10

В то утро я даже не успела толком выспаться, как в комнату ввалилась мать и принялась бегать из угла в угол, шарить по моим ящикам, толкать меня и орать. Я в толк взять не могла, чего она хочет и с чего вдруг взбеленилась — обычно она вообще не замечала моего присутствия, а тут такое пристрастное внимание! Но когда еще и Бурковский почтил мою комнату своим присутствием, я поняла, что стряслось что-то странное. Он вообще-то никогда не заходил ко мне, уважал мое личное пространство, а тут нарисовался, да с таким обеспокоенным видом!

В компании с каким-то чуваком.

Я сидела на кровати в разобранном виде и пыталась понять, чего эта гоп-компания от меня хочет. Мать голосила, что я неисправима и вообще неблагодарная — это все, что ее волновало, собственно. Бурковский пытался остановить ее излияния и вместе с тем твердо, но слегка виновато сказал:

— Детка, это для твоей же пользы.

Что именно было для моей же пользы, я узнала чуть попозже. Чувак, который зашел в комнату вместе с Бурковскими, оказался каким-то там экспертом. Он осмотрел мои конечности, заглянул в нос и зачем-то — под язык, взял у меня кровь и тут же провел анализ на наркотики. Но это было зря, я принципиально не употребляю наркотиков.

— Ничего. — Чувак непонимающе глянул на Бурковского. — Возможно, пассивное курение, но это и все, она ничего не употребляла ни накануне ночью, ни двумя месяцами раньше. Можно взять на анализ прядь волос, чтобы определить, употребляла ли она ранее, но с огромной долей вероятности я могу сказать, что не употребляет вообще, и алкоголя в том числе.

И тут до меня дошло.

Это Янек, кретин и сын идиота, принял всерьез мои слова о наркотиках и прочих вещах. Похоже, он как был тупым говнюком, так и остался, и никакой Итон этого не исправил. И пока я спала, он принес Бурковскому благую весть, что я — торговка наркотиками, наркоманка, сутенерша и прочая, прочая, прочая.

И теперь они пришли спасать свой уютный мирок от меня.

Я и раньше знала, что всем им как кость в горле. Да и они мне нравились не сильно, если вы понимаете, о чем я говорю. Просто когда я была маленькой, мне было некуда идти и я была вынуждена жить с ними и терпеть их лицемерие, а потом они слишком мало меня стесняли — ну, не хочу я идти на какие-то «семейные» мероприятия, так и не иду, тем более что им без меня гораздо лучше, так зачем изображать что-то, чего нет?

Лгать имеет смысл, если это сулит прибыль, а так-то зачем?

Но дело в том, что я их тоже стесняла слишком мало. Ну, жила в их доме, делов-то. С некоторых пор я даже зарабатывала сама на себя, и то, что иногда ради приличия покупала на деньги Бурковского шмотки, для меня было неважно — с тем же успехом могла бы и не брать. Но Бурковскому нравилось думать, что он заботится обо мне, а я не разубеждала его, незачем было.

И теперь весь их образ жизни оказывался под угрозой — ну, как они думали.

Я никогда не говорила, чем зарабатываю на жизнь, я просто думала, что они и так это знают, что им кто-то сказал, ведь мои услуги заказывали люди вполне их круга. А они, оказывается, ничего не знали, думали, что я просто самозабвенная тусовщица и на уме у меня лишь вечеринки и тряпки. Отчасти это так и было, но там, где надо было ставить плюс, был поставлен минус: да, на уме у меня были вечеринки и тряпки, но не в том смысле, который вкладывали Бурковские в это понятие. Тусовки и шмотки — это был мой заработок, а они этого не знали просто потому, что не интересовались, я же не скрывала как-то специально свои занятия, просто им это было неинтересно.

Ну, теперь вы понимаете, как счастливы мы были вместе.

