В этом рейсе на мою голову свалилось столько неприятностей с парочкой пассажиров, что я невольно пожалел о тех временах, когда командовал торговым судном. Поднявшись утром на мостик, я обнаружил, что мистер Уилмит, мой первый помощник, позволил одному из пассажиров, некоему мистеру Брауну, подняться на мостик и выпустить нескольких ценных голубей. Ситуация не ограничивалась этим: мой третий помощник снимал для него время по одному из судовых хронометров.

Боюсь, что, судя по сказанным мной словам, я вышел из себя.

– Мистер Уилмит, – проговорил я, – прошу вас объяснить мистеру Брауну, что на мостике ему нечего делать. Мне хотелось бы, чтобы он немедленно удалился отсюда, и еще попросите его запомнить этот факт на будущее. Если мистеру Брауну угодно наслаждаться полетом голубей, не имею против этого занятия никаких возражений, однако прошу его оказать мне любезность и развлекаться не на моем мостике!

Я, безусловно, не имел ни малейшего желания щадить чувства мистера Брауна, ибо это была не первая его выходка: вчера он притащил в обеденный салон несколько этих птиц и принялся демонстрировать их своим многочисленным приятелям, то есть выпустил летать по салону, а всем известно, какие грязные твари эти голуби! Я сказал ему пару ласковых слов перед всем салоном, и, по-моему, пассажиры со мной согласились. Этот тип съехал с катушек со своими голубями.

Есть еще одна ходячая неприятность – путешествующий полковник, вечно старающийся вторгнуться на мой мостик, чтобы покурить и поболтать. Мне пришлось прямо и откровенно сказать, чтобы он держался подальше от мостика, – так же как и мистеру Брауну, разве что, пожалуй, в несколько другой манере. Плюс пара леди, постарше и помоложе, вечно толкущихся возле ведущего на мостик трапа, если можно так выразиться. Сегодня, воспользовавшись удобной возможностью, я рассказал старшей о своем восьмом сыне, полагая, что это успокоит ее; впрочем, этого не произошло; она немедленно затараторила о милых детках; и это при том, что я даже не женат и солгал самым прискорбным образом благодаря этой чертовке! Ну и конечно, старшая леди немедленно все сообщила младшей, после чего та решительным образом оставила меня на попечении своей дуэньи. Помилуй мя Бог!

Но более всех остальных пассажиров мне докучает мистер Аглаи – человечек болезненный, полный, смуглый, невысокий и в самой адской степени любознательный. Он всегда обретается где-то рядом, и я даже убежден в том, что он успел завести тесную дружбу с обслуживающим меня парнем.

Конечно же, я уже давно догадался, что он является агентом таможни, высматривающим контрабандные бриллианты. Нимало не сомневаюсь в том, что необходимость в существовании подобной живности на наших кораблях существует, ибо если обвести вокруг пальца таможню, на драгоценных камнях и жемчуге можно заработать кучу денег.

Сегодня я едва не спустил на Аглаи полканá, сказав без всяких обиняков, что знаю, кто он, и потому требую, чтобы он не совал свой нос ни в мою рубку, ни в мои дела, а обратил свое внимание на публику, располагающую теми тысячами, которые потребны для успешной торговли подобного рода товаром.

Тип этот по сути дела уже совал нос в мою каюту; когда я подошел к нему со спины, он, однако, сумел объяснить ситуацию достаточно правдоподобно, сказав, что сперва постучал и якобы услышал, как я ответил ему «войдите». Он-де явился ко мне затем, чтобы я взял на сохранение очень ценный бриллиант. Аглаи тут же извлек из жилетного кармана камень в замшевом мешочке и сказал мне, что тот будет в большей безопасности, находясь под надежным замком. Я естественно объяснил ему, что буду хранить его бриллиант на обычных условиях, а когда он поинтересовался моим мнением о бриллианте, проявил прямо-таки удивительную любезность, так как было очевидно, что он хотел разговорить меня на эту тему.

