28
София
Я имела полное право гордиться собой: мне удалось проследить за Гортензией до станции «Буа-Коломб», оставшись незамеченной. Раньше я там никогда не бывала. Признаюсь, я вообще плохо знаю парижские окраины.
Мне не раз хотелось прекратить слежку и вернуться: риск, что она меня обнаружит, был слишком велик. Ведь чем больше мы удалялись от центра, тем труднее мне было бы объяснить свое присутствие, попадись я ей на глаза. Заготовлены были и объяснения: я ехала к приятельнице, чтобы провести с ней вечер, и «ты не представляешь, как я удивилась, встретив тебя!». Нет, она нашла бы это странным, лучше было просто извиниться и сказать правду. Сказать, что сама не знала, «что на меня вдруг нашло, какое-то помутнение рассудка», и я последовала за ней – «прости меня, старую идиотку». Моя откровенность и смущение должны были ее растрогать.
Самым трудным оказалось то, что пришлось ехать с ней в одном трамвае, дабы не упустить ее из виду, но, к счастью, Гортензия сразу уткнулась в свой телефон. Всю дорогу она настолько была им поглощена, что никого и ничего не видела. И вскоре я уже шла за дочерью вдоль широкой улицы с высокими зданиями старой постройки.
Просто невероятно, до чего нынешняя молодежь привязана к своим смартфонам! Гортензия двигалась по улице, переходила дорогу, не отрывая глаз от телефона, словно под гипнозом. Порой она останавливалась, вынуждая меня замедлить ход, и принималась набирать какой-то текст в лихорадочном темпе. Нет, когда мы снова будем вместе, я обязательно освобожу ее от этой глупой зависимости. Поневоле я вздыхала, понимая, что мне придется нелегко, но, должна признаться, сама эта перспектива грела душу.
Пройдя где-то метров пятьсот, мы очутились перед террасой далеко не роскошного табачного бара «Авиатор». Мне показалось, что именно туда дочь и направлялась, поскольку она убрала в сумку телефон и прибавила шагу.
Мне пришлось слегка притормозить. Было всего двенадцать минут шестого, и, несмотря на чудовищную жару, от которой плавился тротуар, я благоразумно подняла воротник плаща.
Гортензия быстро вошла внутрь, даже не оглядев подставленные солнцу столики террасы. Нетерпение дочери было очевидным.
Войти туда вслед за ней было бы немыслимо, и я, продолжив путь, медленно двинулась вдоль витрины бара. Я увидела, как дочь прямиком прошла в глубину зала и наклонилась к сидевшему за столиком мужчине, поцеловав его в щеку. Сначала я смогла разглядеть только широкие плечи и лысину, но в тот момент, когда я уже почти миновала бар, он повернулся в профиль.
Чем ближе я подходила к своей цели, тем больше я мысленно готовилась к встрече с ним. Уговаривала себя, тренировала дыхание, почти торопила события, чтобы поскорее с этим покончить.
Но, увидев его, я была раздавлена.
Удар был такой силы, что я зашаталась. Он был гораздо мощнее того, что я испытала, когда несколькими неделями раньше на улице Трюден впервые узнала в незнакомке дочь. Однако на этот раз речь не шла о всплеске эмоций, от которого меня тогда буквально парализовало.
Приступ внезапно подступившей тошноты вынудил меня уйти оттуда как можно скорее, и мне пришлось опереться рукой о фонарный столб. На этот раз мной овладели беспредельная ненависть и отвращение, вихрем, до головокружения, пронеслись передо мной самые страшные картины этих бесконечно долгих лет моих страданий. Непереносимо тяжелые воспоминания вновь вызвали тошноту, и меня вырвало прямо на улице. Я постаралась отдышаться и едва сдержалась, чтобы не закричать, изо всех сил сопротивляясь безудержному желанию броситься на него, ударить, осыпать проклятиями. Призвать мою дочь и весь мир в свидетели…
Когда он повернулся в профиль, подставив щеку моей девочке, а та нежно его поцеловала, я узнала своего палача. Нашего с Гортензией палача.
Того, кто скрывался под именем Антуан Дюран.
Когда Гортензия впервые пришла ко мне на завтрак, я постаралась подвести ее к разговору об отце. Даже заставила себя произнести «твой папа». Мне нужно было знать о нем все. И слушала, как дочь в течение получаса, длившегося вечность, расточала похвалы в адрес этого негодяя. По ее словам, он вобрал в себя все самые лучшие человеческие качества, работал багетным мастером (это он-то, у которого руки росли неизвестно откуда) и жил за городом.
– И где же? – поинтересовалась я.
– На западе, за Нантером.
Я постаралась придать лицу приветливое выражение, за которым скрывалось другое: час возмездия близок! Дочь была готова продолжать описывать мне свою жизнь с ним, но дольше выносить этого я не могла и перестала задавать вопросы. Уж слишком это было мучительно.
