8

Когда мы поселились в доме у Бурковского, я старалась ни к чему не привыкать. Просто потому, что давно усвоила: хорошее быстро закачивается, но, пока оно длится, нужно извлечь как можно больше пользы для себя.

И это не то чтоб эгоистический расчет, просто обо мне, кроме меня самой, никто не позаботится.

Бурковский жил в большом доме недалеко от Набережной. Он всегда говорил, что загородные поселки не для него, он сугубо городской житель, и тут я с ним соглашалась, когда вокруг бесконечно кипит город, как-то спокойнее на душе.

Дом Бурковского оказался добротным и большим, и он поселил меня в том же крыле, что и Янека. Комната у меня оказалась шикарная, даже кровать как у принцессы, с балдахином — сейчас я думаю, что Бурковский тогда специально оборудовал эту комнату для меня, потому что во всем доме больше не нашлось похожей комнаты, а у меня была и эта кровать, и светлые шкафы, комоды, большой телик и комп, и прочее, что, по мнению Бурковского, могло мне понадобиться, а самое главное — моя собственная ванная, уж тут я была в восторге, конечно. И за все это я Бурковскому благодарна — по справедливости.

В первый же день он поручил своей экономке поехать со мной по магазинам и купить мне одежды. На что я резонно заметила, что сопровождающие в таком деле мне не нужны, я отлично справлюсь сама. Бурковский очень удивился, но выдал мне денег, дал машину с водителем и послал со мной Янека. Я думаю, ему просто хотелось, чтобы мы подружились.

Но дело в том, что я не собиралась дружить с Янеком.

Вот если бы Маринка была жива… Но из-за матери она погибла, и толковать больше не о чем.

Янек вызывал у меня тревогу. Он молчал и пялился на меня, как дебил. Он был симпатичным — если вам нравятся парни с очень светлыми волосами и синими глазами, и мне такие вроде как нравятся, — но отчего-то в его присутствии я чувствовала себя дешевкой, а я не люблю это чувство. Уж очень он был лощеный, словно целый взвод стилистов и парикмахеров следил за ним ежедневно. Ну, а я… Конечно, я не такая замарашка, как моя мать, а все ж. И потому взгляды Янека меня смущали, и хотя мне тогда было тринадцать лет, я уже отлично понимала разницу между нами.

Но деньги Бурковский выдал мне.

И я нырнула в знакомые бутики, где можно было купить нормальные шмотки и обувь — только теперь зашла в главную дверь, а не через черный ход. Если Бурковский ожидал, что я стану покупать бархатные платья с подолом, украшенным шитьем, и поясом, завязывающимся сзади на бант, то он тогда сильно просчитался. Я купила нормальную одежду, а не обмундирование для ботанки — родительской гордости, и эту одежду я хотела носить. Правда, Бурковский оказался в шоке от моих джинсов, маек и блестящих курток, но он ничего не смыслил в том, что носят девочки моего возраста, если не хотят стать всеобщим посмешищем.

Вообще одежда для подростка — это некая униформа, по которой распознается свой-чужой. Особенно если подросток ощущает себя не защищенным со стороны семьи, он ищет определенности своего положения в стае сверстников. В этом сапиенсы мало отличаются от животных, все эти бои за статус в итоге определяют мироощущение и то, какое место особь займет в дальнейшем в обществе себе подобных. Ну, и право территории — самые сильные беспрепятственно топчутся по чужой территории, самые слабые могут находиться только в своем дворе, например, — и то постоянно ожидать нападения какого-нибудь держиморды, у которого острее зубы и длиннее когти.

Собственно, зачем я рассказываю о том, что было раньше?

Дело в том, что «раньше» есть у всех, и от него очень сильно зависит то, что есть сейчас — а «потом» будет вообще не у всех, а даже если будет, то зачастую такое, что лучше б не было. Просто граждане стараются об этом не думать, и, надо сказать, на протяжении веков весьма в данном деле преуспели, некоторые так и вообще перестали думать.

Но я-то нет.

