18
София
В половине шестого утра я уже была на ногах. С тех пор как я жила одна, я привыкла мало спать, и мне ничего не стоило встать пораньше. Обычно я долго валялась в кровати, набираясь мужества, чтобы начать новый день. Но только не тем утром.
Меня все считали женщиной хозяйственной, аккуратной, любившей порядок во всем, внимательной к мелочам до чрезмерности. И я старалась соответствовать этому образу, да и по сей день, пожалуй, осталась такой. Но тем субботним утром, оглядев свою квартиру, я впервые поняла, до какой степени я все тут запустила за последние годы, даже не отдавая себе отчета. Комнаты выглядели просто ужасно: на мебели лежал толстенный слой пыли, повсюду высились груды посуды, которой я не пользовалась, несвежее постельное белье… Время и одиночество сделали свое дело, и я перестала замечать стопки недочитанных книг, громоздившиеся где попало, въевшуюся повсюду грязь, клочья отклеившихся обоев…
Невозможно было привести сюда дочь. Вот почему я встала ранним утром и попыталась придать моему жилищу божеский вид. Я отчистила раковину в ванной, возможно, она захочет помыть руки. Открыв окна во всю ширь, впустила потоки свежего воздуха, чтобы избавиться от сырости и затхлого запаха, успевшего все пропитать. Полной грудью я вдыхала воздух, напоенный ароматами жизни большого города, испытывая непередаваемые, внезапно вернувшиеся ко мне ощущения.
Детской, комнатой Гортензии, я собиралась заняться в последнюю очередь, оставить ее на десерт.
Нельзя ни в коем случае допустить, чтобы Гортензия, попав туда, очутилась в мавзолее, сохраненном в неприкосновенности с того момента, как у меня похитили ребенка. Хотя именно так оно и было: за все эти годы я ни к чему не прикоснулась. Правда, я часто засыпала в ее узенькой кроватке, до судорог сжимая одну из потрепанных мягких игрушек, чтобы мысленно вернуться в то счастливое время.
Около восьми я широко раскрыла окна маленькой комнаты – не помню, когда я в последний раз это делала. В детскую хлынул поток солнечного света, и только теперь я поняла, что давно следовало бы навести здесь порядок. Увидь Гортензия детскую такой, она пришла бы в ужас.
Перед моими глазами была не просто комната ребенка, которая долго оставалась закрытой, а склеп, куда никто не входил двадцать два года.
До той субботы я этого не осознавала. Напротив, я была убеждена, что не стоило ничего трогать: ни бежевого плюшевого медвежонка, ни кое-как сложенных на комоде Барби. Раньше мне и в голову не приходило, например, выбросить куклу, подаренную моими родителями, у которой дочь выколола глаза. Помню, я тогда ее сильно отругала, но Гортензия с детской непосредственностью дала объяснение своему поступку:
– Пусть она тоже не видит, как дама со второго этажа. Это же несправедливо! Я хочу, чтобы моя кукла была как она.
В то время на втором этаже действительно жила супружеская чета слепцов. И я ей все простила, умиленная и растроганная тем, с каким своеобразием она познает мир; мы даже немного поиграли с ней в слепых.
Отобрав сломанные или уж слишком старые игрушки, я сначала хотела их выбросить, но так и не решилась, а лишь аккуратно расставила их по местам. Барби, выстроившись в безупречную шеренгу, вернулись на полку. Этих она точно вспомнит – дочка питала к куклам-моделям настоящую страсть. Из десятков приколотых к стенам рисунков, часть которых обесцветились от сырости, я оставила самые красивые, а остальные сложила в стопку и убрала в ящик комода. Вот она обрадуется, что так замечательно рисовала, когда была совсем малышкой! Достав любимые книжки Гортензии, которые мы проглатывали вместе, я тщательно разложила их на комоде.
И последний штрих – застелила кроватку красивым ярким одеялом.
Комната дочери вновь обрела жизнь, оставшись неизменной.
Я закрыла окна, задернула зеленые бархатные шторы и заперла дверь на ключ.
Теперь в детской все было готово для моего ребенка.
Покончив с хозяйственными делами, я выпила кофе и начала готовиться к нашей встрече. Нанесла скромный макияж, чтобы скрыть темные круги под глазами, и надела давно забытое в шкафу жемчужно-серое платье, то, в котором я снималась на телестудии. Платье оказалось мятым, и мне пришлось его выгладить. С самого утра я считала часы, даже минуты, оставшиеся до прихода дочери. Время тянулось бесконечно, никогда еще суббота не казалась мне такой долгой, а ведь это был особенный день.
Я вышла на улицу, чтобы купить цветы и маленькие песочные печенья, зажгла ароматические свечи, которые наводнили комнаты душистым запахом. У меня было ощущение, что я начала жизнь сначала, словно генеральная уборка бесследно уничтожила годы, проведенные в аду.