Да и теперь я знала все, что хотела.
На моем лице снова заиграла улыбка, что очень удивило Гортензию. Но я объяснила, что ее рассказы о счастливом прошлом доставили мне огромное удовольствие. И дочь пообещала, что в самом скором времени нас познакомит.
– Не стоит торопиться, – сказала я.
– Он очарует вас, вот посмотрите! – с уверенностью произнесла она. – Все женщины его обожают.
Я решила сменить тему и предложила ей съесть еще кусочек яблочного пирога.
– Ведь я на диете! – вырвалось у нее.
– Но ты же совсем худышка…
– Пару килограммов нужно сбросить, – возразила Гортензия с серьезным видом.
«Когда ты ко мне вернешься, – пришло мне в голову, – про диеты можешь забыть, всем этим глупостям, вредным для здоровья, я положу конец».
Подумать только, а ведь было время, когда я потеряла двадцать килограммов.
Это произошло четырнадцать лет назад. Дочери тогда было одиннадцать лет, долгие поиски ее ни к чему не привели, все следы были потеряны. Я тогда ополчилась на весь мир и, в частности, на следственного судью Даниэллу Катрепуэн, которая с недавних пор вела мое дело. Высокая худощавая женщина, очень ухоженная, с выпирающими ключицами и пронзительными черными глазами, ни разу не появившаяся в одном наряде дважды. Секретарша, которая ее недолюбливала, как-то сказала, что муж судьи, на десять лет ее старше, очень состоятельный человек.
Помню, как обнадежила меня первая встреча.
– Наконец-то дело поручено женщине! – сказала она вместо приветствия. – Кто, как не женщина, да еще и мать, способна понять глубину вашего отчаяния?
Я не стала напоминать, что первым следственным судьей тоже была женщина, эта круглая дура Габорьо, которая с ослиным упрямством отстаивала версию убийства-самоубийства.
У судьи Катрепуэн были две дочери, и однажды она заметила:
– Я бы не вынесла того, что вам сделал отец Гортензии.
Меня затрясло:
– Ради бога, мадам судья, не произносите слово «отец», говоря об этом человеке.
– Разумеется, разумеется, – смутилась она. – Я прекрасно вас понимаю… София…
С этого момента она стала называть меня по имени и настояла, чтобы я тоже называла ее Дани, «по-дружески».
Я в нее поверила, и потребовалось время, чтобы я поняла, до какой степени она некомпетентна.
Спустя несколько месяцев, видя, что дело не сдвигается с мертвой точки, я упрекнула ее в медлительности, и наши отношения мгновенно и безвозвратно испортились.
– Боюсь, мадам Делаланд, вы не осознаете, сколько усилий мы приложили, чтобы, по сути, открыть дело заново, и как упорно трудилась следственная группа последние полгода. Ваше дело вопреки тому, что вы утверждаете, относится к числу приоритетных, и мне жаль, что вы нам не доверяете.
– Но ваши усилия не дают результатов, стоит ли тогда выбиваться из сил, дорогая Дани, – съязвила я.
Она с высокомерным видом захлопнула лежавшую перед ней раскрытую папку.
– На сегодня достаточно. Когда появится что-то новое, я с вами свяжусь.
Взбешенная, я все же оставила за собой последнее слово:
– Да, свяжетесь, конечно, когда рак на горе свистнет! Вы не только никчемный судья, но и самая настоящая дрянь!
Не оставив ей времени для ответа, я бросилась к выходу, несмотря на протесты моего адвоката, и выбежала из кабинета, изо всех сил хлопнув дверью.
Выйдя вслед за мной в коридор, адвокат, мэтр Маркантони, упрекнул меня в неосмотрительности:
– Не стоило так нервничать, мадам Делаланд. Теперь с судьей будут сложности. – И прибавил громким голосом, вероятно, чтобы она услышала: – Мадам судья делает все, что в ее власти. Вам стоило бы перед ней извиниться.
– Никогда! – ответила я еще громче.
После этого случая мне пришлось расстаться с этим адвокатом, который представлял мои интересы с начала расследования. Я ничуть не сожалела, что высказала всю правду этой лицемерке, но в одном адвокат оказался прав: несмотря на мои бесконечные попытки напомнить ей о принятых обязательствах, эта шлюха чувствовала себя настолько оскорбленной, что окончательно забросила расследование и отказывалась меня принимать.
Но отступать я не собиралась. Прошло полтора месяца с того дня, и я приковала себя цепью к ограде Дворца правосудия при поддержке Изабеллы, которая не меньше меня возмущалась поведением следственного судьи. К несчастью, у ее мужа в то время были совсем плохи дела, и она не смогла приехать и помочь в моей борьбе.
