шедевр, плод великого и удивительного искусства! – заявила мисс Ланни. – Приятно видеть, как самоуверенные любители пытаются поучать мастера!

Выходка ее рассмешила меня.

– Моя драгоценная леди, – проговорил я, – вы же согласны с тем, что моя копия «Джоконды» не так уж плоха. – И поманил ее к тому месту, где мой этюд нежился под солнышком на переборке.

– Но рядом с оригиналом, – улыбнулась она, – ваша картинка смотрится как бутылка пива рядом с чудесной венецианской вазой. Вам присуще здоровое и искреннее восхищение собой, капитан! Кстати, а почему вы наделили свою копию бровями? – вдруг спросила она.

– Дело в том, что эффект нравится мне больше, – пояснил я. – Я не любитель аномалий. К тому же, это выглядит более благопристойно!

– Боже мой! – пробормотал мистер Блэк. – Сегодня, кэптен, вы в ударе.

– «Мона», – повторил я еще раз, – изображает порочную женщину – продукт порочной природы. Я утверждаю это, конечно, потому, что знаю нотку порочности за собой; лишь в редкие мгновения жизни я ощущаю в себе силы бороться с этим пороком, который заставляет меня воспринимать каждую женщину худшей, чем она есть на самом деле. Вот видите! Я не могу перестать обличать вашу сестру, даже когда вынужден объяснять свою позицию.

Мне пришлось посмеяться над собой, чтобы напряженность оставила их обоих, и когда я объяснил свою позицию, сославшись на свои недостатки, выражение ожесточенного критицизма в глазах мисс Ланни уступило место мягкому и вполне женственному интересу.

– Кэптен Голт наверняка срывается с цепи всякий раз, когда на ковре появляется женщина! – проговорил мистер Блэк. – Надо полагать, мисс Ланни, что, подобно многим мужчинам, он некогда неудачно влюбился, и в то или иное время его избранница лишила молодости его душу. Уж я-то знаю! – Он кивнул в мою сторону. – Он говорит о «Моне» подобное только потому, что она женщина, благослови ее Господь. Однако, кэптен, я уверен в том, что вам следует прекратить подобные выходки, иначе они превратятся в привычку.

Мисс Ланни протянула руку к другой сигарете, а затем склонилась ко мне, чтобы прикурить.

– Так вы считаете ее очень плохой женщиной, капитан Голт? – спросила она негромко. – Наверно, вы правы! – Она посмотрела в мои глаза сквозь сигаретную дымку. – Очень жаль, что ваше знакомство с женщинами исчерпывается особами подобного рода, – продолжила она с прежней интонацией. – Вам следовало бы познакомиться с действительно хорошей женщиной; она исцелила бы вас.

– С чего бы вдруг? – спросил я. – Кстати, неужели вы считаете себя способной исполнять роль доброго лекаря, милая леди?

– Я готова попытаться, – проговорила она по-прежнему негромко.

– С чего бы вдруг? – повторил я погромче, так чтобы меня услышал и сидевший возле открытой двери мистер Блэк. – На свой лад вы ничем не лучшее ее! Вы говорите такие слова подобным тоном для того, чтобы я увидел в вас непорочного ангела, полного женственного сочувствия, однако в глубине души вы все равно одна из них! Возможно, вы добродетельны – я не стану утверждать обратного, и надеюсь, что не ошибусь, – однако вам свойственно все вечное и неизменное, низменное и притворное женское коварство! Вы являетесь сюда в качестве моей приятельницы и подруги мистера Блэка, вы дружелюбно общаетесь с нами, вы даже готовы сердиться на нас, и в то же время принадлежите к находящейся на корабле воровской шайке, пытаясь выудить у меня или мистера Блэка картину, которая, по вашему мнению, находится на моем корабле.

Пока я говорил, мисс Ланни медленно бледнела, и я даже решил, что она вот-вот упадет в обморок. Однако она сидела молча, дым поднимался над зажатой в ее пальцах сигаретой, и только глаза ее не отрывались от моего лица, большие и темные за жидкой струйкой дыма.

