9

Внизу снова играет рояль, но даже если сейчас по всей комнате примутся скакать мячики, призраки и вампиры вкупе с лепреконами, мне по барабану. Потому что слева длинная стойка с шубками — эти чехлы я не спутаю ни с чем на свете, и там… О господи! Палантин из соболей, ему тыща лет — но, боже ж мой, это сказка!

Я мигом сбрасываю всю одежду и тянусь к бархатному вечернему платью, его бретели и корсаж отделаны бриллиантами, это не стекло и не фианиты, блеск бриллиантов — это еще одна вещь, которую я ни с чем не спутаю, никакие стразы не обманут. И чулки. Блин! Настоящие нейлоновые чулки, со стрелкой, в нетронутой оригинальной упаковке, новые! Я могу не просто посмотреть на них, но и надеть!

— Эй!

О господи, этот болван еще здесь!

— Чего тебе?

— Я это… Ну, я же здесь.

— И что?

Как будто мне есть дело до того, что он здесь, если одновременно с ним здесь куча нарядов и аксессуаров, равных которым я не видела! Туфли тоже пришлись впору, чуть узковаты, но не критично. В зеркале я выгляжу очень даже ничего, нужно только волосы подобрать, тут как раз есть большой гребень, которым можно закрепить их наверху.

А теперь соболя.

Или вот эту шубку из серебристой норки, или… Нет, сначала соболя.

— Зашибись!

Ну, если это все, что может выдавить из себя субъект, принадлежащий к современному поколению особей мужского пола, то вы понимаете, почему я не замужем… Хотя в свои двадцать четыре я считаю, что мне замуж рано.

— Не совсем.

Отсек с сумочками вызывает у меня множественный оргазм. Золотистая плоская сумочка на длинной крепкой цепочке, украшенной монограммой из золота, является эталоном всех вечерних сумочек. Теперь бы тонкий бриллиантовый браслет на запястье и в том же стиле колье — и можно хоть на вечеринку в Голливуд, хоть на посиделки к мистеру Капоне.

Жаль только, что идти мне в таком великолепии совершенно некуда — все пафосные персонажи давно мертвы, наряды висят впустую, а на современных вечеринках гражданки зачастую щеголяют в драных джинсах. Этой дикой моды я реально никогда не понимала.

— Смотри, здесь есть смокинги, примерь.

Мужская мода менялась не так стремительно, смокинги вполне ничего. Уж не знаю, как они тут заблудились, но их три, и все разных размеров. Возможно, что чуваки, которые навещали Линду, оставляли у нее, помимо зубных щеток, и какие-то свои вещи — ну, чтоб если что, не метаться в поисках подходящих случаю шмоток. И если судить по размеру смокингов, у Линды не было определенных предпочтений в росте или весовой категории партнера — судя по всему, главной эрогенной зоной выступал банковский счет.

Отчасти я такую установку даже понимаю.

— Зачем это? — с недоумением спрашивает Влад.

— Просто посмотрим, как это будет выглядеть.

Никакой романтики в голове, что ж такое! Видеть здесь все эти шмотки — и не хотеть примерить!.. Когда я была на выставке королевских нарядов и драгоценностей — все это нельзя было не то что примерить, а даже пощупать, но, боже мой, до чего же мне хотелось примерить клетчатое платье Сисси и свадебное платье Марии-Антуанетты! Вы скажете — фи, мерить платья вшивых теток, не купавшихся годами, и с одной стороны, будете правы, но дело в том, что парадные платья надевались всего один раз — согласно этикету. Этикет был замешен на здоровой доле практицизма: парадные платья стоили дурных денег даже для королей, а делали их из кучи разных тканей, каждая из которых при стирке садилась по-своему, выстиранное платье такого рода можно было свободно выбросить на помойку, настолько оно теряло форму, а если учесть его стоимость, то это чистое разорение — стирать платье, стоившее состояние. С другой стороны, это были мертвые активы, потому что платья просто хранились годами в огромных гардеробных, украшенные камнями и золотом, ткань приходила в негодность, а пользы с них не было никакой… Но если учесть тогдашние нравы, то это все же лучше, чем если бы подолом такого платья подтирались. А потому платья эти вполне годятся, чтобы примерить — если бы все эти короли и королевы не были такими жидкокостными коротышками. И если бы эти тряпки и цацки не охранялись так, что муха не пролетит.