Я постоянно думаю о куче самых разных вещей, которые часто между собой вообще не связаны, у меня множество вопросов, на которые я постоянно ищу ответы. Ну, и думаю о том, что делать, — сколько себя помню, я постоянно думаю о выживании, придумываю новые способы, корректирую планы — в общем, я собираюсь нормально прожить свою жизнь, не то что мать. Ей-то в конце концов встретился Бурковский, который упорядочил ее жизнь, — она нуждалась в ком-то, кто станет ею руководить и контролировать ее. Но я-то не такая, мне никто не нужен, чтобы рулить моей жизнью. Мне такой гражданин, как Бурковский, в жизни вообще ни к чему, слишком он любит командовать.

А я терпеть не могу, когда мною принимаются командовать.

Так что у нас с Бурковским в результате всех попыток общения получилась коса на камень, пока до него начало доходить, что меня лучше оставить в покое и позволить жить так, как я считаю нужным. Будь я его родной дочерью, он бы, конечно, воспринял данное обстоятельство болезненно, да только я просто довесок, прицеп к его распрекрасной и такой несчастной, ужасно пострадавшей жене. А потому он дал мне определенную свободу действий, в душе надеясь, наверное, что я, предоставленная сама себе, быстро сторчусь от наркоты и воткну. Да только я не дура, наркота для меня табу, как и любые другие дурманящие вещества — вдруг они действуют на меня так же, как действовали на папашу? Мне совсем не улыбается умереть во цвете лет в луже собственной крови, мочи и блевотины. Да и не во цвете тоже.

Но тьма, в которой я живу, так и остается тьмой.

Я понимаю, что я вам не нравлюсь, так ведь я не сто долларов, чтобы всем нравиться. Нет, если мне будет надо, я стану такой милашкой, что все растают от моей улыбки, но на самом-то деле я по-настоящему не улыбаюсь. И я не знаю никого, кто делает это по-настоящему, — кроме Маринки, уж кто-кто, а она улыбалась миру искренне. Просто по малолетству не понимала, какое это поганое местечко.

Только Маринки больше нет.

И теперь я в странном доме, в компании абсолютно случайного чувака, с ножом, спрятанным за поясом, сижу на чужой кухне, думая о том, что чувак этот, возможно, самый настоящий призрак. Или я умерла и попала в другой мир, или… Вариантов множество, и большинство из них мне не нравится, но еще меньше мне нравится ночевать на улице или в гараже, слушая, как за дверями серолицые обдолбанные зомби пытаются открыть дверь, чтобы наброситься на меня кучей. Добыть меня у них стало неким спортом и точкой психологического залипания, в связи с этим в данном случае даже такой дом пока меньшее из зол, хотя может статься, я переменю свое мнение на этот счет еще к ночи.

— А что ты делаешь здесь?

Некоторые люди для удовлетворения своего нездорового любопытства готовы бесконечно задавать вопросы, не думая о том, хотят ли с ними вообще разговаривать. Я ненавижу отвечать на вопросы, особенно если ответы на них для меня не очевидны. Я без понятия, что я здесь делаю, но у меня имеются версии.

— Меня наняли для выполнения одной небольшой работы.

И это чистая правда, собственно. Как ни странно, я не люблю лгать. Нет, время от времени я лгу, конечно, если это зачем-то мне нужно, и тем не менее процесс не люблю. Ложь — это как липкая паутина, один раз влез, и выпутаться очень трудно, одна ложь тянет за собой другую, ну и помнить, что и кому солгал, очень сложно, а записывать — опасно. В общем, я предпочитаю обтекаемые формулировки либо уж вовсе промолчу.

В данный момент я вообще могла бы ничего не отвечать.

Я думаю о том, что сейчас попала в дурацкое положение. С одной стороны — я одна в этом доме, и мне это совершенно не нравится. Отчего-то я чувствую тревогу и считаю, это обоснованно, потому что если вдуматься в ситуацию, то мне надо было послать Людмилу с ее посулами еще на складе.

Но мне, блин, очень нужны документы.

Наш мир — мир бумажек, подтверждающих очевидные вещи. Этот бумажный вихрь человечество довело практически до абсолюта, а там, где абсолют идеи, до абсурда полшага, и мне иногда кажется, что эти полшага мы уже сделали. Вот почему я сейчас в этом доме — без документов меня просто нет, и я была бы не против, но мне нужен доступ к моему счету и сейфу, а это можно сделать, только имея документы, хотя в банке меня отлично знают. Вот почему я говорю об абсурде, проистекающем из любого абсолюта. И я останусь здесь и сделаю то, что обещала, а в награду, как дополнение к документам, попрошу зеленое платье, оно хорошо сидит на мне, а Линде уже не нужно, Линда превратилась в кучку праха сто лет назад.