Пока я произносил свое обвинение в адрес мисс Ланни, мистер Блэк поднялся и шагнул в мою сторону, выражая всем лицом своим гнев и недоверие; однако упоминание о картине остановило его, и теперь он сидел и взирал с тем же недоумением, что и девушка. Мы оба смотрели на нее, однако она даже не шевельнулась, не отрывая от меня своих ошеломленных глаз.

– Вчера вечером вы позволили мистеру Блэку любезничать с вами на шлюпочной палубе, чтобы ваши сообщники могли обыскать его каюту. Теперь же, установив, что мистер Блэк не располагает ею, вы со своими друзьями решили, что она должна быть у меня, и вам рекомендовали переключить внимание на мою скромную особу. Нисколько не сомневаюсь в том, что нынешним вечерком вы должны были устроить сеанс маленького любовного общения со мной на какой-нибудь другой палубе, чтобы они могли пошарить в моей каюте. Однако заверяю вас, дорогая мадам: во всем, что касается женщин, я всегда придерживался правила не выделять одну-единственную из общей толпы. Кроме того, как капитан этого судна я располагаю неожиданными для вас возможностями приглядывать за ходом событий. В качестве доказательства справедливости моих слов, позвольте перечислить имена ваших сообщников. Это господа Тиллоссон, Врагер, Бентли, и наконец мистер Элросс, ваш муж. Три фамилии были мне известны уже после того, как мы провели в море двадцать четыре часа, однако теперь я в состоянии называть имена всех ваших сообщников. Капитанские полномочия позволяют мне немедленно арестовать всех вас, однако в этом нет необходимости. Ни я, ни мистер Блэк не опасаемся того, что могут предпринять ваши друзья, и позвольте мне сказать вам, что единственной «Моной Лизой» на корабле является моя копия, висящая на той переборке. Надеюсь, что вы не думали, будто мистер Блэк, располагая ценной картиной, которую ему нужно было доставить в Нью-Йорк, открыл это людям вашего сорта, путешествуя с ней на одном корабле?

Это почти все, что я хочу сказать. Так что можете идти – при условии, что я получу от вашей компании сто два фунта и пятнадцать шиллингов, в каковую сумму по оценке старшего стюарда обошелся ущерб, нанесенный прошлой ночью каюте мистера Блэка, я оставлю незамеченным этот эпизод и позволю всем вам беспрепятственно высадиться в Нью-Йорке. Однако если деньги не будут переданы мне сегодня до шести часов вечера, или если я впоследствии буду иметь какие-то неприятности от господ Тиллоссона, Врагера, Бентли, Элросса или лично от вас, я прикажу арестовать всю группу и по прибытии в Нью-Йорк сдам вас полиции.

Все это время она не произнесла ни единого слова, и только однажды проявила признаки волнения, когда я объявил о том, что знаю о ее взаимоотношениях с мистером Элроссом – тощим и высоким блондином, человеком тихим и неудачливым в картах. Тут не выпускавшая сигарету рука несколько дрогнула… впрочем, других признаков волнения заметно не было, если не считать мертвенную бледность лица. Женщина, безусловно, отважная и умеющая владеть собой, в этом нельзя усомниться.

Тут она резко поднялась с места, и сказала… что именно, как по-вашему?

– Капитан, ваши сигареты столь же обманчивы, как и все женщины по вашему мнению. Видите, как она обожгла меня, пока я выслушивала ваши инсинуации. Так что мне пора бежать.

На сих словах она повернулась и вышла из рубки в полном спокойствии, как после одной из наших обычных бесед.

– Ну, как вам все это нравится? – спросил я у мистера Блэка. – Позвольте мне сказать вам, что я восхищен этой женщиной. Она наделена подлинно женской разновидностью отваги и изрядной силой характера. В данное мгновение она почти парализована страхом и, тем не менее, не выдала этого.

Мистер Блэк был полон вопросов и прежде всего хотел узнать, почему я сказал мисс Ланни, что картины нет на борту.