А здесь никто не охраняет комнату, под завязку набитую самыми прекрасными нарядами из всех, что я видела, и большинство из нарядов не потеряли актуальность до сих пор, а самое главное — все они практически моего размера — мы с Линдой, судя по всему, весьма сходны в вопросе фигуры. В лице тоже что-то есть, но я, конечно, не так хороша… Хотя если я накрашусь…

А ведь это мысль!

— Напяливай фрак, и давай устроим вечеринку. — Я перебираю в шкафу шляпные коробки. — На голову бы диадему, конечно… Хотя если на улицу, то нужна шляпа. Но мы же не пойдем на улицу? Впрочем, шляпа все равно нужна, я хочу примерить.

Шляпа нашлась — маленькая, элегантная, она нежно скользит в руках шелковистыми краями, а цветы, которыми она украшена, атласно отсвечивают в полоске света, падающего из окна. Я надеваю шляпу и понимаю, что надо идти за косметичкой — макияж просто необходим.

— Туфли тесноваты.

Влад уже напялил на себя смокинг, оказавшийся чуть свободнее в плечах, чем следовало, — но по длине в самый раз, даже штаны. Лакированные штиблеты, конечно, ему тесноваты — но скорее в ширину, чем в длину: тогдашнее поколение не носило кроссовок.

— Ничего, раздадутся. Кроссовки под смокинг — это трэш, я даже представить себе такого не могу.

Шляпная коробка тяжеловата — на дне обнаружились длинные черные перчатки, а под ними крохотный револьвер, который помещается в ладони.

Интересно, заряжен ли он?

Я кладу револьвер в сумочку как раз тогда, когда мой невольный (в чем я сомневаюсь!) компаньон справляется с завязыванием шнурков. За столько лет нахождения в шляпной коробке револьвер, скорее всего, в нерабочем состоянии, но я это сейчас никак не проверю, а вообще оружие, по-моему, замечательная вещь для одинокой девушки в подозрительной компании. Мой новый приятель мне подозрителен, и я ничего не могу с этим поделать. Я и так-то не особо доверяю людям, если честно, вообще никому не доверяю, но этот парень мне подозрителен втройне. И если бы не грядущая ночь, которую я должна провести в доме, где сам по себе играет рояль и скачут мячики, то лучше уж такая компания, чем никакой.

Но револьвер я спрячу, Владу не нужно знать, что я вооружена.

— Я чувствую себя глупо.

— С чего бы это? — Я открываю шкаф в глубине гардеробной. — Вот черт!

На полках выстроились футляры с повязками, украшенными перьями, и я снимаю шляпку. Мне нужна золотистая повязка, украшенная цветами и пером, в серединках цветка блестят камешки.

— Нужен макияж.

А косметичка в спальне. Но быть того не может, чтобы вход в эту комнату был только из гостиной, такая тетка, какой была Линда, хотела бы иметь доступ к своим шмоткам круглосуточно, а это значит… Ну, вот шкафчик у стены пустой, например. Сиротливо висит шелковый халат цвета топленого молока, отороченный мехом норки.

Это примитивно.

Стенка подается вперед, я оказываюсь в узком коридорчике, вдоль которого видны отверстия в самых разных местах. Это не что иное, как дырки для подглядывания — в каждой комнате есть такие, в моей тоже. Линда была в курсе разговоров и досуга своих гостей. Интересно, зачем ей это понадобилось, если не для шантажа?

Потому что даже очень хорошей шлюхе не платят столько, чтоб она обзавелась таким домом и такими шмотками.

Ну, вот и вылез из мешка толстый наглый кот и напрудил мертвой Линде полные тапки.