— А какую работу ты должна выполнить?

Нет, вы видели такое? Ну трындец!

— Нужно осмотреть все комнаты и учесть содержимое комодов и шкафов.

— Так ты горничная?

В его голосе звучит такое разочарование, словно он сам — молодой лорд и вдруг наткнулся на кокни прямо в разгар королевского бала. Чувак в джинсах, с ящиком кабелей и кусачек, пожирающий халявные бутерброды так, словно три дня не ел, разочарован моим низким, блин, общественным статусом. О времена, о нравы!

— Нет, я специалист по дизайну и костюмам.

Хотя версия о том, что я горничная, ничуть не хуже моей, но я знаю, что определенный тип людей начинает лезть на голову в момент, когда решает, что личный и общественный статус собеседника ниже его собственного статуса.

— А… — Он прожевал остатки бутерброда и снова отпил из бутылки. — А зачем его учитывать, это содержимое? Хозяева что, не знают, что находится в их шкафах?

— Это не их шкафы, так что — нет, толком не знают. — Я поднимаюсь, давая понять, что аудиенция окончена. — Ладно, будешь уходить — плотно закрой дверь, а мне нужно приниматься за работу, иначе проторчу здесь несколько дней.

Он задумчиво смотрит на меня, что-то прикидывая в уме. Возможно, думает о том, что неплохо было бы сейчас стукнуть меня чем-нибудь по башке, поиметь всеми доступными способами и придушить. Но, возможно, он просто хочет спросить, где туалет.

Никогда нельзя точно знать, что творится в голове другого человека.

— И ты будешь здесь несколько дней?

— Думаю, за пару дней управлюсь, если начну прямо сейчас.

Я надеюсь, он понял, что ему пора уходить. Не люблю без нужды быть прямолинейно грубой.

— Может, тебе помочь?

Парень смотрит на меня все с той же странной миной.

— Помочь?

— Ну, у меня завтра выходной, сегодня работу уже сделал. — Он рассматривает меня совсем уж откровенно. — Я мог бы остаться и помочь тебе. Невесело, поди, торчать одной в пустом доме?

— Когда я работаю, я вообще не замечаю, одна я или нет.

— Но если я останусь, я не помешаю?

— Дом-то не мой, выгнать я тебя не могу — я не охранник. Хочешь — оставайся, объясняться с хозяевами будешь потом сам, просто не мешай мне работать.

Отчего-то я знала, что он просто так не уйдет, не зря же я припрятала нож.

— Да от меня будет только польза! — Парень соскочил с табурета. — Я тебе помогу, вдвоем мы быстро все сделаем.

— Здесь неважно, одна я или вдвоем, все равно придется методично обследовать комнату за комнатой, а на это нужно время.

У меня двоякое чувство. С одной стороны, инстинкт самосохранения говорит мне, что нужно избавиться от парня — мужчины несут в себе опасность, с другой стороны — тот же инстинкт орет: оставь его в доме, не ночуй здесь одна! По ходу, у моего инстинкта самосохранения раздвоение личности, и обе эти личности достаточно назойливые.

— Ну, значит, просто погляжу. — Парень поднимается по лестнице рядом со мной. — Дом красивый, но что-то в нем есть такое… Кстати, я не знаю, заметила ли ты, но время от времени кто-то играет на рояле. Кто это может быть?

— Не знаю, мне это вообще неинтересно. — Я изображаю раздражение. — Есть работа, я ее делаю, а что тут и как, меня, в принципе, не волнует, чтоб ты понимал. И тебе советую занимать ту же позицию.

— Почему?

— Потому что богатые люди не любят, когда кто-то сует нос в их дела.

