Сегодня встретил на берегу – во Фриско – странного такого клиента. Собственно, покупателем был я, а он, на самом деле, торговал в лавке – одной из тех каким-то образом прибившихся к самому берегу китайских лавчонок, где торгуют всякими редкостями.

Судя по внешности, он был наполовину китайцем, на четверть негром, оставшуюся же четверть определить было трудно. Однако при всем этом говорил он на вполне пристойном английском.

– Отплываете в Англию, кэп? – спросил он.

– В самый Лондон-таун, парень, – ответил я. – Но тебя взять не смогу. Мы не берем пассажиров. Попробуй пройти подальше. Там впереди стоит пассажирский пакетбот, узнаешь по размалеванной трубе.

– Так мне и не надо на борт, – пояснил он и, сделав ко мне шаг, заговорил потише, коротко поглядев перед этим направо и налево, хотя в лавке и так никого не было.

– Хочу отослать домой ящик, кэп… большой длинный ящик. Как раз в ваш рост, кэп, – проговорил он едва ли не шепотом. – Сколько возьмете с меня за перевозку? Можно будет прислать его вечером, после наступления темноты?

– И кого же ты отправил на тот свет? – сказал я, поднося спичку к сигарете. – Лично я на твоем месте сплавал бы в залив и положил в мешок хороший тяжелый камень. Упокоение мертвых тел не по моей части.

Смугло-желтая физиономия моего собеседника на мгновение посерела, а в глазах его промелькнул неподдельный ужас, сменившийся, однако, некоторым пониманием, и он кисловато улыбнулся.

– Шутите, кэп, – проговорил он. – Моя не убивать никого. В ящике находится мумия, которую мне нужно доставить в Лондон.

Однако, отпуская невинную шутку о покойнике, я видел выражение на его лице, и оно выдавало несомненный испуг. Потом, почему не отправить этот ящик с мумией обыкновенным путем, и почему ему так надо доставить ее на борт уже в темноте? Короче говоря, вопросы у меня были, и слишком много!

Подойдя к двери, китаец выглянул наружу, посмотрев в обе стороны улицы, а потом вернулся к внутренней двери, за которой, как можно было предположить, располагалось его жилье. Заглянув и туда, он аккуратно закрыл дверь, а потом обошел все прилавки, нырнув под каждый из них. Выйдя из-за прилавков, он раз или два быстро прошелся вдоль лавки, поглядывая на меня абсолютно искренними глазами. Я видел, что лоб его покрыт потом, а руки, теребившие застежки длинного одеяния, трясутся. Мне стало жаль его.

– Итак, сын мой, – сказал я, наконец, – в чем дело? Похоже, что тебе нужно как следует выговориться. Если хочешь, можешь вывалить все на меня; помощи не обещаю, однако язык останется на замке.

– Кэп, сэр, – начал он, и умолк, не имея силы продолжить. Вновь отправившись к двери лавки, он выглянул наружу, потом подошел к внутренней двери и осторожно приоткрыл ее. Заглянув внутрь, он закрыл ее столь же аккуратным движением, повернулся и направился уже прямо ко мне. Понятно было, что он, наконец, принял решение. Приблизившись ко мне, он прикоснулся к амулету, который я ношу на цепочке. – Вот это, кэп! – сказал он. – И я тоже! – Отогнув лацкан своего пальто, он показал мне точно такой же.

– Его можно купить где угодно за пару долларов, – проговорил я, посмотрев прямо в его глаза. И выслушивая эти слова, он ответил на сделанный мной знак.

– Брат, – сказал он, отвечая на мой второй знак. – Великоблаг Бог, пославший тебя во время горести моей.

– Брат, – обратился я к нему с той же искренностью, с которой говорил бы с собственным братом, – докажем же милость его.

Оснований для сомнений более не оставалось. Этот незнакомец, помесь китайца с негром и еще невесть с кем, являлся членом того же самого братства, к которому принадлежу и я сам. А название этого братства известно только тем, кто является его членом.

– А теперь, – сказал я и поощрительно улыбнулся, – рассказывай свою историю, и, если это не нарушит приличий, можешь положиться на меня.

Тут он просто-напросто сломался и зарыдал, уткнувшись носом в широкий рукав.

– Брат мой, кэп, – проговорил он наконец, – ты берешь этот ящик и я не сходя с места плачу тебе тыщу долларов.

– Нет, – ответил я. – Сперва рассказывай. Если это убийство, я не смогу помочь тебе, пока ты не найдешь оправдывающих тебя обстоятельств… ибо, если ты убивал, то более не имеешь права обращаться ко мне, как к брату.

– Я не делал убийства, брат мой кэп, – проговорил он. – Я расскажу тебе все. И ты тогда возьмешь этот ящик за тыщу долларов?

– Если ты чист в этом деле, при нужде я отвезу этот ящик в пекло и обратно, и об оплате не будет идти никакой речи. А теперь слушаю.

Он поманил меня к себе, за прилавок. Там стоял длинный, крепко сколоченный ящик с подвешенной на петлях крышкой. Откинув крючок, он поднял крышку.

– Мумия! – воскликнул я, поскольку именно мумия в длинном раскрашенном футляре и находилась перед моими глазами… кстати, весьма рослая мумия невесть какого пола.

– Мой сын, брат кэп, – проговорил китаец.

– Что?

– Он это, – продолжил китаец.

– Что! Как это? – спросил я, не отрывая глаз от предмета.

Китаец кивнул и встревоженными глазами обвел лавку.

– Он мертв? – спросил я. – И забальзамирован?