И теперь я думаю, что если дамочку и отравили, то вряд ли за то, что она с кем-то там трахалась — шантаж гораздо более уважительная причина для убийства. Люди определенного статуса отчего-то склонны скрывать свои грязные тайны, и самое смешное как раз то, что именно у таких людей грязных тайн больше всего. Наверное, это связано с тем, что когда отпадает насущная проблема постоянно думать о физическом выживании, а никаких интересов вне физиологических процессов у человека нет, он пускается во все тяжкие. Это так характерно для кальмаров с отмершим мозгом — находить удовольствие лишь в использовании своих тел.

Но кальмары, например, не бывают извращенцами.

— Вот это да!

Я и забыла о своем компаньоне. Зато он идет за мной как пришитый, его лакированные штиблеты, даром что узкие, не скрипят, как можно было бы ожидать. Влад протиснулся за мной в этот коридорчик, причем еще немного, и он станет нарушать мое личное пространство. Я даже не уверена, что он уже сейчас его не нарушает.

— Здесь должна быть дверь.

Линда должна была выходить сюда из своей спальни, ведь тут столько интересного, да и к шмоткам доступ, опять же. Я ощупываю панель и нахожу щель. Панель отходит в сторону, и я оказываюсь в спальне, где лежит мой рюкзак. В большом овальном зеркале, стоящем у двери в резной раме, я выгляжу отлично, и мой спутник в смокинге смотрится неплохо. Мы оба словно вышли из какого-то фильма о бандитах Чикаго и сухом законе.

— Ты мне так и не сказал, есть у тебя Интернет или нет.

— Есть. — Влад подает мне свой телефон. — Ищи, что тебе нужно.

Ну, конечно, мне теперь интересно насчет Линды Ньюпорт. Вот ее фильмография — негусто, роли второстепенные, но фотографий много. И реально выходит так, что я каким-то непостижимым образом слегка на нее похожа, но на самом деле на свете много похожих людей.

— Начинала она как дублерша для Хеди Ламарр, но снимали ее в этом качестве эпизодически — она оказалась гораздо красивее оригинала, но далеко не так талантлива. Позже пыталась добиться самостоятельных ролей, но оказалось, что в качестве любовницы она умеет добиться гораздо большего, чем как актриса. В общем, шлюшка. — Влад покосился на меня. — Но очень красивая, конечно.

— Но что-то было в ней еще, если ей дарили все это, — заметила я.

— А в итоге отравили. — Влад засмеялся. — Прямо в этом доме.

— Ну, значит, ей повезло, она не состарилась.

— Почему ты так на нее похожа?

— На свете полно похожих между собой людей. Даже в обычном троллейбусе ты найдешь двоих, похожих между собой как родственники.

Я всех людей делю на типажи, которые соотношу с известными личностями — просто для удобства, у меня плохая память на лица. А так у меня в блокноте записано: Саша, Алек Болдуин — и уже могу вспомнить внешность этого самого Саши. В общем, мне так удобнее.

Но есть люди, для которых пока нет типажа.

Так, например, Людмила, которая привезла меня сюда, — она вообще ни на кого не похожа, а уж на женщину она не похожа и вовсе, так что пока она болтается как есть, но я уж точно не забуду ее лицо, такое сложно забыть. И вот этот тип тоже пока не классифицирован, но я подумаю над этим. Он был бы похож на Марка Шеппарда, правда, Марк коренастый брахицефал, а этот ярко выраженный долихоцефал, но глаза и брови очень похожи, так что остановлюсь пока на Шеппарде.

— Отличная спальня.

Сама знаю, что отличная.

— Ты давай поищи насчет Линды, мне любопытно. А я пока накрашусь, и мы потанцуем, там внизу я видела патефон.

Я наношу макияж, вспоминая тот, что на портрете. Раз уж я в таком доме, на мне горностай и бриллианты, а внизу есть большой танцевальный зал, мы сейчас устроим вечеринку, и пусть призраки присоединяются, почему нет.

— Ты очень на нее похожа.

— Еще десять раз мне это скажи, чтоб я не забыла.