– Великолепный камень! Не сомневаюсь в том, что он стоит многие тысячи. В нем должно быть двадцать или тридцать каратов, – объявил я, прекрасно зная при этом, что имею дело с хорошо ограненной стекляшкой, ибо успел попробовать ее щупом на внутреннем крае моего кольца; в отношении размера я допустил продуманный ляп, ибо если бы это был бриллиант, вес его превысил бы шестьдесят каратов.

Толстячок-агент чуть нахмурился, и я было решил, что сумел намекнуть этому парню на то, что он карабкается на неправильное дерево; однако тут же, по выражению глаз, понял, что он, как и прежде, подозревает меня, и всего лишь заносит в категорию людей, ничего не смыслящих в бриллиантах. После того, как он ушел, я обдумал наш разговор и понял, что хотел бы дать этому жабенку небольшой урок.

Ночью меня осенила великолепная идея.

Сегодня вечером мы швартуемся в порту, и у меня есть время обдумать ее. Вчера вечером за обедом, как всегда бывает на этих рейсах, сама собой возникла тема бриллиантов; и пассажиры принялись рассказывать всякие байки, иногда старые, иногда новые, о том, как кому-то особо ловким способом удалось обвести таможню вокруг пальца.

Один из сидевших за моим столом пассажиров изложил сомнительную историю, из которой следовало, что некто накормил утку бриллиантами, поместив камни в скатанные из хлеба шарики, и таким хитрым образом сокрыв свои драгоценности в очень важный момент своего беззаконного бытия.

Это навело меня на мысль: таможенный агент слишком перенапряг мои нервы, и если я не сумею выставить его по виду и сути дураком, то сделаюсь грубым с ним, a грубость в отношении пассажиров в моем положении не принадлежит к предметам, желательным для пользования.

Внизу, на колодезной палубе, я держу курятник с черными южноафриканскими ошейниковыми курами, которых везу брату, занимающемуся разведением этих птиц и даже выведшему несколько удивительных пород.

Послав слугу за тарелкой со свежим мякишем, я выудил со дна моего флотского сундучка коробку с тем добром, которое на островах мы называли «туземными блестками», то есть с поддельными бриллиантами из граненого стекла, игравшими самым замечательным блеском. Коробочка эта находилась при мне с давних времен… вместе с прочими реликвиями, завалявшимися после моего развлекательного путешествия в те края.

Сев за стол, я принялся скатывать хлеб в шарики, a потом вминать в них свои «бриллианты». И делая это, заметил, что кто-то заглядывает в выходящее в салон окно. Я бросил взгляд на зеркало, висевшее на противоположной переборке моей каюты, и увидел мелькнувшую в нем физиономию моего слуги.

Именно этого я и ожидал.

«Вот оно как, мой друг! – сказал я самому себе. – Надо полагать, что больше нам с тобой плавать не суждено! Ибо пускай сейчас ты не опасен мне, но положение может со временем измениться».

Закончив упрятывать в хлеб эти «бриллианты», я направился к своему курятнику и начал скармливать птицам катышки. И едва впихнув последний из больших комков в зоб одной из них, в буквальном смысле слова врезался в мистера Аглаи, появившегося из-за угла курятника. Очевидно, слуга мой успел донести ему о том, что я кормлю контрабандными бриллиантами кур, и он явился, чтобы лично убедиться в том, что я пытаюсь скрыть следы преступления, совершенного в присутствии на борту агента таможни!

Было довольно забавно видеть, как агент попытался натянуть на свою физиономию отсутствующее выражение и одновременно извиниться за проявленную неловкость, в которой он обвинил качку. Кстати говоря, он не имел никаких оснований находиться в этой части корабля, о чем я и сообщил ему самым любезным образом, поскольку хотел, чтобы у него создались причины думать, что я смущен и раздосадован его появлением здесь, в такой критичный – якобы – для меня момент.

Потом, отправившись в радиорубку, я застал в ней мистер Аглаи, посылавшего радиограмму, и пока радист Мелсон передавал, я присел в уголке писать якобы собственный текст.