– Нет, брат кэп, – сказал лавочник. – Коробка с мумией пустой. А сын мой под ней… прячется. Он спит, потому что я дал ему много опиум. Я переправлю его тебе сегодня ночью. Сперва расскажу, почему… Я принадлежу к числу Безымянных, как мы называем себя. Такое есть братство, и это братство жил уже две тысяча лет. Я вхожу еще в два других братства – в Китае я не последний человек по происхождению и связям, – но история эта связана только с братством Безымянных. Сына моя малость буйная. Она пьет англичанский спирит и приходит домой пьяная, а там трое Безымянных обсуждают со мной тайные вещи; а она пьяная и ничего не замечает. Пришла себе, села и ржет. Номер семь, президент, то есть, приказывает ему выйти, а она делает президент козью морду… президент приходит в великий гнев, но сдерживает его, потому что в братстве я старый, а юнец – мой сын и не знает братства.

Президент снова приказывает моя сына выйти, и сына моя в скверне своего великого пьянства… – тут собеседник нагнулся и в буквальном смысле этого слова прошептал страшную подробность мне на ухо: – …так вот, сына моя дергает президента за косу, а коса накладной, чего я раньше не знал, и коса остается в руке моя сына, и президент оказывается перед нами как голый.

Президент хочет немедленно убить моя сына, однако я говорю с ним великую речь и убеждаю, и он соглашается, чтобы юнец сперва протрезвел, а потом был предан суду Второй Шестидесятки братства Безымянных, живущего две тысячи лет.

Это было вчера, а когда они ушли, я отправил моя сына отсыпаться и приготовил для нее коробку из-под мумии, а когда она протрезвела, рассказал все, и сына моя едва не умерла от великого страха, потому что они вырвут из груди его сердце и повесят в золотом шаре над дверью нашего зала собраний как напоминание о столь великом оскорблении президента братства, старше которого нет во всем Китае.

Тогда я говорю моя сына, что приготовил для него бегство. Я даю ему питье… много опиум и кладу в футляр из-под мумии.

Это случилось за день до вчера. Ночью они пришли за моя сына, но я сказал им, что его нету здесь. Что снова ушла пить. Они говорят, я прячу его. И если найдут, где я прячу его, они выпотрошат меня, как лживого брата. Я говорю, что не прячу его. Я говорю, пусть обыщут весь дом. Они ищут в дом, но не в футляре от мумии, потому что мумия уже давно стоит у меня в лавке, но я жгу мумию, когда готовлю футляр для своего сына, а мумия стоит пять тыщ долларов. Но мне не жалко, чтобы спасти сына.

Они посылают братьев обыскать все питейные заведения во Фриско. У них есть сто и двести человек, чтобы найти моего сына, который был груб с президентом Безымянных, которые живут две тыщи лет. Однако они его не находят.

Тогда они ставят брата внутри моего дома, чтобы следил внутри него, и брата снаружи, на улице… Как теперь мне спасти жизнь моего сына?

И тут входишь ты, брат кэп, и я вижу знак на твоем сюртуке, и ты ангиличанин, и я набираюсь отваги рассказать тебе эту историю. Теперь ты знаешь все.

– Великий боже! – промолвил я. – Я слышал о Безымянных, только не надо говорить мне, что они станут убивать парня только за то, что он дернул за свинячий хвост старого бестию-президента?

– Шшш! Брат кэп! – Побелев от страха, китаец посмотрел сперва на дверь за спиной, а потом на входную дверь. – Не говори так. Теперь иди. Я не хочу, чтобы меня видели за разговором с тобой. Я пришлю тебе ящик ночью, когда станет темно.

– Уйду, когда выясню еще пару вопросов, брат. – Я прошел через лавку, приоткрыл внутреннюю дверь и заглянул в нее. Нужно было проверить эту любопытную историю, казавшуюся совершенно невероятной моему устроенному по западному образцу уму, хотя я полагал, что каждое ее слово вполне может оказаться верным.

Ну, то, что я там увидел, вполне удовлетворило меня. На циновке, подогнув ноги, сидел самый рослый китаец из всех, кого мне приводилось встречать, а на коленях его покоился самый длинный и отвратительный с вида нож из всех, которые мне доводилось видеть до и после этого случая.

Я прикрыл дверь еще более осторожно, чем открывал ее, а когда обернулся к моему новому другу, обнаружил, что лицо его превратилось в серую маску, и он не мог выдавить из себя даже слова в течение целой минуты.

– Все в порядке, брат, – проговорил я, – он не увидел меня. Мне нужно было получить какое-то доказательство подлинности твоей истории, прежде чем встревать в нее. Теперь я тебе верю, верю вполне; только трудно понять, что здесь есть живой дьявол, и чертовщина эта происходит всего в двадцати фатомах от моего судна.

– Так… так ты возьмешь его, брат кэп, ты обещаешь мне? – Он сумел наконец взять себя в руки, заботясь о своем сыне.

– Да, – пообещал я, – только не надо нести его на корабль сегодня ночью. Если верно то, что ты сказал, они разберутся в ситуации в полмгновения, и тогда будет слишком поздно… останется только похоронить его. Предоставь все дело мне, я придумаю, что надо сделать. Я пришлю к тебе моего второго помощника, чтобы он купил у тебя одну из этих занятных бамбуковых палок. Он передаст тебе записку, в которой будет сказано, что ты должен делать. Ты читаешь по-английски?

Он кивнул и указал на открытую входную дверь, в то же время с нескрываемым ужасом оглядываясь через плечо на закрытую внутреннюю дверь, ручка которой поворачивалась медленно и бесшумно; словом, я почел за лучшее немедленно выйти наружу, чтобы, если у чертова китаезы за дверью вдруг разыграются подозрения, он не мог узнать меня в лицо, что значительно увеличило бы мои трудности.