Я и сама вижу, что похожа, но это ничего не значит. Я далека от всей этой мистической чуши, далека настолько, что считаю психом любого, кто всерьез задвигает о потустороннем мире и призраках. Я считаю, что мы живем и умираем, все, следующий лэвел. Никакого Мира Реки, райских кущей и тростниковых полей, и это к лучшему, я думаю.

Хотя, если вдуматься, для индивида это катастрофически.

Ну, вот взять хотя бы Линду и ее хахалей: не так давно это все было, века не прошло, по меркам истории, это пустяк, а ведь никто даже имен их уже не помнит. Кипели страсти, рвались нервы и сердца, взрывались мозги и газетные заголовки, людям казалось, что все происходящее так важно, что важнее нет ничего на свете, но вот прошло несколько десятков лет, и никто не помнит ни их имен, ни лиц, ни причин их страданий и радостей, потому что у каждого полным-полно своих проблем, которые важнее всего на свете. Никому нет дела до покойников, с жиру бесившихся много лет назад, когда жизнь была куда как проще. И после нас будет то же самое, а потому — граждане, оплачиваем проезд и проходим по салону, все это уже когда-то было и будет тысячу раз. Мы просто персонажи одной огромной игры. Вот чувак, которого сажали на кол, — это да, проникновенно во всех отношениях, любой — безликий и безымянный, все равно очень ощутимо отрезвляет мысль, что по сравнению с ним ты самый что ни на есть отъявленный счастливчик, а убитая шлюха и ее кавалеры — вообще не тема для сочувствия. Ушли и ушли, ничего хорошего они не сделали.

И как раз именно тут мы подходим к мысли о бессмертии.

Вот Маринка прожила короткую жизнь, но ее улыбка для меня до сих пор — свет во тьме. Ну, то есть в мировом масштабе моя сестренка ничего не сделала, да и что она могла-то? Но для меня она всегда была последним, что я знаю настоящего в жизни. И любой гражданин, если претендует на звание Другого Кальмара и хочет, чтоб его помнило как можно больше людей, а потомки узнавали на портретах, должен сделать что-то большее, чем просто трахнуть кучу сограждан, а потом шантажировать их данным обстоятельством.

Хотя, возможно, я к бедняжке Линде несправедлива — но я точно не потеряю сон из-за этого.

— Что там в новостной ленте?

— Ищут свидетельницу убийства Валерии Городницкой.

— На кой она им? — Я открываю шкатулку и вываливаю содержимое на кровать. Ага, славный браслет, и колечко в тему… — Вообще нет ничего более скучного, чем искать свидетелей убийства.

— Почему?

— Да потому что никто не хочет быть замешанным в такое. — Пальцы у Линды были тоньше моих, это теперь понятно, а вот запястья как раз. — Ну, как я выгляжу?

— Потрясающе. — Влад изучающе смотрит на меня. — Правда, просто потрясающе. Как жаль, что… Ладно, неважно. Так отчего это полиция не найдет свидетелей?

— Сам посуди: кто в здравом уме захочет ввязываться в такое грязное дело, когда, того и гляди, из свидетелей перекочуешь на скамейку запасных на роль главного злодея? Ну, или сам убийца решит, что нечего свидетелю ошиваться на белом свете, или заказчик, например, сочтет неправильным наличие свидетеля. Нет, свидетель даже на свадьбе иногда выступает в роли громоотвода, а уж свидетель убийства и вообще не жилец, если ты понимаешь, о чем я тебе толкую.

— Ну, там была вторая женщина, которая может опознать убийцу.

— Ага, пусть они ее поищут. — Мне надоел этот скользкий разговор. — Тем более что убийцу она могла и не рассмотреть, а вот убийца ее рассмотрел точно. Так что он ищет ее на всех парах — и рано или поздно найдет.

И тогда я дорого продам свою жизнь. Это Валерия, бедолага, умерла от неожиданности, а я-то в курсе, что на свете есть чувак, который хочет прервать мое бренное существование. Но дело в том, что в данном вопросе у него нет права голоса.

Ни у кого нет права голоса в этом вопросе, кроме меня самой.