– Я сказал им это, – пояснил я, – слегка надеясь на то, что они могут поверить моим словам, и не сочтут нужным сообщать информацию таможне. Что, как вы знаете, они проделают без малейшего раздумья, просто чтобы насолить нам и хотя бы слегка отомстить.

– Тогда почему бы вам не арестовать их? – спросил он.

– Но вам, наверно, не нужны лишние разговоры в Нью-Йорке по поводу «Моны Лизы», не так ли?

– Клянусь в этом, нет! – ответил он.

– Теперь, зная, что у меня есть кое-что против них всех, они будут ходить по струнке словно Агаг у Саула, – проговорил я. – Нет, насколько я понимаю, по эту сторону от Нью-Йорка сложностей с ними не будет. Готов держать пари в том, что их представитель явится с деньгами еще до истечения часа.

Я ошибся в одном отношении и оказался прав в другом. Деньги мне через полчаса принес стюард, и я отослал с ним официальную расписку в их получении. Однако неприятности с картиной не закончились, ибо ночью шайка открыто явилась к мистеру Блэку и потребовала у него четверть дохода, обещав, в таком случае, не поднимать никакого шума в Нью-Йорке и даже посулив свое полное содействие. В случае его отказа нью-йоркская таможня получит донос сразу же, как только досмотрщики поднимутся на борт корабля.

Они без всяких обиняков заявили, что знают, что картина находится на корабле, и что довольны тем, что именно я спрятал ее. Они намекнули ему, что одно дело – провезти незаметно небольшой пакетик с жемчужинами на сто тысяч долларов, который можно спрятать внутри одной сигары, но нечего даже надеяться спрятать от вышедших на след таможенников картину размера «Моны», которую даже нельзя свернуть в рулон, поскольку она нарисована на доске, а не на холсте.

Подобная обработка оказала воздействие на беднягу Блэка. Возможно, он действительно специалист в части похищения картин, как и любой другой торговец ими, однако не выдерживает продолжительного воздействия на нервы по причине отсутствия того самообладания, которое необходимо для того, чтобы обвести таможню вокруг пальца.

Однако я несколько успокоил своего клиента, и надеюсь, что теперь он сумеет с достоинством продержаться до самого конца. Я напомнил ему о том, что судно водоизмещением в двадцать тысяч тонн являет собой огромный предмет, на коем нетрудно устроить любой подходящий тайник, и что все они мне известны.

Словом, я объяснил ему на чистом американском языке, что картину никто не найдет.

– И не думайте, что они начнут ломать корабль, чтобы найти ее! Разборка корабля – дело накладное. Не волнуйтесь, они не сумеют найти мой тайник! – сказал я ему.

Утром мы пришвартовались, и шайка немедленно постаралась уделать нас.

Как я понимаю, они рассудили, что я не имел желания арестовывать их, и потому изложили все дело таможенникам, прежде чем покинуть корабль – то есть удалиться от него настолько, насколько они сочли возможным. Так что не успел я оглянуться, как старший досмотрщик оказался в моей каюте, требуя «Мону Лизу», словно какой-нибудь обыкновенный товар; однако я в меру собственных способностей постарался разубедить его.

– Нет, сэр, – сказал я ему. – Единственный портрет «Моны Лизы» на моем корабле висит на вот той переборке, и я готов уступить его вам за полсотни долларов… платите и забирайте домой. Согласитесь, мистер: для любителя портрет вполне приличный, как по-вашему?

Однако я так и не уговорил таможенника раскошелиться; ему было не до приобретений! Судя по всему, он искал крупную рыбу, и я позволил ему искать.

Они все еще заняты поисками, и мистер Блэк, когда я в последний раз видел его, прежде чем он сошел на берег, был взволнован, как человек, проигравший на скачках чей-то последний доллар.

Все еще ищут.

Все еще ищут.

Мистер Блэк сегодня утром послал ко мне на борт посыльного из гостиницы, чтобы узнать, когда ему ожидать «ее» прибытия.