Однако вместо того, чтобы сочинять свое, я заносил на бумагу точки и тире, которые выстукивал радист. Текст был закодирован и гласил:

Я улыбнулся: это был новейший официальный шифр, но ключ к нему имелся в моей записной книжке. Всегда желательно иметь, как это называется, друга в высших сферах. Впрочем, друг мой вращается в сферах не слишком высоких. Во всяком случае, его работа не слишком высоко оплачивается, хотя секретарская должность в некоем государственном учреждении обеспечивает ему доступ к документам, которые позволяют ему сводить концы с концами.

После того, как мистер Аглаи отбыл восвояси, я достал собственный ключ, и перевел его радиограмму, пока Мелсон отправлял мою. Текст гласил:

Радиограмма в качестве прикрытия была адресована на частный адрес, ибо мистер Аглаи потеряет всякую ценность в качестве агента таможни в том случае, если начнет отправлять шифровки непосредственно в свою штаб-квартиру. Цифра 17 перед его именем, как мне было известно, являлась его официальным номером; это заинтересовало меня и произвело некоторое впечатление, ибо мне уже приходилось слышать о неведомом Номере 17. Этому типу удалось провести крупные аресты среди занимающихся бриллиантами контрабандистов. Я задумался о том, как он может выглядеть, с учетом, как я начал подозревать, ложной толщинки на животе и крашеных волос, а также наносных заграничных манер.

Буковки «g.v.n.», следовавшие за подписью, являлись внутренними «ключами» к посланию. Шифр был действительно сложным в том плане, что для длинного сообщения нужно было пользоваться ограниченным числом символов, утраивая их прочтение с помощью различных комбинаций. Сочетание этих комбинаций определяет и главный «ключ», и последовательность букв, всегда записываемых в этом шифре после подписи.

Выходя из радиорубки, я измыслил еще одну великолепную идею. Прихватив в качестве предлога горстку хлебных крошек, я спустился на колодезную палубу, чтобы поглядеть на своих породистых курочек, и столкнулся лицом к лицу с как раз отходившим от курятника Номером 17, как я его теперь называл.

Теперь-то уж я без обиняков сказал этому типу, что делать в этой части корабля ему абсолютно нечего, и потребовал у него объяснений касательно причины, приведшей его сюда после всего, что я говорил ему утром.

Должен сказать, что у Номера 17 на удивление крепкие нервы.

– Простите, капитан, – ответил он. – Дело в том, что я потерял свой портсигар. Я вспомнил, что держал его в руках, когда утром наткнулся на вас, и потому решил, что выронил его где-то здесь.

И он показал мне эту вещицу, зажатую между большим и указательным пальцами.

– Вот, как раз нашел его здесь на палубе, – пояснил он. – Слава богу, что его никто не раздавил. Это для меня радость, потому что я очень ценю эту вещь…

– Отлично, мистер Аглаи, – сказал я, пряча усмешку, которую во мне всегда вызывал его причудливый иностранный акцент. Кстати говоря, если правда то, что мне говорили, парень этот – шотландец по крови, рождению и воспитанию. Отсюда видно, что даже шотландец может проявить кое-какие способности!

Когда он ушел, отвесив мне предварительно едва заметный поклон, я принялся осматривать клетку с курами, стараясь при этом не проявлять больше внимания, чем обычно во время моих обыкновенных визитов к своим цыпляткам, угощая их хлебными крошками.

Если бы я не прочитал шифровку, то вряд ли заметил бы отметины, которые мистер Аглаи оставил на курятнике: три небольших точки треугольником, и крохотные цифры 1 и 7 в его середине. Знак этот был нарисован внизу одной из стоек клетки заостренным мелком, и его можно было прикрыть монеткой в полпенни.

Ухмыльнувшись под нос, я отправился к корабельному плотнику за палочкой мела. Стружка – так мы называли плотника – стамеской заострил мне его в точку, и убрав мел в карман, я продолжил свой ежедневный обход корабля.

В первую очередь мне было необходимо установить местопребывание мистера Аглаи, ибо если он тихо шпионит за мной и увидит, чем я занят, то может испортить мне все удовольствие. Я обнаружил его на верхней палубе в задней части курительного салона, занятого чтением Le Petit Journal, с видом исключительно иностранным и истинно невинным.