Вот Бурковский этого так и не смог понять. Он вообще считал, что просто погулять меня отпустил, когда решил ослабить контроль и позволить мне жить своей жизнью. Вы спросите, почему я не ушла из его дома раньше? Я тоже часто задаю себе этот вопрос, а ответ прост: я привыкла там жить и даже как бы подзабыла, что привыкать ни к чему нельзя.

Просто я не люблю ничего менять, вот что.

А тут, понимаете, вернулся Янек. Он редко приезжал из своего Итона, у него там друзья, интересы, девицы — иногда я заглядывала к нему на страничку в соцсети, просто из интереса. Янек путешествовал по миру, катался на лыжах, нырял с аквалангом. Мы иногда приезжали туда, где был он, Бурковский с матерью нарадоваться не могли, до того ждали этих встреч, а я с ним просто здоровалась. Несколько раз он звал меня провести время с его компанией, но я представить себе не могла, зачем бы мне это могло понадобиться.

Учитывая, что по музеям и магазинам я люблю ходить в одиночку.

А тут, извольте видеть, вернулся Янек — догрыз, блин, гранит зарубежной науки, получил диплом и степень и вернулся зачем-то в наш Александровск. Выглядел при этом вполне по-европейски, даже стрижка его, как всегда, идеальная, была творением рук английского парикмахера.

Он собирался пожить дома и решить, что делать дальше.

Я так и не поняла этой его идеи, но дело в том, что в целом мне было плевать на Янека с пожарной каланчи, как и на всю их семейку. Вот так приехал он из аэропорта, и они его ждали, готовились как-то, даже мне что-то говорили насчет семейного обеда, но я в тот день была жутко занята, а потому просто уехала по делам и вернулась под утро. Я и думать забыла, что Янек возвращается, у меня как раз тогда была куча дел, тяжелый день, плавно перешедший в не менее тяжелую ночь, но я заработала денег, и это компенсировало мои моральные судороги от вида блюющих малолеток, перебравших пива.

Деньги многое могут компенсировать.

И вот я возвращаюсь домой, мертвая и довольная, сняв туфли на каблуках, а это очень приятно, почти как деньги, только бесплатно. Я открываю дверь, ощущая при этом, что пропахла табаком, травкой и еще черт знает чем, и вообще мне нужно под душ — а в гостиной сидит Янек. Сидит и пялится в свой телефон, и очень похоже на то, что ждал он именно меня.

Мне это не понравилось вообще.

— Привет, сестренка.

Он всегда так меня называл, и меня всегда это бесило. Я не была ему сестрой, я была Маринкиной сестрой, и даже если Маринки нет, это ничего не значит.

А ведь он знал о Маринке, он подслушивал разговор матери с Бурковским, как и я. Но он не понимал главного: он для меня никто, как и мать, как и Бурковский. Он отчего-то думал, что мы семья, только ни хрена мы не были семьей, это они втроем были семьей, а я нет, а он не хотел этого понимать никак.

И бесил меня ужасно, постоянно влезая в мое личное пространство.

И вот он сидел и смотрел на меня в полумраке гостиной, а я стояла в дверях босиком, с кучей наличных в сумочке, с туфлями в руках, и мне было нечего ему сказать вообще. Обрадовалась ли я его приезду или огорчилась? Да я вообще о нем забыла, и если бы он не торчал среди ночи в гостиной, то и не вспомнила бы, как они все суетились накануне.

Но он был там, и я тоже.

— Привет.

Я хотела только одного: запихнуть шмотки в стиральную машину, принять душ и свалиться в постель. Но у Янека, по ходу, были другие планы, и он, как и его папаша, никогда не принимал в расчет чужие планы и желания. Он привык, что мир вращается вокруг него, вокруг его собственных каких-то хотелок, ему даже в голову не приходило, что кто-то может не рваться болтать с ним, возвратившись после долгого утомительного рабочего дня.

Он вообще не понимал, что это — работать.