В полдень я позвонила Изабелле. Она взяла с меня обещание, что я буду действовать осторожно.
– Не заговаривай о похищении, пока не выберешь подходящий момент, не торопись. У тебя будет достаточно времени, чтобы раскрыть Гортензии правду. Не упусти свой шанс!
Но в тот субботний день я с трудом ее выслушала. Все мое внимание было приковано к стенным часам – время шло так медленно! Оставалось целых пять часов до ее прихода. И в сотый раз за это бесконечное утро я мысленно представила момент нашей встречи.
Чудесное мгновение ее возвращения домой.
Сначала я ее поцелую, сказав: «Как мило, что вы нашли возможность прийти!», поблагодарю за маленький подарок, который она принесет (цветы, может быть, шоколадку?), и приглашу пройти в гостиную. Увидев меня такой – в нарядном платье, тщательно причесанной, Гортензия обязательно скажет, что я очень элегантна, что у меня чудесная светлая квартира и что мне повезло с районом, где такое множество магазинов. Короче, сначала мы будем просто болтать на общие темы. Потом я угощу ее чаем, предложив на выбор разные сорта песочного печенья, купленного сегодня утром в «Монопри». Блюдце с печеньем я придвину к ней поближе, и она не сразу даст себя уговорить, но потом обязательно съест одно, а потом и второе. «Мне нужно думать о фигуре», – пошутит она. А я тоже засмеюсь в ответ. Затем я попрошу Гортензию немного рассказать о себе: о ее сослуживцах, начальнице, может, о планах на будущее. На месте сориентируюсь – как далеко я смогу зайти в своих расспросах.
После чая я покажу ей свою квартиру. Начнем мы с кухни, по пути заглянем в ванную, с утра сверкающую чистотой и благоухающую лавандой. Я покажу ей свою спальню – скромную, почти без мебели, не считая нескольких книжных полок. А закончим мы детской. До сих пор я и словечка не скажу ей о нашем прошлом, о моей жизни без нее, о моих бесплодных поисках и надеждах. Но когда она увидит маленькую кроватку с бежевым медвежонком на подушке, своим Жеже, увидит на полке шеренгу Барби, возможно, из глубин ее памяти (я этого жаждала всем сердцем) всплывут давние воспоминания.
Тогда я возьму ее за руку, усажу рядом с собой на кроватку и скажу как можно спокойнее:
– Присядь, я хочу сказать тебе что-то очень важное.
Сдвинув брови, она насторожится, возможно, смутится, удивленная моим намерением. Но я продолжу без всяких колебаний:
– Твое настоящее имя – Гортензия. Ты – моя дочь!
Она немедленно отреагирует:
– Да что вы такое говорите, София?
Но я не отпущу ее руки, не исключено, что пролью несколько слезинок, однако доведу рассказ до конца. Расскажу ей все – от вечера похищения до нашей встречи двумя неделями раньше, о том, сколько усилий я приложила, чтобы ее найти, о моментах надежды, чудовищных разочарований и, наконец, о моем примирении с судьбой после стольких лет безнадежных поисков. Я покажу Гортензии ее детские рисунки, книжки, опишу нашу недолгую, но счастливую жизнь вдвоем.
Но пока – до прихода Гортензии осталось меньше двух часов – я не хотела думать о ее реакции. Не примет ли она меня за свихнувшуюся старуху, не сбежит ли от меня? Нет, это невозможно, такого не могло произойти.
Она непременно мне поверит, мы обнимемся и заплачем вместе.
Но, конечно же, Гортензия задаст кучу вопросов, ведь мое признание представится ей немыслимым, невероятным. Тогда я покажу ей документы, которые сохранила: отчеты полицейских, протоколы, а также фотографии Сильвена и ее собственные – в младенчестве и двухлетнем возрасте.
Пусть и не сразу поверив, она сопоставит факты и обрывки своих воспоминаний, возможно, по-другому взглянет на свою жизнь и поймет, что все услышанное является правдой. Беспощадной и жестокой.
И тогда от избытка нахлынувших чувств она привлечет меня к себе и произнесет единственное слово, которого я ждала столько лет: «Мама!»
В глазах Гортензии отразится сострадание, она разделит со мной боль навсегда потерянных лет, заключит меня в объятия и будет повторять до умопомрачения: «Мама, моя мама»…
А когда эмоции улягутся, она мне расскажет, как проходила ее жизнь без меня, без ее мамы. Она решительно потребует объяснений от «нашего палача» (ибо отныне она так и будет называть Сильвена). И пообещает, что больше никогда со мной не расстанется, ведь всю жизнь она чувствовала, как ей меня недоставало, даже если и не понимала этого: «Мне не хватало тебя, но теперь все прояснилось…»
Весь вечер Гортензия проведет со мной и останется ночевать. Мы будем разговаривать долгие часы, ведь нам еще столько предстоит наверстать, столько друг о друге узнать. Целую жизнь нам с ней придется выстроить заново.