«Ах ты мелкий черт!» – выругался я в душе, и с облегчением спустился на колодезную палубу. И там самым непринужденным и аккуратным образом скопировал личный знак мистера Аглаи на птичьей клетке, располагавшейся как раз над той, в которой вез черных ошейниковых кур своему брату. В нынешнем рейсе клетку эту занимали мерзкие голуби мистера Брауна, которых отныне по моему настоянию было запрещено приносить в салон.

Продублировав метку, я пересадил четверых моих черных курочек из нижней клетки в верхнюю, к голубям мистер Брауна, руководствуясь тем соображением, что, когда таможенники нагрянут к нам с лоцманом, они обнаружат помеченными обе клетки, и кур в них, и отреагируют предсказуемым образом. Им придется открыть верхнюю клетку, чтобы достать четырех кур, после чего из нее состоится массовый исход голубей мистера Брауна, увеличивая собой общую сумятицу и являя общее коварство моего замысла.

Мистер Браун будет беспредельно разгневан и несказанно многоречив. Я уже представлял себе его голос: «Никогда не слышал ни о чем подобном! Черт бы побрал вас, сэр! Я напишу об этом безобразии в “Таймс”».

После чего, подумалось мне, на сцену придется выйти Номеру 17 и дать кое-какие полуофициальные объяснения тому, что объяснить официально он не сможет. После чего стоимость его как агента таможни снизится процентов на двадцать пять, ибо присутствующие на борту люди (среди которых, конечно, найдутся джентльмены, занятые в алмазном бизнесе) получат возможность внимательно посмотреть на знаменитого агента номер 17, и узнать его в последующие времена, как бы он ни старался замаскировать свою обаятельную персону, – в самый неловкий и несвоевременный момент. Во всяком случае, он точно так подумает!

С другой стороны, в маленькой и бодрой цепочке моих личных трудностей мистер Аглаи будет присутствовать лишь отчасти. Он надолго запомнит, что эти курьезные обстоятельства оказались пустышкой – ведь ему не удалось перехватить самую серьезную за много лет партию контрабанды. Пусть мистер Браун получит свои извинения, даже компенсацию, если таковая положена ему по закону.

Шутка ли дело: перевести моих породистых чернушек на курятину со всей возможной скоростью, и ничего не обнаружить в их потрохах!

По моему телу уже шли мурашки от удовольствия, когда я представлял себе всю ожидавшую меня картину… Наконец, краткий отчет официального оценщика, поданный шефу таможни, и едкий комментарий шефа агенту номер 17 о том, что ни один закон не запрещает капитану корабля скармливать своим любимым курам стекляшки, безразлично, граненые или нет, для улучшения или же ухудшения их пищеварения.

Далее последует возмещение пяти дюжин моих чернушек хотя бы в денежном эквиваленте, в честных долларах – предположительно долларах казначейства. Согласно моим прикидкам, если престиж агента номер 17 не может не пойти вниз, то и цена моих курочек не может не возрасти.

Я защелкнул задвижку на малой дверце верхней клетки, и принялся рассматривать моих четверых курочек и голубей мистера Брауна. Куры кудахтали, вышагивая в той достойной и рассеянной манере, свойственной всем курам яйцекладущего возраста. Голуби поперепархивали с места на место, a потом вернулись к привычному воркованию. Наконец, в ковчеге сем воцарились мир и покой; впрочем куры скоро поняли, что голубиный корм является также хорошим куриным кормом, и с честной решимостью приступили к работе, желая наполнить ненаполнимое чрево.

Таможенный досмотр явился вместе с лоцманом и, после обыкновенной в таком случае преамбулы, затребовал моего присутствия при вскрытии клетки с курами. Проходя мимо, я отметил, что мистер Аглаи все еще находится в верхнем курительном салоне и явно намеревается там и оставаться. Его решение восхитило меня.

Таможенники собрались на колодезной палубе. Их шеф объяснил, что они получили конфиденциальную информацию, послужившую основой их действиям, и официально спросил меня, располагаю ли я бриллиантами, которые следует задекларировать.

