19
София

Но Изабелле не удалось справиться с моей тревогой. Слова подруги лишь подстегнули мою обиду. И грубым тоном, каким я никогда с ней не говорила, я велела ей перестать нести всякую хрень. Надо же было довести меня до такого! Вообще-то я терпеть не могу бранных словечек – хорошие манеры и вежливость родители прививали нам с раннего детства. И мне до смерти не забыть, как сурово наказывали нас с братьями за промахи.

Именно так я собиралась воспитывать дочь, если бы это чудовище не вырвало ее из моей жизни. Помню, как однажды я наградила Гортензию звучным шлепком, когда она, уронив куклу, произнесла слово «дерьмо». Это был единственный раз, клянусь, когда я подняла на дочь руку. После этого, видя ее слезы, я почувствовала себя настолько виноватой, что всю ночь не сомкнула глаз.

Тем вечером грубость вырывалась у меня сама собой:

– Хватит, прекрати, перестань нести всякую хрень!

Разве я могла выбросить из головы то, что во второй раз теряла свою дочь? Вот что я пыталась до нее донести:

– Ясно как день, что Гортензия рассказала о нашей встрече Сильвену. Кто знает, что этот негодяй придумал, чтобы отговорить ее прийти. Другого быть не может. Появись у нее срочное дело, она извинилась бы, позвонила, ведь она всегда такая любезная и предупредительная.

Молчание Гортензии подтверждало мои худшие опасения: Сильвен не только убедил ее не приходить, но и впредь сделает все возможное, чтобы я никогда ее больше не увидела. Вероятно, он уже подыскивал ей новую работу в другом ресторане, а может, они даже решили уехать из столицы.

– Ты прекрасно знаешь, на что способен Сильвен, он пойдет до конца, чтобы причинить мне как можно больше страданий.

Изабелла, по ее утверждению, отлично все понимала, но я не смогла вынести, когда она начала призывать меня проявить терпение и дождаться понедельника. Упорствуя, подруга настаивала на том, что у Гортензии «должно быть, появилось срочное дело, и она забыла меня предупредить.

– Послушай! Я ровно двадцать два года ждала свою дочь. Двадцать два! И ты хочешь, чтобы я сохраняла спокойствие? Как будто впереди у меня вечность! Нет, ты не можешь понять…

Все это было бесполезно, да и несправедливо по отношению к Изабелле. Я осознавала, что не права, но меня уже понесло:

– А я считала тебя своей подругой…

Слова мои повисли в пустоте. На месте Изабеллы я бы немедленно бросила трубку. Можно ли спорить с человеком, которого гнев сделал глухим? Но Изабелла ответила спокойным голосом:

– Я никогда не оставлю тебя, дорогая.

– Да никому я уже давно не дорога! Гортензия – форменная эгоистка, ей нет до меня дела. Но я-то, я – ее мать, боже ты мой!

Произнеся это, я повесила трубку.

В полном изнеможении дотащилась я до кровати. Ночь прошла в кошмарах, во мне постоянно звучал голос Гортензии, говорившей, что я ей не мать, что ее герой – отец, что я ей не нужна, что я – чужая, раз покинула ее в раннем детстве. Дочь называла меня безумной старухой, твердила, что не любит меня и никогда не полюбит. А когда, уставясь на меня пустыми глазами, она спросила, за что я его убила, я проснулась, обливаясь холодным потом.

В воскресенье мое мучение продолжилось, весь день я вспоминала самые страшные моменты своей жизни, не давая себе ни минуты покоя.

На этот раз я не пошла на прогулку до площади Тертр, как делала это раньше. Оставшись дома, я закрыла все окна, задернула шторы и просто ждала, подгоняя время, неспособная даже шевельнуться. Кажется, я за весь день ничего не съела. Несколько раз звонил телефон. Думая, что это может быть дочь, я срывалась с места. Но каждый раз это оказывалась Изабелла, которая оставляла сообщения на автоответчике, беспокоясь обо мне и умоляя ответить. Но я больше не брала трубку и время от времени стирала ее послания, всегда одни и те же: «София, молю, только не наделай глупостей! Постарайся успокоиться. Все вовсе не так страшно, как ты думаешь…» – и прочая чепуха в том же роде.

Я ничуть не нуждалась в ее поддержке, советах и озабоченности. Мне хотелось оставаться наедине со своим горем. Долгие часы я не сводила глаз с фотографии Гортензии под разбитым стеклом, которую я положила возле себя.

Слез больше не было.

Когда наступил вечер и разразилась гроза, забарабанив каплями в закрытые ставни, мне пришла в голову мысль: а не пора ли покончить со всем этим? Вновь зазвонил телефон и голосом Изабеллы стал меня искушать: «Только не наделай глупостей!»

Никогда, даже в самые худшие времена, я не помышляла о смерти. В периоды тяжелой депрессии всегда неожиданно возгоралась искорка, которая привязывала меня к жизни. И еще: мне не хотелось доставить ему такого удовольствия, покончив с собой. Я брала себя в руки, твердя, что Сильвен ни за что на свете не одержит такой победы.

Но в тот вечер мужество меня оставило. Сильвен торжествовал победу. И мне это было безразлично.

Бросив последний взгляд на комнату Гортензии, я закрыла ее на ключ, потом отправилась в ванную. Антидепрессанты, от которых я с недавних пор отказалась, поджидали меня в шкафчике, под раковиной.

Сколько их, интересно, было у меня в руке? Двадцать, не меньше. Значит, чтобы выпить все, нужно сделать три захода.

Потом я легла на кровать, положила на грудь разбитую рамку и стала ждать блаженного оцепенения.

И не все ли равно, что я внезапно почувствовала сильную боль в желудке – мне было на удивление легко и спокойно. Наконец-то время пришло.