Корабль мой стоит почти напротив лавки того китайца. По прямой – ярдов восемьдесят, но посередине проложены рельсы для пыхтящего паровичка… удивительно, как это они здесь прокладывают железную дорогу прямо по улице!

Вернувшись на борт, я отправился прямо в рубку на мостик и извлек из ящика отличный бинокль, который получил от министерства торговли за участие в мелкой, но опасной передряге, в которую меня однажды случайно занесло. И скажу я, что это добрый бинокль, лучшего даже за шестнадцать гиней не купить. Во всяком случае, он показал мне все, что было нужно, поскольку я включил пару портовых огней на обращенной к берегу стороне штурманской рубки, и еще на корме и на носу, и приглядывал за этой лавкой весь чертов день до самого вечера, то есть с двух до восьми.

Стоя внутри рубки, я мог незамеченным рассматривать все, что меня интересовало, и вот какие результаты принесла мне моя дневная работа.

Во-первых, над дверью моего новообретенного брата сомнительной национальности было начертано имя – мистер Хуал Миггет. Во-вторых, мистер Хуал Миггет явным образом не подозревал обо всех масштабах слежки за его заведением.

У меня не оставалось никаких сомнений в том, что знаменитое братство Безымянных испытывало явное недоверие к намерениям мистера Хуала Миггета, ибо представители его высыпали на причал целой ратью. С помощью бинокля я насчитал поболее дюжины китаез, бездельничавших неподалеку, сидя, стоя и расхаживая неторопливой, обыкновенной для этого племени походкой, то и дело встречавшихся друг с другом и тут же расходившихся. На причале поблизости можно было видеть сразу два частных автомобиля с китайцами за баранкой – тут я понял, что в деле этом замешаны богатые люди.

Я легко определил, что сборище это занято наблюдением, поскольку китайцы не оставляли улицы, а также время от времени некоторые из них обменивались какими-то непонятными знаками. За всем этим угадывалась какая-то цель.

В пять часов я позвонил стюарду, чтобы он принес мне наверх чай, и перекусил в штурманской рубке, не оставляя своего наблюдательного поста.

К половине седьмого начало смеркаться, и я заметил, что количество китайцев на улице увеличилось… теперь на ней можно было видеть уже три открытых автомобиля, управлявшихся китайцами.

Тем не менее, я не мог объяснить подобную суету оскорблением, нанесенным накладной косичке президента; впрочем, пришлось напомнить себе о том, что китайцы могут воспринимать случившееся совершенно иначе.

Электричество включили в семь часов вечера, и на улице сделалось вполне светло, хотя и теней тоже хватало, и в каждой тени, как мне казалось, таился китаец.

«Не много же будет шансов выкатить тележку с этим ящиком из лавки и погрузить ее на корабль», – отметил я про себя. Китаец, должно быть, свихнулся от страха… исполнить его намерение просто не представлялось возможным. Не стоит сомневаться в том, что эти люди будут ждать здесь всю ночь, всю неделю, следующую неделю и так далее, пока не добьются своей цели.

Без четверти восемь я отправил второго помощника на берег с запиской для Хуала Миггета. Я сообщал китайцу, что если он хотя бы ненадолго выглянет на улицу, то тут же заметит с круглую дюжину Безымянных дьяволов, караулящих его дом, и что если он желает поскорее похоронить сына, для этого достаточно только вынести его из дома в футляре из-под мумии! Если же он действительно хочет сохранить жизнь этого цирюльника-любителя, то должен устроить его поудобнее в лавке, при необходимости накачать наркотиками и дождаться моего появления утром, когда я приду и предложу ему план, согласно которому можно будет безопасно доставить молодого человека на борт.

Я дал второму помощнику соответствующие наставления, чтобы он чего не напортил, и велел ему сперва отправиться в город и зайти в лавчонку на обратном пути. Передать записку, купить сувенирную трость, немедленно выйти, после чего на час или два отправиться в мюзик-холл и только потом вернуться на корабль… я не хотел, чтобы эта толпа уличных китаез связала меня с лавкой на той стороне улицы, как сказал бы мясник.

Ночью я опять следил за улицей с девяти часов вечера до часа ночи, и все китайцы были на месте… они либо расхаживали, либо стояли где-то неподалеку. Время от времени подъезжал автомобиль и останавливался на какое-то время на углу соседнего квартала, откуда прекрасно была видна лавка Хуала Миггета.

Второй помощник вернулся на борт незадолго до того, как я спустился с мостика. Я видел, как он входил в лавку и оставил ее в начале десятого, и с помощью бинокля заметил парочку китайцев, пристроившихся к нему на улице за спиной, после того, как мой парень вышел из магазинчика редкостей; однако в итоге они все-таки отстали, убедившись в том, что видят обыкновенного покупателя.

Я спросил у второго помощника, видел ли он кого-нибудь в лавке, когда передавал записку. Он ответил отрицанием, однако добавил, что, когда покупал трость, в двери позади прилавка вдруг появилась рожа самого рослого из всех китайцев на свете, упорно рассматривавшего моего подчиненного в течение, должно быть, целой минуты.

– Я уже подумал было, что у него не все дома! – сказал мне второй помощник. – Будь он хоть чуть пониже ростом, я бы спросил, какого дьявола ему надо. Однако колосс этот был настолько громаден, что я постарался промолчать. Как, по-вашему, это тот самый парень, который сидел в задней гостиной с ножом на коленях?

– Не удивлюсь, если так, – ответил я.

– Именно об этом я и подумал, – ответил второй помощник. – На вашем месте, сэр, я бы не стал соваться в это дело. Эти китайские черти – все как один убийцы! Им ничего не стоит перерезать горло человеку!