– К своему глубокому прискорбью вынужден признаться, что на сей раз оставил свой алмазный фонд дома, мистер, – поведал я ему. – Декларировать могу только то, что вас кто-то ввел в заблуждение!

– Самым случайным образом мы придерживаемся другого мнения, кэп, – ответил он. – Я предоставил вам возможность признаться, но вы пренебрегли этой возможностью. Так что теперь не взыщите! – Он повернулся к одному из своих людей и приказал: – Откройте нижнюю клетку, Эллис. Выгребайте кур и отдавайте торговцу птицей.

Птиц по одной стали доставать из клетки, и присутствующий при этом птичник немедленно сворачивал им шеи. С точки зрения ошейниковых кур моего брата, мой коварный план, конечно же, следовало назвать самым неудачным, но, в конечном счете, такова их судьба, и я подумал, что в данной ситуации не имею оснований для личного недовольства.

Однако невзирая на это приятное внутреннее чувство, я выразил официальный и самый серьезный протест против такого деяния, и обратил внимание присутствующих на то, что кто-то должен заплатить и заплатит за подобное «беззаконие» – так я выразился. Шеф просто пожал плечами и велел своим людям извлечь четырех кур из верхней клетки. Его подручный просунул руку в окошко клетки; однако куры, конечно, с достоинством разошлись в разные стороны. Тут он как бы осерчал, распахнул настежь всю переднюю стенку клетки и засунул внутрь голову вместе с плечами.

План мой немедленно осуществился. Сухо и резко прошелестела сотня пар крыльев, и воздух можно сказать побелел от голубей; подручный попятился спиной из клетки с парой моих черных красоток в каждой волосатой лапе навстречу гневу своего босса.

– Неуклюжий козел! – оскалился тот. – Что…

И тут произошло второе предугаданное мною событие.

– Черт побери, сэр! – завопил запыхавшийся мистер Браун, протиснувшись к клеткам. – Черт побери! Черт побери вас лично! Вы выпустили из клетки моих голубей! Какого, позвольте спросить, пекла ради?! Какого пекла, говорю…

– Вы совершенно правы, сэр, в своем негодовании, – вставил я. – По-моему, эти чиновники просто сошли с ума!

Однако по всей видимости мистер Браун уже успел забыть обо всем на свете, кроме своих обожаемых голубей. Вытащив большие золотые часы и блокнот, он лихорадочно пытался отмечать моменты отлета и направления, в которых исчезали разные группы его птиц. Конечно же ему пришлось немедленно сдаться, ибо основная масса голубей, сделав положенные предварительные круги, уже под различными углами направлялась к берегу.

Далее мистер Браун явил большую степень мужественности, чем я предполагал возможной в любителях голубиного полета, и достиг таких высот обличительного красноречия, которые одновременно заставили большинство пассажиров первого класса направиться к месту происшествия, вынудив при этом некоторых дам, даже замужних, спешно удалиться.

Шеф предпринял несколько попыток успокоить его, однако они оказались бесполезными, и он дал знак птичнику приступить к потрошению ценных курочек моего брата, каковой процесс тот производил с невероятным мастерством, моментально превратив колодезную палубу в подобие бойни. Тем временем мистер Браун продолжал излагать свое возмущение.

Наконец шеф был вынужден послать гонца, и явившийся – явно против собственной воли – мистер Аглаи начал давать объяснения.

Мистер Браун на мгновение прекратил свои обвинения, мистер Аглаи говорил, пассажиры собирались поближе, и наконец шеф попросил меня приказать им всем разойтись. Но я только пожал плечами: мои планы предусматривали, чтобы агент был разоблачен в присутствии как можно большего количества свидетелей.

– Я и не думал помечать эту клетку, сэр, – самым любезным тоном проговорил агент номер 17. – Я пометил клетку капитана с курами…

– Вздор! – перебил его шеф. – Ваша метка присутствует на обеих клетках!