Часы пролетят незаметно, мы досидим до глубокой ночи, и я уложу Гортензию в ее детскую кроватку. И перед тем как закрыть глаза, в то время как я нежно поцелую ее в лоб, дочка прошепчет:
– До завтра, мама…
А я отвечу:
– Спи спокойно, доченька, моя Гортензия…
Убедившись, что она заснула, я вернусь в свою спальню. Счастливая. Безмерно счастливая.
Но потом придет час отмщения.
И мы вместе его уничтожим, нашего палача.
Оказалось, что я заснула, когда ненадолго прилегла на свой древний диван. Встала я рывком, вся в поту. Кухонные часы показывали три минуты шестого. Вот-вот моя дочь будет здесь. Я быстро умылась, надела серое платье, поправила волосы и проверила, хорошо ли расставлены на стеклянном столике в гостиной чашки и блюдце с песочным печеньем, тем самым, что она так любила в детстве.
Минуты, секунды бежали одна за другой. Уже было половина шестого. Я подошла к окну, пытаясь разглядеть ее в толпе, заполнившей тротуары моей улицы, где недавно открылись новые магазины. А что, если эти проклятые три минуты сыграли роковую роль? Может, дочь звонила, а я не услышала, и она ушла? Да нет, вряд ли Гортензия так быстро бы отступилась. Я начала бояться худшего, уж не произошел ли с ней несчастный случай?
Не узнала ли она правду обо мне?
Вот уже и шесть. Я позвонила Изабелле, просто потому, что не могла сейчас оставаться без дела. С приходом дочери у меня было связано столько надежд, нет, она не могла так со мной поступить! Изабелла пыталась меня успокоить, советовала запастись терпением, не отчаиваться. Все было напрасно. Я бросила ей, словно дочь не явилась по ее вине:
– Гортензия никогда ко мне не придет, знаю!
– Наверное, появились неотложные дела.
– Она бы позвонила. Нет, все кончено!
Не в состоянии продолжать разговор, я положила трубку. В тот момент, когда я уже собиралась выйти из дома, раздался звонок. Я бросилась к телефону, но это оказалась всего лишь Изабелла с упреками, что я с ней не попрощалась. Пробормотав извинения, я пообещала ей перезвонить.
– Только не расстраивайся и не делай глупостей, дорогая! – проговорила она.
– Хорошо.
Что я еще могла сказать Изабелле, единственному человеку, который за меня переживал?
Сбегая по лестнице вниз, я пропустила одну ступеньку и подвернула ногу, невольно вскрикнув от боли: должно быть, повредила связки.
Прихрамывая, я кое-как добрела до ресторана «Моя любовь». По крайней мере теперь я выясню, почему она не смогла прийти.
В шесть с четвертью я устроилась за стойкой, чтобы ее дождаться, в почти пустом зале и заказала у ее босса минеральную воду «Перье».
– С лимоном? – спросил он.
– Да, спасибо.
– Сегодня вы что-то рано, – произнес он, поставив передо мной стакан. – На ужин останетесь? У меня есть несколько свободных столиков.
– Возможно.
– Решайте побыстрее, сейчас заказы пойдут один за другим.
Я старалась изо всех сил быть любезной, хотя на самом деле готова была влепить ему пощечину.
– Хорошо, закажите мне столик.
– Отлично! В обычном месте?
– Да.
Прошло еще несколько минут. Стакан был пуст.
– Желаете еще что-нибудь?
Я не ответила, продолжая наблюдать за входной дверью. Одна за другой приходили официантки. Узнав меня, они улыбались и здоровались. Приветливые девушки, а ведь я наверняка казалась им странной: старуха, которая каждый вечер одна-одинешенька ужинает в модном ресторане.
Уже без четверти семь. Не выдержав, я обратилась к ее боссу:
– Гортензия сегодня запаздывает?
– Гортензия? – удивился он.
– Простите, Эмманюэль…
У меня сердце упало, пока я произносила это мерзкое имя.
– Эмманюэль сегодня вечером здесь не работает, она никогда не выходит по выходным. Будет только в понедельник.
В голову мне пришел единственный вопрос: «Почему она соврала и так меня унизила?»
Понедельник… Вряд ли у меня получится дождаться понедельника.
Я вышла. Но оказалось, что я забыла расплатиться, и мне пришлось тут же вернуться, чтобы оставить на стойке десять евро, и я услышала, как ее босс сказал, что, мол, не стоило труда. Да что он о себе возомнил, идиот? Принял меня за нищенку, которая уходит не заплатив?
Мне хотелось одного – скорее позвонить Изабелле; у нее наверняка найдутся слова, которые помогут мне победить отчаяние, облегчат обрушившуюся на меня страшную тяжесть – предательство дочери. Слова Изабеллы помогут вытравить из памяти то, что я себе навыдумывала об этом незабываемом дне.