– Полностью согласен с твоим пониманием этого народа, – сказал я. – Но я справлюсь с этими трудностями.

Позже, днем, я отправился в город, где сделал парочку дел, а потом завернул в костюмерную Джелла, где меня чуточку расписали гримом, а кроме того, наделили соответствующей физиономии одеждой. В подобных делах я стараюсь соблюдать максимальное правдоподобие.

Входил внутрь я таким, как обыкновенно, – со светлыми волосами и бородой, но не рыжий. Рыжим меня непредубежденный человек не назовет. Брови мои чуть посветлее, кожа белая, с красным оттенком. Одет я был в саржевый мундир с пуговицами и фуражку. Вышел я с черной бородой, усами и бровями, выкрашенными, конечно, смываемой краской. Кожа моя сделалась коричневее, и на мне появился костюм в клеточку, шахматную в истинном смысле этого слова, складной цилиндр и гетры на башмаках. Словом, я сделался воплощением американского представления об определенной разновидности туриста из Англии, помоги ей, Господи. Она нуждается в этом.

Завернув в книжный магазин, я приобрел путеводитель по Фриско – из числа тех глянцевых складных книжек, разворачивающихся в целый фатом и усыпанных фотографиями Телеграфного холма, прибрежной полосы, паромов, видов на залив и Окленд, не исключая даже глинистых равнин по ту сторону залива, возле которых в прежние времена дюжинами отстаивались клипера, выжидавшие поднятия цен на зерно, а после этого направился прямо к воде, держа путеводитель в руках и то и дело заглядывая в него, прямо как какой-нибудь там пятилетка.

В итоге я оказался возле лавки моего китайца и принялся рассматривать лаковые шкатулки, бамбуковые трости, амулеты, изготовленные в Бирмингеме восхитительные вариации на тему некоторых языческих богов, производившие на меня неизгладимое впечатление. Во всяком случае, надеюсь, что со стороны казалось именно так. Скажу по секрету, я действительно веселился, поскольку познания мои в, скажем так, теологии, достаточны для того, чтобы подметить фантастические искажения, которые рождает невежество, каждый день обрушивающее их на головы невежд. Там были боги, каждая черта которых могла рассказать свою повесть, или сделать человеку, отчасти сведущему, тайный и зачастую непристойный намек, однако линии и очертания их были для понимающих глаз бессмысленными и перепутанными, похожими на те каракули, которые оставила бы рука невежественного негра, попытайся он воспроизвести написанное по-английски письмо. Тем не менее, подделкой было отнюдь не все.

Итак, я смотрел на богов; и записываю это потому, что в процессе этого меня осенило первое сколько-нибудь ясное представление о том, как можно разрешить хотя бы часть той ситуации, в которой оказался Хуал Миггет.

Я вошел в лавку, и Хуал Миггет вышел навстречу, чтобы обслужить меня. Лицо его казалось мрачным и желчным, явно указывавшим на то, что выдержке его приходит конец.

– Мне хотелось бы взглянуть на некоторых божков из витрины, – проговорил я, стараясь произносить слова более высоким голосом. – Подобные вещицы всегда интересовали меня.

Полукровка, не говоря ни слова, подошел к окну и отодвинул стеклянную перегородку. Я мог видеть, что он на время утратил всю повадку торговца, превратившись в некое подобие живого автомата.

Сдвигая стекло, он сделал широкий жест рукой, приглашая меня взглянуть на божков и сделать свой выбор. Он казался оглушенным своей ситуацией, слишком усталым и удрученным, чтобы прибегнуть к любой из практикующихся торговцами уловок.

Последовав предложению, я взял первого из божков, потом другого, с любопытством рассматривая бирмингемскую работу. Наконец в руки мне попал бронзовый козлобог, заинтересовавший меня с самого начала. Фигурка редкая и должна чего-то да стоить. Я бросил взгляд на Хуала Миггета, однако он даже не смотрел на меня. Он прислушивался к чему-то, с испуганным, полным отчаяния выражением на плоском лице. Наконец, пробормотав какие-то извинения, он пересек лавку и вернулся за прилавок.

Я понял, что он услышал или вообразил, что услышал, какой-нибудь звук, донесшийся из футляра для мумии, в котором находился его сын.

Пока он отсутствовал, я начал рассматривать загогулины, то есть линии, на фигурке козлобога. Они сообщили мне множество крайне интересных и абсолютно не пригодных для печати фактов, способных показаться отвратительными даже наиболее сдержанному, современному и уравновешенному человеку.

Обследуя линии, окружавшие основание фигуры, я заметил старинный потайной знак «открой», чередой двойных уменьшающихся кружков уводящий глаз к потайным защелкам. Я решил, что обследовать стоит мосол человеческой лодыжки под ногой козла, и многозначительно повернутый внутрь большой палец третьей руки. Нажав на выступающую кость лодыжки, потянув за палец, сперва к себе, потом от себя, я добился того, что дно фигуры упало мне в руку, открыв внутри бога отверстие, достаточное для того, чтобы вместить мою голову; поскольку идол был почти трех футов в высоту и двух в ширину.

В полости ничего не оказалось, и я вернул «крышку» на место, причем, ложась в выемку, она дважды негромко щелкнула.

Когда я завершил свое исследование, Хуал Миггет вновь появился из-за прилавка, уже с менее озабоченным видом. Он направился прямо ко мне, и я сделал рукой некий знак, после чего он остановился и слегка вздрогнул, охваченный волнением и сомнением. А потом ответил на знак.

– Брат, – негромко проговорил я своим естественным тоном и сделал следующий знак. И он тут же узнал меня.

