52
София
Сколько бы еще я рассказывала Гортензии перипетии своей горестной жизни, если бы она не заставила меня подняться и упасть в ее объятия. Говорила я уже больше двух часов, освобождаясь от тяжкого груза, скопившего за двадцать два года. И чем дольше я говорила, тем больше обретала уверенность в себе. Я видела, с каким вниманием Гортензия меня слушала, знала, что мои слова попадают точно в цель. И в конце концов она отступила перед очевидностью, точно перед приливом, который ничто не в силах остановить.
Для победы мне понадобились все мои силы – я чувствовала, как велико было ее сопротивление. Бедная крошка, я понимала ее муки! И вдруг, в одно мгновение, стены обрушились, и Гортензии открылась истина: я – ее мать, а тот, кого она чтила, – негодяй. Вернее, был негодяем. Отныне все это будет лишь дурным воспоминанием.
Мы долго стояли так, не произнося ни слова, и никто не хотел разжать объятий.
Этот внезапный жест признательности со стороны дочери застал меня врасплох, но постепенно я расслабилась, напряжение спало, и я лишь наслаждалась близостью Гортензии. По моим щекам струились слезы, я услышала ее шепот:
– Не надо, мама, не плачь.
«Мама», она сказала «мама»! И я зарыдала еще сильнее.
Как же я ошибалась, разуверившись в дочери!
Теперь, прижимая ее к груди, так, что было слышно биение ее сердца, я понимала, насколько велико было мое заблуждение. Моя дочка была невинна, она стала, как и я в свое время, игрушкой, жертвой этого мерзавца. Но не сообщницей.
События последних дней меня раздавили, уничтожили. Во мне крепла уверенность, что Гортензия навсегда останется под влиянием подонка, который некогда нас разлучил. Сильвен воспитал ее в ненависти ко мне, и, что бы я теперь ни предпринимала, все мои усилия окажутся тщетными. В поисках истины я потерпела поражение.
До конца моих дней я останусь их жертвой.
Очевидность такого исхода меня испепеляла, и, пока я, сидя на ступеньках лестницы, в сотый раз прокручивала в голове эти мысли, само собой созрело решение: отныне моей единственной целью будет возмездие. Охваченная безумной жаждой мести, я встала и поспешила навстречу врагу, в Буа-Коломб.
Я должна лишить жизни этого проходимца вместе с его шлюхой, годами предававшей меня. Наказав их, я накажу и Гортензию.
Когда она недавно пришла ко мне, я подумала, что у меня больше не осталось надежды. И, что бы я ни пыталась ей объяснять, я навсегда останусь для нее убийцей, а не матерью.
И что всего хуже – я перестала видеть в ней своего ребенка.
Стоило ей переступить порог моей квартиры, как я ощутила на себе всю силу ее ненависти. И меня ничуть не ввело в заблуждение ее лицемерие, когда она потребовала, именно так – потребовала, чтобы я рассказала ей историю моей жизни.
И я ей поведала все, без всякой надежды, ничего не скрывая. Мне необходимо было излить на кого-нибудь всю свою боль, так пусть уж лучше она узнает. Поверит или нет – не имело значения.
Потом, мало-помалу, фраза за фразой, я вдруг почувствовала в ней сомнение, она задавала себе вопросы, и я ощутила ее растерянность перед лицом жестокой правды. Под тяжестью неопровержимых фактов Гортензии поневоле пришлось признать, что ее обожаемый отец на деле оказался зверем, что он растоптал мою жизнь, а ее жизнь опутал сетью лжи, что он был и ее палачом тоже. Я почувствовала, что твердыня ее веры рассыпалась. Неприглядная истина предстала перед ней, и Гортензия поняла, кого ей следовало ненавидеть.
Мне удалось вернуть дочь, и двадцать два года страданий обратились в ничто.
Если что сейчас и имело для нас значение – это только наше будущее, которое мы построим вместе.
Я еще не сказала Гортензии, что мы отомщены.
Не сказала, что человек, которому она весь день посылала тревожные сообщения, уже мертв. Теперь моя задача – заставить ее принять то, что я совершила, и осознать, что моя месть была нашей общей местью. И тогда – я всем сердцем на это уповала – Гортензия меня простит.
Попасть в тюрьму я нисколько не боялась. Что могло быть важнее нашей вновь обретенной любви? Она назвала меня мамой, разве этого не достаточно? Что бы ни ждало нас впереди – Гортензия будет на моей стороне.