— А кто ж это любит…

— Точно, никто. Да только удельный вес тайн у всех разный. — Я иду в конец коридора и открываю крайнюю дверь. — Вот ты кто? Монтер? Ну, если отбросить иностранные слова типа «менеджер». Монтер. И твои секреты — даже если ты, например, некрофил — могут заинтересовать только полицию, и то ненадолго. И даже если твои секреты станут известны кому-то — ну и что? Тебя из монтеров прогонят? Да ну. А тут нет, тут все по-другому. Тут высшее, блин, общество — ограниченная тусовка, и если нечто эдакое становится достоянием общественности… Нет, полицию это, скорее всего, не заинтересует, в нашей стране богатые люди вообще стоят над законом, но суд вот этого самого высшего общества бывает куда как жестче. Это не просто какая-то тусовка, тут завязаны деловые и личные связи, которые невосстановимы в случае разрыва. Своеобразная гражданская смерть. Так что подобные люди свои тайны охраняют люто, часто вообще любой ценой. А потому рот на замок, и смотришь только на то, что полагается по работе, иначе работать с такой клиентурой не будешь.

— А ты не слишком доброжелательна, да?

Он смотрит на меня с иронией, но мне на это плевать.

— Если доброжелательность не нужна по работе, то нет, не слишком. Это проблема?

— Нет.

Комната, где мы оказались, полукруглая и затененная. Посредине кровать из какого-то темного дерева, белое шелковое покрывало и полог из легкой прозрачной ткани. Гангстерский шик, короче.

— Гостевая спальня. — Я ищу глазами дверь в ванную, но ее нет. — Без ванной, надо же.

Вдоль стены высится темный шкаф с овальными зеркалами в дверцах, между окнами комод, в углу кресло. Похвальный минимализм, и если бы не прозрачные занавески на кровати, комната выглядела бы типично мужской.

Я выдвигаю ящики комода — они пусты, пуст и шкаф, если не считать стопки простыней на полке. Простыни слегка пожелтели от времени, в шкафу пахнет затхлостью и лавандой, и я думаю, что Линде вряд ли нравится, что мы здесь шарим, но после того, как я заняла ее спальню, примеряла ее платье и цацки, толковать уже не о чем.

— Вот, слышишь?

Парень тронул меня за плечо — в доме снова звучит рояль.

— Слышу — что?

Я сделаю вид, что не слышу, и постепенно звуки перестанут для меня существовать. Мир каждого человека — это то, что существует субъективно, и так называемая объективная реальность — просто совокупность субъективных восприятий и установок.

— Рояль. — Парень смотрит на меня с удивлением. — Он и раньше звучал.

— Не слышала, и сейчас ничего нет. — Мне любопытно, как он отреагирует на столь очевидное отрицание. — Кто бы мог играть здесь на рояле, если тут никого больше нет?

Из-под шкафа выкатился маленький мячик — белый теннисный мячик, и взяться ему неоткуда. Парень следит глазами за мячиком, а я молча пинаю его назад под шкаф. Мало ли что там и где валяется, я тут мячики собирать не нанималась.

— Слушай… — Парень почти испуганно уставился на то место, где был мячик. — Что здесь происходит?

— А что такое происходит?

Я закончила обыск комнаты и направилась к двери. Если проклятый мячик снова выкатится, у моего спутника съедет крыша.

Рояль умолк, но тишина ничуть не лучше. Я вспомнила фильм «Особняк “Красная роза”» — нет, этот дом до зловещего особняка вообще недотягивает, там реально были погонные километры комнат, битком набитых призраками, а тут так, несерьезно. Мячики, рояль… В общем, пока я не вижу, чего здесь можно бояться.

— Я…

— Хочешь уйти?

Вот ему бы сейчас признаться, что — да, блин, я боюсь здесь оставаться просто до уссачки… Но это опустить себя ниже плинтуса. А у мужчин их самцовое эго часто бывает гораздо сильнее инстинкта самосохранения. Вот и у этого тоже глупая башка, что мне сейчас на руку. Однозначно, мячик мне тоже не понравился. В этом доме точно что-то неладно.

Я открываю дверь в следующую комнату — это спальня, но явно женская. Кремовые шелковые обои, золотистые шторы, светлое покрывало с желтыми и золотистыми цветами, белая мебель и огромное трюмо с ящичками. В шкафу висит кремовый пеньюар, украшенный кружевами и почему-то мехом. Пеньюар красивый, шелк совершенно не тронуло время, я снимаю пеньюар с плечиков и пытаюсь уловить запах, но он ничем не пахнет, только пылью.