Я не стал ничего говорить ему о тайнике, устроенном внутри козлобога. Если Хуал Миггет не знал своего дела достаточно хорошо, чтобы уметь читать завитки, учить его этому не входило в мои интересы. Я продолжал вертеть в руках божка, как бы разглядывая его, и все это время говорил, рассказывая ему свой план.

– Сегодня, – сказал я, – ты дашь своему сыну совсем немного опиума. Утром я приду сюда под руку с леди. Мы с ней займемся осмотром твоих редкостей. Потом она снимет платье, шляпку и вуаль. Под платьем у нее, – или точнее у него, потому что это будет мужчина, – будет костюм твоего сына, который ты должен передать мне сейчас. Когда все будет готово, мы поднимем шум в лавке, чтобы выманить наружу того рослого китайца с ножом, который караулит в твоей комнате. Но прежде, чем ему представится возможность схватить этого человека, которого он примет за твоего сына, тот, будучи спортсменом, быстро выбежит из твоей лавки, и бросится прямо к воде, где его будет ждать спортивная лодка с заведенным мотором. Рослый, естественно, увяжется за ним, как и все прочие наблюдатели с улицы. Мой человек переплывет через залив в Окленд и, если ничего не случится, окажется там много раньше, чем кто-нибудь из преследователей сумеет найти другой катер. Ну а мы тем временем извлечем твоего сына из футляра для мумии, тут же, за прилавком переоденем его в женское платье, а голову прикроем шляпкой и вуалью. Я под руку выйду с ним из лавки и проведу к своему кораблю, пока внимание почтенного общества будет обращено к бегству тренированного спортсмена, которого оно примет за твоего сына. Он будет едва стоять на ногах после принятой дозы наркотиков, однако сможет опираться на мою руку, к тому же идти до корабля придется недалеко. Ясно ли ты видишь всю перспективу?

– Столь же ясно, как луну в безоблачную ночь, брат кэп, – ответил китаец. – Истинно…

– Одну минуту, – прервал его я. – Быть может, твоя радость несколько уменьшится, когда ты узнаешь, что история эта обойдется тебе ровно в тысячу долларов и ни центом меньше, плюс стоимость провоза твоего сына до Англии. Тот парень, который пойдет на риск, не согласится на меньшую сумму. Я уже заплатил ему вчера авансом пятьсот долларов, а завтра, если все закончится благополучно, заплачу вторую половину.

Хуал Миггет не стал торговаться. Достав из своего шкафа пачку купюр, он отсчитал мне нужную тысячу долларов.

– За его проезд я возьму с тебя полторы сотни, – продолжил я. – Столько компания в прошлый раз взыскала с недотепы-немца, возвращавшегося домой вместе с нами.

Китаец заплатил мне и эту сумму, а я тем временем все крутил в руках козлобога, словно бы действительно раздумывая, покупать его или нет, – на тот случай, если за нами следили. Наконец я серьезно спросил у китайца, сколько он хочет за этого идола, потому что имею слабость к подобного рода вещам.

Тут в глазах его немедленно зажглась жадность, и он произнес:

– Одну тыщу долларов.

На самом деле фигурка стоила, быть может, пять или шесть сотен, плюс тот навар, который он мог получить за нее согласно Кодексу нравов торговцев редкостями, однако я не стал утруждать себя спором. Столь внезапное проявление алчности, учитывая все хлопоты и риск, на который я шел ради него, было противно мне, и я просто, не говоря ни слова, поставил божка на его место на полке.

– Костюм, – сказал я китайцу, и Хуал Миггет вышел из лавки. И когда он исчез за дверью, я скользнул за прилавок и заглянул в ящик с футляром мумии, явно относившимся ко времени XVIII династии. На черном футляре над скрещенными на груди рельефными руками была изображена красная маска.

Торопливо приподняв верхнюю половину, я заглянул внутрь и сразу же подумал, что сын Хуала Миггета вовсе не прячется в этом черном ящике, ибо вместо живого тела молодого китайца предо мной оказалась совершенно мертвая мумия, целиком обмотанная сделавшимися коричневыми от времени бинтами. Голова и лицо мумии были так же туго обмотаны такими же коричневыми повязками, что начисто исключало даже мысль о том, что под ними может скрываться живое и дышащее создание.

Однако, приглядевшись повнимательнее, я понял, что мумия все-таки жива. Грудь ее едва заметно вздымалась под всеми покровами. В первое мгновение это произвело на меня воистину неизгладимое впечатление. А потом я вдруг понял, как это было устроено, нагнулся и потянул к себе за одну из туго натянутых, отвердевших за века складок бинтов. Вместе с ней поднялась и вся крышка, повторяющая очертания человеческого тела.

Хитроумный Хуал Миггет! Он придумал этот остроумнейший способ, придававший его тайнику полностью убедительный облик. Видите ли, если взять мумию и острым ножом очень тщательно разрезать бинты сбоку от ее головы до ног, иногда удается отделить бурые древние повязки от самой мумии в виде двух половин, передней и задней; сделавшиеся жесткими от возраста и употребленных некогда бальзамических средств, они в полной точности останутся повторять очертания мумии, которую так долго охватывали собой.

Мудрый Хуал Миггет! Он отделил повязки от, так сказать, прежнего владельца в виде двух продольных половин, а потом, уничтожив, по его словам, мумию, уложил своего сына в нижнюю половину кокона, так что для постороннего взгляда в футляре мумии почивал ее прежний обладатель, завернутый в бинты, остававшиеся неприкосновенными несчетные и канувшие в вечность века. Для дыхания он предусмотрел несколько потайных щелей, проделав таковые же в самом футляре и внешнем ящике.