Нет, не поймите меня неправильно, я благодарна Бурковскому за то, что он взял нас в свой дом, сумел организовать жизнь матери так, что она выглядела почти человекообразной и оставила меня в покое. И за то, что его отношение ко мне было всегда достаточно ровным и достаточно дружелюбным, чтобы не портить мне остатки нервной системы. В общем, не сочтите, что я неблагодарная. Но я всегда знала, что этот дом — его дом и деньги — его. И если я не встану на ноги, то со временем стану полностью зависеть от Бурковского, а это значит, что его решения относительно меня будут иметь силу, а у меня не будет выбора.

И я сделала все, чтобы этого не случилось.

Это не нравилось Бурковскому — он привык все и всех контролировать, а я крайне редко пользовалась кредиткой, которую он мне выдал, и это не нравилось матери, потому что она постоянно чувствовала себя виноватой за то, что Бурковский взял ее с таким неудобным «прицепом», и постоянно перегревалась, что я не выказываю должной «благодарности» за оказанные мне благодеяния. Но все дело в том, что мне было вообще плевать на то, что этим двоим не нравилось.

Но оказывается, и Янеку не нравилось то, как я живу.

Вот с этого все и началось — с того утреннего разговора. Он ведь неспроста сидел в гостиной, дожидаясь меня, у него был собственный план, который не предусматривал, правда, моего согласия на участие в мероприятиях, а я уже говорила, как отношусь к такой невыразимой легкости бытия.

Только для семейки Бурковских это оказалось почему-то открытием.

Янек отложил телефон и поднялся с кресла. Меньше всего мне хотелось, чтобы он подходил ко мне достаточно близко, чтобы учуять запах, исходящий от моей одежды и волос, — запах тинейджерской вечеринки, которую мне заказали избалованные щенки. Но Янек всегда делал совершенно не то, что нужно, вот и на этот раз он подошел ко мне совсем близко, и уж от него-то пахло отлично.

— В клубе была?

Он никак в толк взять не мог, что я сама и есть клуб, что нанять меня для организации каких-то суперских тусовочных прыгалок хотят слишком многие. Может быть, потому, что сама я не веселюсь на них, я вообще не понимаю, почему это кому-то весело, но я всегда точно знаю, что именно будет весело тем или иным людям.

Вот просто знаю, и все.

— Ага, в клубе.

Объяснять ему что-то у меня нет ни малейшего желания, да и с чего бы.

— А мы тебя ждали к обеду. — Янек рассматривает меня сквозь утренние сумерки. — Мать расстроилась, звонила тебе.

— Я была занята.

Я видела, что она мне звонила, но я была, блин, занята. Я устраивала вечеринку с пуансеттиями, клоунами и эльфами, хотя пуансеттии летом — это реально глупо, это же не Рождество, но если клиент платит за пуансеттии — он получает пуансеттии. Я нашла на одном складе несколько ящиков искусственных, оставшихся с рождественских распродаж, и купила их задешево, а счет выставила ого-го!

В общем, это бизнес, ничего личного.

А Янек постоянно тянет меня в личное — что-то там ноет о семье, о том, что мать, видите ли, расстроилась моим отсутствием на семейном поедании стейков. Но я-то знаю, что вот даже умри я сейчас, она и не почешется, разве что для приличия скорчит постную рожу. А расстроилась она из-за того, что я снова показала себя неблагодарной, ведь меня взяли в дом, кормили-поили-одевали, дали образование и бла-бла-бла. Как будто мне это было нужно. Как будто это что-то меняет в том, что она сотворила когда-то.

Ничего уже не исправить.

И они все просто живут — ну, вот как это говорят обычно те, кто разводит руками чужое горе: ты просто живи дальше. Только никто не объясняет, как жить дальше, когда сбылись твои самые жуткие страхи, а после этого ты один на один с жизнью, а тебе чуть больше восьми лет.

Я выросла, но и только.

— Ты начала курить?

Янек иронично смотрит на меня, и я вижу, как вертятся шарики в его башке: вот он весь из себя отмытый, приехал из заморских стран, из какой-то Лиги Плюща, блин, приверженец здорового образа жизни и семейных ценностей, а тут я — в одежде, провонявшей дымом от табака, травы и спайсов, одета в самые что ни на есть суперские шмотки, с туфлями в руках. Он, видимо, решил, что я всю ночь развлекалась в клубе, вместо того чтобы чинно обедать с семьей в честь его приезда. Самое смешное в этом то, что они все так думали.