Вроде бы такое простое слово «мама» дочка никак не могла правильно произнести, хотя и заговорила рано. Гортензии не было еще и года, а она уже лепетала целые фразы, удивлявшие воспитательниц в яслях. Но не могла справиться со словом «мама», упорно называя меня по-другому – то «мам», то «маму». Мне порой казалось, что она делала это нарочно, ради игры, однако эта игра меня огорчала. И напрасно я ее наказывала, лишая десерта или любимых сладостей, ничто не помогало. Целыми часами я заставляла ее повторять «мама», но она продолжала говорить «мам», хотя я и настаивала на последнем звуке «а». Часто я выходила из себя, убежденная в том, что она противилась из упрямства. Уступать я не собиралась, это уже была не игра, а настоящая битва, которую я была обязана выиграть.
И вот однажды солнечным субботним днем, когда мы вместе спускались по улице Мучеников, какой-то мужчина так сильно меня толкнул, что я потеряла равновесие и упала, увлекая в своем падении маленькую Гортензию. Когда мы поднимались, я вдруг услышала, как дочка прошептала:
– Какой злой дяденька, да, мама?
Застыв на месте от изумления, я забыла о человеке, который свалил нас на землю, даже не остановившись, а ласково улыбнулась дочери:
– Вот видишь, это совсем не трудно!
Мы дошли до площади Пигаль, и я в знак благодарности покатала ее на карусели. При каждом новом круге, проезжая мимо меня, Гортензия обращала ко мне восхищенное личико и кричала изо всех сил:
– Мама, мама!
Только неделю спустя, когда он вновь возник из небытия, поджидая меня у министерства, мне открылась правда: мужчиной, жестоко толкнувшим нас с дочерью, мог быть только мерзавец Сильвен. Этот акт насилия ознаменовал собой новый, чудовищный этап нашей жизни.
Мне хотелось, чтобы эти сказочные мгновения длились вечно. Опьяненная ароматом ее духов и нежной кожи, я перебирала пальцами шелковистые белокурые пряди ее волос, пока не услышала шепот:
– Больше я никогда тебя не оставлю, мама! – И еще: – Мне горько, что я столько лет провела без тебя.
Я тоже тихо проговорила:
– Теперь нас ничто не разлучит, мы всегда будем вместе.
– Скажи, ты счастлива? – робко спросила она.
– О да, моя Гортензия.
– Отныне я – Гортензия! – торжественно провозгласила дочь.
– Да, да, да!
– Отчего ты дрожишь, тебе холодно? – забеспокоилась она.
– Дрожу, потому что не в состоянии вместить столько счастья…
– Я тоже очень счастлива, мама.
Мы так и не разомкнули объятий. И больше не разомкнем.
Вдруг со стороны комода послышался сигнал сотового, прозвучавший как-то особенно весело. Это был телефон Сильвена, лежавший на дне моей сумки. Гортензия мгновенно отстранилась, нахмурилась и удивленно на меня взглянула.
– Мобильный отца! У вас тоже такой сигнал? Невероятно!
Продолжать лгать не имело смысла. Я больше ничего не боялась, раз Гортензия перешла на мою сторону.
– Нет, это телефон Сильвена, я взяла его сегодня утром.
– Сильвена? – повторила она с недоумением. Видно, настоящее имя ее проклятого отца пока звучало для Гортензии непривычно.
– Да, Сильвена. Нашего палача. Того, кто похитил тебя, доченька!
Она была в растерянности: не стоило ли хорошенько ее встряхнуть, чтобы вернуть к реальности? Но я ждала, внимательно следя за каждым движением дочери. Гортензия спросила сдавленным тоном:
– Ты взяла телефон отца? Вот почему я не могла весь день до него дозвониться!
Гортензия отступила на шаг, будто пораженная страшным видением. Я схватила ее за обе руки, потянула к себе, но она не двинулась с места, устремив на меня пристальный взгляд.
– Что ты натворила? – проговорила она на одном дыхании, сделав короткую паузу. – Недавно я у них побывала, но мне никто не ответил…
Я пробормотала:
– Мне пришлось это сделать. Ради нас обеих…
Руки ее оставались в моих ладонях, они дрожали.
– Ты их убила?
– Да, я убила твоего отца и Изабеллу тоже. Другого они не заслуживали. Мне нужно было отомстить им за все то зло, которое они нам причинили.
Что я могла к этому добавить? Телефон звонить перестал, а мы продолжали неподвижно стоять друг против друга и молчали.
Я ждала. Неужели сейчас Гортензия в гневе бросится на меня? Но она тихо проговорила:
– Покажи мне мою комнату, я хочу ее увидеть.
– Пойдем.
Она сама отвела меня в темный коридор, в конце которого находилась детская.