Можно не удивляться тому, что дотошные китайцы так и не наткнулись на его ухоронку, когда обыскивали лавку!

Подняв повторяющую очертания тела крышку из бурых бинтов, я заглянул внутрь. Под ней лежал нездорового вида китаец, пребывавший в глубочайшем дурмане и одновременно – в чрезвычайно немытом состоянии. Оболочка из бинтов была длинной, куда более длинной, чем тело молодого китайца, и в ногах его под причудливой мешковиной было пристроено вырезанное из великолепного янтаря старинное изображение Безымянного бога Куха, алчущего крови.

На самом деле чудовище это имени не имеет и его заменяет только некий гортанный и терзающий ухо звук, потому-то оно и известно под именем Безымянного бога. В звуковом запасе ни одного народа Земли не найдется подлинного эквивалента этому гортанному звуку, служащему именем воплощению самого страшного из желаний – изначальной кровожадности, являющей собой разновидность алчности, отмиравшей столетие за столетием под воздействием кодекса сдержанности, чаще именуемого религией.

Как я уже сказал, ни в одном языке не существует знака или письменного эквивалента тому гортанному звуку, которым именуется сие воистину жуткое обожествление самого чудовищного из примитивных желаний, и потому его приблизительное фонетическое соответствие – Кух – стало тем именем, которым пользуются западные авторы, занимающиеся страшным знанием, касающимся воплощения всего, что стоит за всяким низменным устремлением человека.

И вот перед моими глазами предстало великолепное изображение кровавого монстра, вырезанное из огромного куска желтого янтаря во всех мерзких подробностях своего злодейского облика, воспроизведенных с потрясающим и жутким мастерством.

Торопливо опустив все крышки на место, я поспешил выбраться из-за прилавка, так как во внутренней комнате явно зашевелился чудовищного роста китаец. По сему поводу я возобновил изучение бронзового идола козлобога и, поворачивая его туда и сюда, отметил, что ручка двери внутренней комнаты неслышно поворачивается. Потом дверь медленно отворилась, и в лавку просунулась арбузная башка рослого китайца, немедленно начавшего осматривать помещение. Он смотрел вокруг себя, как большое животное, уродливая голова его и плоское некрасивое лицо поворачивались из стороны в сторону… Примерно так по моим наблюдениям крутит головой опасный бык, прежде чем броситься рогами вперед.

Внешность этого человека явно напоминала мне о чем-то, и вдруг до меня дошло, что лицо его неприятным и неестественным образом походило на того божка, что приютился в ногах устроившегося в футляре мумии человека. И именно в этот самый момент я осознал всю природу, форму и качество того опасного дела, в которое сунул свой западный нос.

– Ах ты гнусный лжец, Хуал Миггет! – сказал я себе самому. – Гнусный и прогнивший лжец, заманивший меня в эту историю!

Озарение было мгновенным; однако с той самой секунды, когда я обнаружил неестественное волнение среди китайцев, ставшее для меня очевидным благодаря количеству и разнообразию типов, следивших за домом, мне было очевидно, что обеспокоило их не просто непочтительное прикосновение к чьей-то там, пусть и высокопоставленной, косичке.

Именно это подозрение и заставило меня обследовать ящик с мумией в тот момент, когда Хуал Миггет отправился за китайскими одеждами своего сына. Именно этот божок, носивший имя Безымянного, был истинной причиной всего волнения; я удивился тому, что не понял этого сразу, но теперь все стало ясным; братство Безымянных и Безымянный бог! Вполне понятно, в честь кого братство получило свое имя! И вырезанный из желтого янтаря идол Куха, вне сомнения, принадлежал к числу самых ценных вещей, находившихся во владении братства.

Так что оскорбление, нанесенное косичке президента, было всего лишь умелой, но наглой ложью – ах, ты, лживый Хуал Миггет! Младший Миггет явным образом не обнаруживал стремления покушаться на творения цирюльника, как уверял его отец. Сильной стороной его дарования, бесспорно, являлось воровство – предпочтительно ценных и редких изображений богов. Весьма смешанное происхождение, конечно же, лишало его того суеверного страха, который присущ в подобных вопросах китайцам. И меня вовлекли в эту историю в качестве современного и подарочного издания доброй феи. Ну-ну! Я теперь мог представить себе причину, заставлявшую мистера Хуала Миггета-старшего так стремиться переправить свой футляр для мумии со всем содержимым за границу. Но если завтра я спасу его сына, божок, вне сомнения, не останется с нами. А он, на мой взгляд, действительно заслуживал любых хлопот!

В этот самый момент, к моему великому облегчению, переросший допустимые нормы член братства исчез столь же бесшумно, как и появился. Я попытался было представить себе, какие жуткие вещи мог бы рассказать этот тип о сокровенных обрядах братства, и пока размышлял об этом, Хуал Миггет вернулся.

Я принял от него два одеяния и забавную маленькую шапочку и кивнул в сторону внутренней двери.

– Монсеньор верховный палач братства только что засовывал в лавку свою уродливую образину, – сказал я Хуалу.

Тот побледнел и посмотрел на меня, как на какого-то сверхчеловека. Должно быть, мой выстрел попал в самое яблочко.

– Не знаю, о чем ты думаешь, связываясь с людьми подобного рода, – сказал я ему. После чего уложил сделанные из весьма тонкого материала одеяния в свои внутренние карманы, а шапочку сложил несколько раз и заткнул под пояс, поскольку не намеревался выходить из лавки со свертком, достаточно большим для того, чтобы наблюдатели могли заподозрить меня в том, что я уношу их чудовищного божка в другое место. Если бы такая мысль пришла в голову любому из них, меня ожидали бы крупные неприятности еще до того, как я перейду на ту сторону улицы!