Я выругался; ибо, попади эта записка не в те руки, все было бы кончено. Я посоветовал клиенту даже не показываться рядом с кораблем и не пытаться каким-либо образом связаться со мной, обещав, что исполню свое обещание, как только позволит ситуация. А потом решил заставить его поволноваться, чтобы научить терпению.

– Вот что, – сказал я гостиничному посыльному, снимая с переборки картонку, на которой нарисовал копию «Моны» и передавая ее ему. – Отнеси этот рисунок на берег. Сходи в художественный салон, распорядись, чтобы вставили в дешевую раму, a потом передай в отель «Мэдисон Сквер» A. Блэку, эсквайру, проживающему в номере восемьдесят шесть, с уважением от капитана Голта. И пусть в салоне рисунок завернут хорошенько, как дорогую вещь. Вот тебе доллар за труды, сынок. Скажи им, что он оплатит расходы! А когда увидишь мистер Блэка, скажи, что она к нему приехала – обязательно произнеси это слово «она»! Вот так!

Когда он ушел, я уселся и закатился хохотом, попытавшись представить себе физиономию Блэка, когда он увидит, что это за «она». И понял, что могу забыть о нем до тех пор, пока не приготовлюсь к встрече.

Этим вечером я посетил мистера Блэка. Таможенники, как обычно, перехватили меня на пути и подвергли такому обыску, после которого мне не удалось бы пронести незамеченной даже почтовую марку. Однако не стоило бы им так утруждать себя – не стану же я вывозить «Мону Лизу» на берег в это средоточие шума и гама!

Когда я увидел мистера Блэка впервые после того, как он оставил корабль, он сразу рванулся ко мне.

– Где же она? – вопросил он с болезненным выражением на лице.

– Дорогой мой, – ответил я, – «Мону» под мышкой на берег не пронесешь. Быть может, вам нужна именно она, – и я указал на копию в дешевой раме, стоявшую наверху книжного шкафа.

– Прекратите шутить! – рявкнул он едва ли не грубо, но я только расхохотался. После чего достал носовой платок и бутылочку растворителя, снял картину со шкафа, положив на стол, смочил платок растворителем и осторожно, но решительно протер изображение.

Брови сошли моментально, как одно из двух других мест, в которых я положил краску особенно густо.

– Вот ваша «Мона», мистер Блэк, – проговорил я. – И, как мне кажется, вы должны мне двадцать пять тысяч долларов.

Он посмотрел, а потом завопил; да, воистину завопил. Сперва от восторга, а потом перешел к вопросам. Выдержав первый, я ответил на второй.

– Вы видели, как я рисовал картину, так ведь? – спросил я.

– Конечно! – ответил он.

– Ну, это было в Англии, где я рисовал себе памятку, – пояснил я. – После этого я взял «Мону», отмочил ее от фанерки, к которой вы ее приклеили, и перенес на картон. Потом пририсовал ей брови нейтральной краской, которой коснулся картины еще в паре мест, так что вы с мисс Ланни провели большую часть нашего путешествия, критикуя бессмертного Леонардо. Мисс Ланни ругала его еще крепче меня. Она сказала, если я не ошибаюсь, что моя картина подобна пивной бутылке рядом с изысканной венецианской вазой! Кажется, я ответил ей, что, на мой взгляд, он не слишком большой художник, вы же молчали, однако по лицу было видно, что вы согласны с леди. Словом, старина да Винчи наслушался в тот день неприятных для него слов. И все это время его шедевр, украшенный парой бровей и поправленный в паре других мест, взирал на нас с переборки. Я даже предложил таможеннику купить этот портрет за пятьдесят долларов, однако перспектива его не заинтересовала. Да, мистер Блэк, в этом рейсе я порадовал себя самого. Что значит стиль в собственном деле! Спасибо; да, мы договаривались на двадцати пяти тысячах. И, как мне кажется, нам следует отпраздновать это событие… под каким именем, кстати?