Показания мадемуазель Эмманюэль Дюран,
26 лет, доставленной в госпиталь
имени Жоржа Помпиду
16 июня 2015 г. Выписка из протокола.
[…] София рассказывала мне историю своей жизни около двух часов. Я сама этого захотела. К ней я пришла с единственной целью – понять, что происходит. Сильно беспокоясь за отца, я едва владела собой.
Вначале я не верила ни одному ее слову, настолько это казалось немыслимым. Она была уверена в том, что я – ее дочь, и обвиняла моего отца в похищении. Всем, кто с ним был знаком, хорошо известно, что отец не способен и мухи обидеть, не то что совершить подобное преступление. Мой отец – сама доброта. […]
Я настолько ее боялась, что могла легко допустить, что она подложит снотворное или яд мне в чай. Ничего этого не случилось – вы сказали, что сделали анализы, – однако, почувствовав внезапную слабость, я решила, что сама, не раздумывая, бросила себя в пасть хищника. […]
Рассказ Софии был достоверен: незадолго до моего прихода я справилась о ней в интернете, откуда узнала и о похищении дочери, и обо всех предпринятых ею усилиях для поисков Гортензии. Говоря себе, что ее безумие – следствие несчастья, я считала между тем, что она ошибочно принимала меня за свою дочь – невозможно, чтобы я оказалась этим ребенком. Конечно, я не могла помнить о том, что случилось со мной в раннем детстве, но все равно эта женщина, претендовавшая на роль моей матери, несла полную чушь. […]
Однако, несмотря ни на что, история Софии была глубоко драматичной и трогательной, и я сильно разволновалась. В ней было столько берущих за душу эпизодов, что я понимала ее ненависть к тому, кого она называла нашим палачом. Ей удалось меня растрогать. Я была потрясена тем, что узнала о ее жизни, все это было настолько ужасно…
Я слушала ее не прерывая, до самого конца. Когда София показала мне кучу вырезок и фотографий, смятение мое дошло до предела. Мало-помалу все перевернулось с ног на голову. До сих пор не могу понять, что на меня нашло, как ей удалось меня убедить… Не помню, как я очутилась в ее объятиях и стала называть ее мамой… […] Теперь я тщетно пытаюсь воспроизвести в деталях тот день, припомнить слова, которые она мне говорила… София упоминала столь волнующие моменты, перечисляла факты, которые в точности соответствовали некоторым эпизодам моей жизни, и я не устояла. […] Мне даже показалось, что я узнала отца на фотографиях в газетных вырезках, которые она мне предъявила. Чем дольше она рассказывала, тем более связной и правдоподобной становилась ее история. […]
В итоге я поверила всему, что она говорила. Раньше я думала, что отец убегал от горя, причиненного уходом матери, но тут мне открылась иная правда – он скрывался потому, что совершил преступление.
Оказалось, что я и была той маленькой девочкой, которую похитило чудовище в человеческом облике. Этим чудовищем был мой отец. И я возненавидела его так же, как и она. Понимаю, сейчас это представляется невероятным, но тогда сама мысль, что он лишил меня матери, столько лет мне лгал, сделав меня своей игрушкой… Вспомнилось, как я спрашивала его о том, где моя мать, и он отвечал, что она нас бросила, когда я была еще младенцем. Вспомнились наши бесконечные переезды с места на место, его нежелание привязываться к кому-либо или чему-либо. «Никто не сможет заменить мне твою мать, только ты имеешь для меня значение». И я ему верила, потому что хотела, чтобы он принадлежал мне одной. А теперь я чувствовала себя обманутой человеком, которого любила и кому безгранично доверяла. Видя искреннюю радость Софии, я еще больше прониклась презрением к отцу за обрушенные на нас потоки лжи. […]
Мать была со мной, и я поняла, до какой степени мне ее не хватало. Словно я увидела ее в другом свете – бесконечно любящей, достойной восхищения, не отказавшейся от своих поисков, несмотря на черное отчаяние.
Я не помню точно, какова была моя первая реакция, когда я поняла, что она совершила двойное убийство. Невзирая на охвативший меня ужас, в душе я ее оправдывала. София столько страдала, что это наказание я сочла заслуженным. Разве на ее месте я не поступила бы так же? А коварная Изабелла, столько лет водившая ее за нос? Мне никогда не нравилась эта женщина, в ее отношениях с отцом было нечто такое, что сильно меня раздражало. […]
Помню, как я попросила Софию показать комнату, принадлежавшую мне в раннем детстве, надеясь, что там все встанет на свои места. По-моему, я сказала что-то вроде: «Это будет потрясающе!» […]