– Завтра, около десяти утра, – сказал я и вышел из лавки, не произнеся более ни слова.

«Подозрительная они публика, эти полукровки. Чистые свиньи», – подумал я, направляясь в город и нисколько не сомневаясь в том, что пара китайцев из караулящей оравы увязалась за мной. Впрочем, они отстали возле конца улицы, судя по всему удовлетворившись тем, что нужен им был явно не я.

В десять часов утра я вошел в лавку Хуала Миггета под руку со стройной «девицей».

Хозяин вышел нам навстречу, и некоторое время мы с «леди» рассматривали разные вещицы и купили парочку безделиц. Полукровка, на мой взгляд, находился в огромном унынии и почти не говорил. Казалось, он углубился в думу о чем-то, позабыв обо всем остальном. Ну, что ж, неприятностей у него было столько, что над ними и впрямь стоило задуматься!

По прошествии нескольких минут я дал знак Хуалу Миггету, чтобы тот осмотрел улицу, после чего послал его проверить, чем занят большой китаец. Хуал отважно отворил внутреннюю дверь и вошел внутрь, словно бы намереваясь что-то принести оттуда. Вернувшись, он сказал мне, что человек с ножом спит на полу.

– Теперь переодевайся, Билли! – обратился я к бывшей со мной «женщине».

Шляпка и вуаль немедленно полетели в сторону, за ними последовало и широкое платье. Результатом переодевания стало появление вполне обыкновенного китайца, только худощавого и чрезвычайно мускулистого.

– Спрячься за прилавок! – приказал я. – И живее, пока тебя никто не увидел. Держи пистолет под рукой, но, ради бога, не стреляй, пока не окажешься в абсолютно безвыходном положении.

В каждом из моих карманов находилось по тяжелому «кольту», ибо мне предстояло пережить несколько рискованных минут.

– А теперь, Миггет, – сказал я, – шевелись, если хочешь, чтобы кто-то из нас пережил эту историю и сохранил целой шкуру. Вытаскивай этого своего сына!

Платье было уже наготове в моих руках, и Хуал Миггет в буквальном смысле этого слова выволок одурманенного парня из футляра мумии. Я успел натянуть на него платье еще до того, как он хоть как-то утвердился на ногах. Даже не пытаясь застегнуть его, я потянулся за шляпой и вуалью, чтобы скрыть лицо и голову беглеца, и в считаные мгновения нахлобучил на него шляпку, набросил на нее вуаль и прикрыл ею лицо, и лишь потом торопливо застегнул платье. Пальцы мои летали! Если бы рослый китаец застал нас именно в эту минуту, мне, безусловно, пришлось бы стрелять, и тогда в считаные мгновения в лавке оказалось бы с пять десятков китайских бандитов, в результате чего нас едва ли сумели бы опознать даже самые близкие друзья, ибо упомянутые бедолаги обнаруживают, я бы сказал, чрезвычайное мастерство во владении ножами.

Примерно через минуту я вновь оказался около двери, также под руку с чем-то похожим на женщину. Платье и вуаль способны прикрыть многое. Ну, не то чтобы прикрыть, но просто сделать похожим!

– Ты готов, Билли? – окрикнул я негромко своего бегуна, присевшего за прилавком.

– Конечно, – отозвался тот.

– Теперь смотри в оба, – сказал я ему. – Сейчас я выманю сюда этого рослого типа. Дай ему увидеть себя, а потом беги со всех ног, иначе мне придется убивать. Готов?

– Похоже, что да, – порадовал он меня уверенным ответом. – Чем крупней будет этот парень, тем лучше. Меня волнует не он, а эти черти снаружи.

Я повернулся к прилавку, схватил фарфоровую вазу, которую только что рассматривал с большим интересом, и, надеясь, что это ценная вещь, вдруг выронил ее на пол, где она разлетелась на куски со страшным грохотом. Разумеется, звук произвел необходимый эффект, внутренняя дверь немедленно распахнулась, и весь дверной проем заполнила туша рослого китайца, заглянувшего в лавку.

В этот самый миг Билли Джонсон, подготовленный мной бегун, выскочил из-под ближайшего к улице прилавка и бесшумно, на цыпочках, отправился к двери, явив себя целиком глазам большого китайца.

От двери во внутреннее помещение донесся жуткий нечленораздельный вой, и я бросил взгляд на огромное, плоское и трясущееся лицо. Глаза китайца сверкали, как две зеленые щели, на грубых моржовых усах выступила пена. Ломая все на своем пути, он устремился вперед, опрокинув при этом подвернувшийся под руку прилавок со всем его содержимым. После этого огромная туша с удивительной для такого роста скоростью пролетела мимо меня. Когда этот тип громыхал рядом, я заметил в его руке огромный, четырехфутовый нож. Тусклая синева стали промелькнула передо мной в мгновение ока, а затем китаец вместе с ножом вылетел вон из двери, произведя при этом новый грохот, так как огромное плечо его по пути переломило один из дверных косяков. Но Билли Джонсон уже опережал его на тридцать ярдов и мчался как олень, энергично топая своими прекрасными, сильными ногами.

Замерев в дверях, мы смотрели, как со всех сторон к нему во все возрастающем количестве сбегались китайцы, возникавшие, прямо сказать, ниоткуда. Огромный китаец, однако, находился ближе всех остальных к Джонсону и бежал за ним с мрачным упорством, нелепым образом низко пригнув огромную голову.