Они понятия не имели, что все это моя работа.

— Ага, и траву тоже. Ты решил меня повоспитывать?

Он все такой же наглый сукин сын, да и с чего ему меняться.

— Пропахла клубом.

— И устала как собака. — Я очень хочу в душ, ей-богу. И спать. — Давай потом побеседуем, сейчас я просто хочу нырнуть в душ и уснуть. Тяжелая ночь.

Мне бы тогда притвориться кем-то другим и поулыбаться Янеку, словно он клиент, но это был просто Янек, и я не представляла, насколько он изменился. А мне нужно было пересчитать наличные и подготовить их для банковского сейфа. Ну, это кроме того, что я отчаянно нуждалась в помывке и отдыхе, чтобы точить лясы с Янеком.

Я не восприняла его всерьез.

— Ясно. — Янек откровенно рассматривал меня. — А что у тебя в сумочке?

— Наркотики и наличка. — Ну, что мне ему, идиоту, рассказывать, если он считает меня Блудницей Вавилонской? — И деньги от занятий проституцией и сводничеством.

Я не знаю, как так вышло, что люди, которые считаются моей семьей, ничего обо мне не знают. Я, конечно, не из тех, кто любит говорить по душам, но справедливости ради надо сказать, что годы игры в молчанку с матерью, которая обвиняла меня в том, что я осталась в живых, не слишком способствуют душевным разговорам и созданию семейной атмосферы в том смысле, какой вкладывает в это реклама, — дом, собака, улыбчивые дети, которых вымыли отличным детским мылом, мама с папой, с белозубыми улыбками от суперновой зубной пасты с фтором, читающие детям, накормленным самыми лучшими хлопьями и йогуртом, сказки на ночь.

Вот потому все произошло так, как произошло.

Я понятия не имела, что наш разговор с Янеком будет иметь такие разрушительные последствия, иначе я бы успела сгруппироваться. Но я была усталой, грязной и сонной и просто пошла к себе, унося с собой туфли, сумочку с наличкой и запах чужой вечеринки. А Янек остался в гостиной, и пока я спала, он решил спасти меня от меня самой.

Тупой наглый ублюдок.

И вот теперь я торчу в чужом доме, где творится какая-то чертовщина, и ввязалась я в это дерьмо лишь потому, что сбежала из дома Бурковского в чем была, не взяв с собой документов, ключей и денег. И доступа к сейфу у меня нет именно потому, и хотя управляющий банком знает меня, правила есть правила.

Иногда жизнь просто дерьмо.

— Ты слышишь?

— Слышу — что?

В доме как будто чьи-то голоса, смех, и если это не явление из разряда невесть откуда выкатившегося мячика, то дом не так пуст, как думает Людмила. А я стою, разряженная в пух и прах, и черт меня подери, если я хочу снять все это великолепие, чтобы кто-то чего-то лишнего не подумал.

Пусть думают что хотят.

А потому я просто запру спальню изнутри, а сама посмотрю, что и как. Вряд ли кто-то знает о тайных ходах вдоль комнат, если даже плана дома ни у кого нет, а дом куплен только-только.

— Ты запираешь дверь?

— Ну да. — Я снова рассматриваю себя в зеркало. Эти соболя я потребую в счет гонорара, Линде они уже не нужны. — Кто бы это ни был, меня не предупредили об их приходе, а тут полно материальных ценностей, пропадет что — с меня же и спросят.

— Тоже верно. — Влад завозился нервно. — У меня там сумка с инструментами осталась…

— Кусачки, кабель и отвертка? Не думаю, что кто-то на все это позарится.

Голоса зазвучали отчетливей, переместились куда-то вправо, и я думаю, что компания ввалилась в гостиную — туда, где портрет. Если есть проход, я бы посмотрела, кто пожаловал в гости.

В глубине дома снова зазвучал рояль.