В ящиках комодов и трюмо тоже пусто, в прикроватной тумбочке лежит потрепанная Библия и пустой флакон из-под духов. Запах был, вероятно, цветочным, но за столько лет эфирные масла, из которых были составлены духи, распались, и запах у флакона так себе, хотя сам флакон необычный.

— И тут занавески на кровати… — Парень тронул светлый полог. — Зачем это, для красоты?

— Теперь — да, просто для красоты, но изобрели эту конструкцию когда-то во Франции, плотные шторы полностью закрывали кровать, чтобы преградить путь блохам.

— Блохам?!

— Ну, да. — Он, похоже, в плену иллюзий насчет рыцарей и прекрасных дам. — Вся мода того времени проистекала из желания защититься от насекомых и не измазаться в дерьме.

— Это как?

— А это так: моющих средств не было, мытье церковь объявила греховным, стоматология была на уровне цирюльника с клещами. Ну, и насекомые донимали: головы-то не мылись годами, волосы смазывались гусиным жиром и пудрились, слой за слоем, иначе не получались прически.

— А зачем нужны были эти огромные прически?

— А, это интересный момент. Дело в том, что в те времена в Европе в числе прочих эпидемий бушевала эпидемия сифилиса. Ну, контрацепции не было, природы этой болезни не понимали — только подозревали, что передается она через сексуальные контакты, а уж лечить тем более не могли. И от сифилиса выпадали волосы, а пышная прическа была призвана свидетельствовать о том, что особь не заражена дурной болезнью. Смазанные гусиным жиром, напудренные рисовой мукой волосы, воняющие как сортир, политый резко пахнущими духами, служили доказательством здоровья, а ведь это все разлагалось и служило питательной средой для бактерий и насекомых. Потом уже пошли в ход парики, потому что из-за того, что волосы подвергались атаке полчищ бактерий, начиналось облысение, вот и придумали парики. И так многое в моде, кстати. Например, шелковое белье шили не из соображений шика, а потому что за него вши и блохи не цеплялись. Или мужские панталоны, состоящие из множества лент из ткани, соорудили для того, чтобы можно было быстро испражняться: просто ленты раздвинул и присел там, где тебя понос застал, перманентный понос был у всех — холодильников-то не было, продукты портились в дороге, мясо доставляли уже протухшим. Каблуки тоже были для того, чтобы передвигаться по улицам, заполненным нечистотами и грязью, и паланкины для этого же предназначались, а не ради хороших понтов. Вся мода возникала из желания избавиться от неприятных факторов. Это сейчас платья с невероятными шлейфами, огромными уродливыми воротниками или бахромой вместо юбки, например, — просто извращение модельера, мода ради моды, и никто этого носить не планирует, а тогда мода служила прикрытием несовершенства быта и отсутствия элементарной гигиены.

— Мой мир сейчас рухнул.

Ну, да, а самому додуматься до этого было нельзя, как же.

— Идем дальше.

Он молча идет за мной в следующую комнату, которая выполнена в розовых тонах, и в ней есть ванная, но мебель не хранит никаких сюрпризов. Две следующие комнаты тоже вполне обычные.

— А эта?..

А «эта» — комната, куда Людмила поселила меня, и ее мне хочется осмотреть больше всего — шкаф набит одеждой. Интересно, как все-таки им удалось сохранить этот дом и все шмотки в шкафах? Впрочем, имея власть и деньги, можно делать любые глупости. Это меня бы напрягали чужие вещи, которые покупала совершенно левая тетка — ей они нравились, она их подбирала на свой вкус… В общем, я об этом уже говорила.

— А здесь поселили меня, и тут полно работы, но я хочу осмотреть остальные комнаты, и если они пустые, то останется эта, ею и займусь. Ты был на чердаке, что там?

— Ничего. — Он пожал плечами. — Несколько ящиков, но что в них, я не смотрел, а кроме ящиков, там нет ничего.

— Ну, тем лучше. Ящики тоже оставлю на потом.