В полдюжины быстрых шагов Джонсон преодолел рельсы и повернул прямо к воде. «Бррп! Бррп!» – вдруг глухо застучал мотор гоночной шлюпки посреди звуков собирающейся толпы. Огромный китаец взмахнул правой рукой, и я увидел, как блеснуло длинное лезвие. Не замедляя бега, он бросил свое оружие, и я не мог не вскрикнуть, хотя, конечно же, никто не мог услышать мой голос посреди поднявшегося гвалта.

– Промазал! – выкрикнул я, ибо огромный нож пролетел плашмя над самым плечом Джонсона, промахнувшись всего на дюйм-другой. Рослый преследователь, по всей видимости, понял, каким образом бегун намеревается уйти от него. Одновременно с ним сообразили это и его компаньоны, так как на улице затрещали револьверные выстрелы, однако, когда обе стороны бегут, попасть в цель достаточно сложно.

Тут Джонсон оказался на краю причала.

– Ушел! – закричал я снова, увидев, как он прыгает вниз. – Молодец, Джонсон! Добрый парень!

– Думается мне, Миггет, что тысячи долларов за это представление будет маловато, – сказал я китайцу.

Поднялась пальба, у воды собиралась растущая толпа, а по всей улице уже раздавался топот бегущих ног: сотни американских граждан уже стремились установить место нахождения такого большого количества пороха и шума.

Мимо бойко промчался полисмен (судя по внешности – рослый ирландец), в белом шлеме и великолепном летнем мундире. Я увидел, как он начал ретиво оделять ударами своей дубинки головы и плечи (в основном головы) заинтересованных происходящим и совсем ни в чем не повинных граждан, которые, тем не менее, воспринимали подобные знаки внимания как нечто вполне естественное.

Пальба у воды не умолкала, но шлюпка, насколько я мог видеть, уже вылетела на просторы бухты и находилась в полумиле или даже более от причала.

В конце улицы грохотали конские копыта, взвод конной полиции как раз огибал угол. Они проскакали мимо лавки – в основном рослые ирландцы, уже веселые и в приятном ожидании державшие оружие на изготовку.

– Сколько шума, Хуал Миггет, – проговорил я, – и все из-за единственной китайской косички!

Толпа возле воды уже исчезала, что там, таяла на глазах, ибо здешняя конная полиция славилась своим дружелюбием и немалой эффективностью. В конце концов, пуля, выпущенная с улыбкой… как бы в шутку, если так можно сказать, столь же смертоносна, как отправленная в цель при более серьезном расположении духа.

Поглядев на Хуала Миггета, я попытался догадаться, о чем он думал в это мгновение: возможно, в равной мере о вызвавшем всю катавасию желтом божке и о вялой и неприветливой «даме», находившейся рядом со мной.

– На мой взгляд, пора уходить… пока не улеглась сумятица, – сказал я. – Пойдемте, милая девушка.

И мы вышли из лавки в приятном отсутствии посторонних глаз, и через какие-то две ничем не примечательные минуты оказались на борту моего корабля.

Сегодня вечером мы отплываем, и я отправился на противоположную сторону улицы навестить Хуала Миггета. С моей точки зрения, я заслуживал достойной награды, и питал неподдельный интерес к изваянию козлобога. Но сколь низменны эти полукровки!

Я нашел Миггета в мрачном настроении, однако не стал жалеть его.

– Сколько просишь за него? – спросил я, похлопав козлобога по могучему бронзовому плечу.

– Тыщу долларов, брат кэп, – ответил он.

– Тысячу центов, – ответил я, поворачиваясь к двери.

– Восемь сотен долларов, брат кэп, – предложил он. – Я с радостью потеряю много долларов из благодарности к тебе, за твою великую доброту, брат кэп.

– Я не хочу, чтобы ты терял, – сказал я. – И оставим все разговоры о том, что я сделал или не сделал. Ты не в состоянии заплатить мне, даже если я позволю тебе. Я дам тебе твою тысячу долларов только потому, что хочу этого, и не позволю, чтобы ты хлопал себя по своей траченной молью тощей заднице, и думал, что оказал мне любезность. Эта штуковина стоит не больше пяти или шести сотен. Вот деньги. Да, напиши расписку, иначе в следующий раз будешь клясться, что я не заплатил тебе, и не надо никаких слов. Меня уже тошнит от тебя!

Он попытался извиниться, но я просто протянул деньги и дождался расписки. А потом, не падая к нему на шею и не прощаясь, вышел из лавки, взяв под мышку старинного бронзового козла.

«Во всяком случае, – подумал я, – останется памятка об этом небольшом приключении».

Спустившись в свою каюту и заперев дверь, я открыл потайное отверстие в основании фигуры божка, а потом аккуратно и ласково извлек из полого нутра янтарного идола Куха, которого взял из футляра мумии и спрятал внутри козлобога в то самое время, пока Хуал Миггет ходил за одеждой для своего сына.

Я не без удовольствия размышляю о том, что мог подумать этот низменный полукровка, обнаружив исчезновение своего желтого бога. Возможно, суеверие, не смягчаемое более лекарством алчности, помогло ему придумать какое-нибудь немыслимое и фантастическое объяснение. В любом случае у него не было особых оснований возлагать вину на меня – после великолепной басни о косичке президента. Его вчерашняя и сегодняшняя угрюмость кажутся мне вполне понятными: кража янтарного божка не оправдала затраченного времени и труда, не говоря уже о том, что не принесла дохода.

Я же, рассматривая изумительный образчик воплощенной в янтаре свирепости, не могу не ощущать огромного удовлетворения своими действиями в этой истории. Хуал Миггет заслужил наказание за недостойное поведение. А кроме того, как и Хуал Миггет, я тоже знаю коллекционера, который охотно заплатит внушительную сумму за маленькое желтое чудище.