Тут меня осенило: а шеф-то не прочь ослабить позиции Номера 17, ибо тот, по всей видимости, карабкался вверх по служебной лестнице несколько быстрее, чем это устроило бы шефа. Впрочем, я понимал, что последний не будет слишком разговорчивым на тот случай, если операция закончится той масштабной удачей, которую предрекал Номер 17.

Мне еще не приходилось видеть человека, настолько взволнованного, как этот агент, когда он убедился в том, что помечены обе клетки. Отвернувшись от них, он уставился на меня, однако я отвечал ему спокойным и невозмутимым взглядом.

– Так вот оно что, – громким голосом проговорил я, – вы приставили ко мне этого низменного шпиона? То-то, помню, мне становилось не по себе всякий раз, когда я проходил мимо этого господина!

Невысокий человечек оделил меня яростным взглядом, и я подумал, что он вот-вот выйдет из себя, однако в этот самый момент мистер Браун после небольшого перерыва продолжил свои обвинения.

Все это время птичник быстро и не переставая потрошил кур, и я заметил перед ним небольшую кучку моих граненых стекляшек.

Таможенники прихватили с собой официального оценщика – настолько важными показались им перспективы благодаря депеше агента номер 17 – и тип этот, оторвавшись от кружка зачарованных красноречием мистера Брауна слушателей, подошел к живодеру и принялся рассматривать «бриллианты».

Я самым невозмутимым образом наблюдал за тем, как он осторожно опробовал первый камень, нахмурился, взял другой. Через какие-то пять минут он и мясник почти одновременно закончили работу, и оценщик презрительно швырнул на стол последний из «алмазов».

– Мистер Фрэнкс! – громко обратился он к шефу. – Должен сообщить, что в потрохах этих кур нет ни единого бриллианта. В них обнаружено большое количество кусочков граненого хрусталя, стоимостью десять центов за дюжину, а вот алмазов ни одного. Надо полагать, что наш мистер Аглаи, наконец, допустил промашку.

Я ухмыльнулся, понимая, что Номер 17 не вызывал симпатии даже у оценщика. Но тем не менее расхохотался, поглядев сперва на шефа, потом на физиономию Номера 17, a потом снова на шефа.

Мистер Браун запнулся посреди пятнадцатого описания замечательного, но, увы, не подлежащего публикации письма, которое он намеревался отправить в «Таймс» по поводу нанесенного ему ущерба и оскорбления. Но когда он возобновил свою речь, слушатели по общему согласию удалились подальше, чтобы иметь возможность слышать себя самих; и в данный момент и на этом месте шеф смог наконец высказать кое-какие собственные соображения и чувства по поводу проведенной Номером 17 блистательной выдающейся операции.

За все это время агент не произнес ни слова, однако внезапно глаза его зажглись, и он поднял руку, останавливая словоизлияния шефа.

– Великий Боже, сэр! – произнес он высоким надтреснутым, полным понимания голосом. – Голуби! Голуби! Этот Браун нас одурачил. Куры были предназначены для меня, для отвода глаз… чтобы я не мог зачуять запах голубиного пирога. Это же почтовые голуби, сэр! Каким же дураком я был!

Я объяснил мистеру Аглаи, что он не имеет права делать подобные клеветнические и ни на чем не основанные утверждения, а предполагаемое письмо мистера Брауна в «Таймс» существенно удлинилось и обрело новую едкость.

В общем итоге мистеру Аглаи пришлось публично извиниться в клевете в отношении мистера Брауна и меня, однако это не помешало нам предъявить счет с целью компенсации причиненного таможней ущерба. Интересно, что заплатили нам согласно выставленным претензиям, ибо ни казначейство, ни таможня не желали поднимать шум, который неизбежно последовал бы, доведи мы дело до судебного разбирательства.

Должно быть через неделю мы с мистером Брауном обедали в некоем очень знаменитом ресторане.

– Голубей, – задумчиво проговорил мистер Браун, – я предпочитаю таких, у которых под перьями спрятаны кармашки с бриллиантами.

– И я, знаете ли, тоже! – согласился я, многозначительно улыбнувшись, и наполнил бокал. – За голубей!

– За голубей! – подтвердил мистер Браун, поднимая свой бокал.

И мы выпили вместе.