Я по очереди осматриваю оставшиеся комнаты второго этажа, они такие же гламурные, но так же бедны на трофеи. Видимо, эти комнаты предназначались для гостей, и, судя по их количеству, гости у Линды бывали часто.

В доме тишина, снаружи тоже, словно вообще мир умер — солнце упрямо клонится вниз, и хотя еще не вечер, шестой час пополудни тоже неожиданно, куда-то делось время, я и не заметила. Обычно я люблю это время суток, но сейчас все как-то стремно.

— Как тебя зовут?

Я сразу даже не поняла, что он обращается ко мне.

Конечно же, при знакомстве мы не обменялись именами, мне это и в голову не пришло, а он, может, постеснялся. Зато теперь, в пустом доме, это вдруг стало важно.

Ну, представим, что мы на необитаемом острове. Плыли на океанском лайнера типа «Титаника», и он с какого-то перепугу затонул, и всех наших попутчиков либо поглотила бездна, либо сожрали акулы, а мы каким-то образом спаслись, и нас выбросило на берег. И мы ранее не были знакомы, но когда нас только двое в ограниченном пространстве, застрявших здесь на неопределенный срок, то познакомиться все-таки имеет смысл.

Но дело в том, что парень в любой момент может уйти, а учитывая рояль и мячик, по идее, должен бы уже бежать отсюда сломя голову, простившись под более или менее благовидным предлогом, но он не уходит. И мне кажется, что это неспроста.

— Что ты говоришь?

— Ты и в первый раз отлично слышала. — Он исподлобья смотрит на меня. — Как тебя зовут?

— Света.

Он задумчиво смотрит на меня, и я представить даже не могу, о чем он думает. Люди иногда думают о разной фигне, при этом сохраняя глубокомысленный вид, но я-то знаю, что мало кто думает о по-настоящему важных вещах.

— Света, вот как. — Он кивает. — А я Влад.

Как будто мне не все равно, как тебя зовут, парень. Все вы теперь Влады, Максы, Алексы — вместо обычных Владиков, Максимов, Алексеев и Александров. Чуть только в штанах зашевелится — глядишь, и он уже не Владька или, там, например, Славка, а целый Влад. Но дело в том, что игра, в которой мы все участвуем, подразумевает самые разные имена, и то имя, которое ты именно сейчас носишь, вообще не соотносится ни с чем, это как порядковый номер, код, в котором ты участвуешь в этой части игры.

— Ага, хорошо.

Он на миг удивленно вскинул брови, но мне до его удивления и дела нет. Я до сих пор не нашла гардеробную, а она где-то здесь, провалиться мне на этом месте! У такой штучки, как Линда, должно быть множество шмоток, сумочек и прочей гламурной требухи.

— Давай посмотрим, что внизу. — Я иду к лестнице. — Кухню и столовую мы уже видели, теперь я хочу увидеть гостиную и библиотеку, если они здесь имеются.

— Гостиная должна быть, а насчет библиотеки я не уверен. — Влад вздохнул. — Тут, судя по всему, жила какая-то ветреная дамочка. Ладно, идем.

— Ты же уходить собирался…

— Это когда же я собирался? — Он ухмыльнулся. — Я совсем наоборот, вообще-то.

— А, ну да.

Да видела я, как у тебя из-за обычного мячика поджилки затряслись, рассказывай мне, что ты не хотел, я поверю, ага. Просто сейчас ты зачем-то решил остаться, но вполне может быть, что ты передумаешь очень скоро. Едва только снова забренчит рояль…

Кстати, насчет рояля. Я очень хочу его увидеть. Вот до чего я люблю рояли, просто ужас! Как-то раз в Венеции я видела рояль абсолютно прозрачный, на вид стеклянный — он был сделан из какого-то особого толстого пластика и звучал почти как настоящий хороший рояль, просто выглядел стеклянным, это было необычно и красиво. Но, думаю, здешний рояль вряд ли будет таким.

Если он вообще здесь есть.

Гостиная оказалась огромной, с большим эркером и громадным камином. Я просто глазам своим не верю, до чего огромная комната, наверху ничего подобного нет, а тут — извольте видеть, настоящий бальный зал, с сияющим паркетом какого-то невероятно красивого дерева, образующего удивительный узор, позолоченная лепнина, панели из светлого дерева. Эта комната совершено неожиданная и по размерам несопоставима с верхним этажом и вообще с домом. Как такое могло получиться?