Я улеглась на коврик, положила на грудь плакат с надписью «Забытая правосудием и брошенная судьей Даниэллой Катрепуэн» и начала голодовку.
Меня тут же окружила толпа незнакомых людей, которые выражали сочувствие и поддерживали мой протест, так что полицейские не осмеливались увести меня силой. Стоило им приблизиться, как мои сторонники заслоняли меня и шумно протестовали прямо перед камерами.
Восемнадцать дней я только пила витаминизированную воду, воздерживаясь от еды, и похудела настолько, что создалась прямая угроза моей жизни. Но моя голгофа (немногие знают, что такое многодневная голодовка) того стоила. Похищение дочери вновь подхлестнуло интерес журналистов, придало делу новый импульс. Помню, например, заголовок в тогдашней «Франс-суар»: «Жить без дочери – ни за что! Несчастная мать бьется не на жизнь, а на смерть». У меня взял интервью для телерепортажа сам Патрик Пуавр д’Арвор! Судя по количеству писем, которые я тогда получала и которые до сих пор бережно хранятся в шкафчике Гортензии, моя акция взволновала всю Францию.
Я покажу ей все это, когда мы снова будем вместе, чтобы она поняла, на что только я не шла ради нее.
Мне пришлось терпеть невыносимые муки, чтобы добиться своего. Насколько я знаю, в дело вмешался министр юстиции, лично назначив нового следственного судью – некоего Раймона Ласу. «Это старый вояка, можно не сомневаться, что он сделает все возможное!» – обнадежил направленный ко мне представитель министерства. Я потребовала, чтобы судья лично явился ко мне, прежде чем я прекращу голодовку.
– Трудно что-то гарантировать, ведь прошло столько времени, – объяснил мне тот, склонившись ко мне по ту сторону ограды, – но, обещаю, мы начнем все с самого начала.
Почему-то его слова вселили в меня надежду, и я согласилась на госпитализацию, к огромному облегчению моих сторонников, которые с напряженным вниманием следили за развитием событий, и, уж конечно, моей дорогой Изабеллы.
И действительно, судья Ласу задействовал все имевшиеся в его распоряжении силы и средства, он предпринял поиски по всем направлениям, проявив столь высокую активность, что я снова поверила в возможность встретиться с дочерью. К несчастью, три месяца спустя после того, как он начал работать, у него случился инфаркт, и Ласу был вынужден передать дело другому судье, который уже не проявлял подобного рвения.
– Этому делу уже столько лет, а следователи завалены текущей работой, – говорил он в свое оправдание.
Все начатое старым воякой Ласу повисло в воздухе, и давнее дело о похищении было отложено в долгий ящик.
Показания г-жи Даниэллы Катрепуэн,
родившейся 14 октября 1968 г.,
вице-председателя Версальского суда,
30 июня 2015 г. Выписка из протокола.
[…] Прекрасно помню эту женщину, очень напряженную и непростую в общении. Она постоянно находилась в нервном возбуждении, была нетерпимой и требовательной. […] Мои предшественники предупреждали насчет ее душевного состояния и неуравновешенности. «История с дочерью сделала из нее параноика», – сказал мне один судья, и, должна признать, он оказался прав. […]
Об этом деле я услышала задолго до того, как получила назначение, и была потрясена им, как и большинство людей в то время. С первой же встречи я старалась завязать с потерпевшей дружеские, доверительные отношения. Но я просчиталась. Обиженная на весь белый свет, она ополчилась и на меня, словно я была виновницей ее несчастья. Клятвенно заверяю, что любой судья на моем месте стремился бы всей душой добиться ясности в этом тяжелом деле. Мне пришлось фактически все начать с нуля, я заново допросила свидетелей и вплотную подошла к сотрудничеству с Интерполом. Короче, я сделала для нее больше, чем для кого-либо другого в подобных делах, можете поверить. Однако, по ее мнению, расследование продвигалось слишком медленно, и не прошло нескольких месяцев, как она устроила мне сцену, проявив крайнюю агрессивность. […]
Продолжать общение с ней было невозможно. Думаю, она со временем частично утратила адекватность мышления и купалась в своем несчастье, взяв на себя роль жертвы. В конце концов я пришла к выводу, что она уже не могла обходиться без своих страданий. Как-то раз после одной из наших встреч я невольно задала себе вопрос, а будет ли она счастлива, если все-таки найдет свою дочь? Особенно если посмотреть на это в свете недавних трагических событий…[…]
Но, отвечая на ваш вопрос, скажу следующее: для меня это была потерявшая над собой контроль, сломленная горем женщина, и только этим я объясняю ее резкость и грубые выпады в мою сторону. Никогда, уверяю вас, у меня не возникало впечатления, что я имею дело с умалишенной. […]