Над камином висит большой портрет — красивая женщина, совсем молодая, с белоснежной кожей, удивительными синими глазами и черными кудрями, небольшой чувственный рот ярко накрашен, длинная шея, высокая грудь видна в глубоком декольте синего парадного платья.

Того самого платья, что я видела в шкафу.

Портрет подписан — «Линда Ньюпорт, 1944 год», фамилия художника неразборчиво. Ага, значит, ей тут двадцать четыре года — просто как мне сейчас. Хороший портрет, и глаза как живые.

За моей спиной приглушенно охнул мой спутник, о котором я успела позабыть. Я обернулась к нему, он в ужасе уставился на меня. Не понимаю, с чего такие нервы, у меня что, внезапно выросли рога?

— Это же ты!

Он тычет пальцем в портрет, и я смотрю на него как на полоумного. Это портрет давно умершей тетки, которая вела жизнь неправедную, но продуктивную. У меня, в отличие от нее, в активах только гараж.

— Это голливудская актриса Линда Ньюпорт, ей фактически принадлежал и этот дом, и все здешнее барахло. Уймись, она померла в пятьдесят четвертом году — ну, считай, что почти сто лет назад. Говорят, ее отравили. Впрочем, нужно в Интернете посмотреть.

— Шестьдесят четыре.

— Что — шестьдесят четыре? — Более глупого диалога я представить себе не могу.

— Шестьдесят четыре года назад. — Он рассматривает портрет. — Жаль…

— Шестьдесят четыре и сто — это в данном случае фактически одно и то же, так что мне проще округлить. Чего тебе жаль, она к этому моменту умерла бы в любом случае, просто перед этим превратилась в старую ведьму, а так нет.

Если все это ей и правда покупали любовники, то я понимаю ту жену, которая отравила жадную бедняжку Линду, я бы тоже отравила тетку, которой мой муж таскает огромные бабки, вместо того чтобы нести их в семью, детям и законной супруге.

— Кстати, у тебя телефон с Интернетом? Потому что у меня с некоторых пор кнопочный.

Влад в ужасе смотрит на меня, но мне до его терзаний дела нет, потому что я все-таки обнаружила рояль — он красный, представляете, красный, лакированный, с золотыми вензелями по кромкам корпуса! Красный рояль — это реально круто, это не хуже, чем тот, стеклянный, и если он еще и играет, то я нахожусь именно там, где надо.

Отчего-то клавишные инструменты вызывают во мне восторженный трепет.

Крышка открылась легко, словно ее открывали не сто лет назад, а недавно. Клавиши из слоновой кости от времени слегка пожелтели, но это неважно, звук оказался мягким и приятным. Я тронула клавиши: рояль издал чистый элегантный звук, и я пробежалась пальцами по клавишам, извлекая из инструмента звуки «Песни колокольчиков».

Рояль настроен и готов к бою.

За роялем я заметила небольшую лестницу, которая спускается от полукруглой площадки в золоченых перилах, расположенной между полом и потолком как раз посредине. Интересно, что в глубине площадки видна дверь, а вот в комнате, которая, по идее, примыкает к этой площадке, двери не было, я это помню абсолютно точно.

— Идем, хватит катать истерику. Смотри, там еще одна дверь.

Я поднимаюсь по лестнице и, оказавшись на площадке, толкаю дверь. Здесь достаточно светло, под потолком окна, и в них проникает свет уставшего солнца. Небольшая комната непонятного назначения, здесь туалетный столик, диван и большое овальное трюмо, в котором можно увидеть себя от головы до кончика хвоста.

А дальше снова дверь.

Я толкаю ее и оказываюсь в комнате, которую так стремилась найти. Запах гардеробной я ни с чем не спутаю, даже если это гнездо покинуто сто лет назад.

Здесь два больших окна, в которые проникает вечерний свет, и я хочу найти, где зажигается электричество — не может быть, чтобы его тут не было. Но даже при таком свете я вижу ряды платьев, шубок, меховых накидок, коробки с обувью, шляпками, сумочки…

В общем, я умерла и попала в рай — неизвестно, за какие грехи.