И когда «эксперт» принялся обыскивать мою комнату, я достала одежду, собрала со столика снятые перед сном украшения и ушла в ванную одеваться. Эта самая одежда и была на мне потом почти неделю, и если бы я знала, как все получится, то прихватила бы документы и остальное, но, заходя в ванную с ворохом шмоток и немногочисленными цацками, я понятия не имела, что выйду оттуда бездомной и нищей.

Это из разряда подстилания соломки.

Пока я одевалась, они обшаривали мою комнату. «Эксперт», конечно, не нашел мой тайник с деньгами, но, когда я вернулась в спальню, содержимое моей сумочки было вывернуто на стол, и Бурковский рассматривал его, недоуменно вертя в руках шокер.

— Зачем это тебе?

— Собак отпугивать. — Я начала злиться, и эта злость искала выхода. — Что вы ищете?

— Детка, дело в том, что я давно должен был поинтересоваться, где и с кем ты пропадаешь и как проводишь свое время, но я и подумать не мог, что… Впрочем, все лучше, чем мы думали, наркотиков ты не употребляешь. Как насчет торговли?

Это он к «эксперту» обратился, а тот опрыскивал мои вещи каким-то спреем.

— Следов на вещах нет. — «Эксперт» вздохнул. — Судя по комнате, по вещам, которые здесь находятся, — ничто не указывает на те занятия, в которых вы подозреваете свою дочь. Если нечто такое и есть, то уж точно не здесь. А с чего вообще возникло подозрение, что девушка причастна к… ну, к такой деятельности?

— Она сама призналась своему брату сегодня утром.

Я молча складывала в сумочку свои вещи, думая о том, что пришло время вылетать из этого гнезда. Просто я хотела уйти на своих условиях, но это не получилось. Зато я окончательно убедилась, что живу среди дебилов.

— Здесь ничего нет. — «Эксперт» принялся укладывать свои инструменты в чемоданчик. — Обычная комната девушки, которая много работает и мало отдыхает.

— Работает?!

Бурковский воззрился на «эксперта» в удивлении.

— Конечно. — Мужик вздохнул. — Вот ее расписание — записная книжка, которую я нашел в сумочке, говорит о том, что расписание очень плотное. Похоже, она организовывает праздники, куча визиток поставщиков цветов, воздушных шариков и прочей мишуры для вечеринок. Дисконтные карты нескольких магазинов, торгующих спиртными и безалкогольными напитками в розницу и мелкооптовыми партиями. В телефоне номера клиентов и координаты хозяев помещений, фотографии наиболее удачных вариантов оформления залов, тортов, сервировок. Девушка давно и всерьез занимается этим бизнесом, причем без помощников. Откуда взялась версия с наркотиками, я не знаю, но, по моему мнению, тут произошла какая-то ошибка.

Ну, хоть кто-то в этом дурдоме оказался Другим Кальмаром.

Я в упор смотрела на Бурковского, который даже в лице изменился. Я вам и раньше говорила, что он не сволочной мужик, просто привык всем рулить, но в тот момент я была очень зла и на него, и на мать тоже, и на кретина Янека, так что я не собиралась облегчать никому из них жизнь, сказав что-то типа: «Ну, ничего, ошиблись, с кем не бывает!» — они заварили эту кашу, теперь пусть попробуют расхлебать. И хотя я всегда знала, что нужно прятать свои настоящие эмоции, но в тот момент я была слишком зла.

Девушка имеет право иногда выплеснуть раздражение.

«Эксперт» ушел, а мы с Бурковским остались, и мать притаилась в кресле. Для полного счастья не хватало только Янека, и все семейство в сборе. Но дело в том, что я не знала, что им говорить, вообще не знала. Они унизили меня, поставили в идиотскую ситуацию, влезли в мои дела, распотрошили мои личные записи и копались в моих вещах — якобы для моего же блага, но дело в том, что это не так. Они плевать хотели на мое благо, они просто хотели защитить свою жизнь от меня.

Потому что если бы Бурковского интересовало мое благо, он бы просто спросил у меня.

Но он сделал то, что сделал, — грубо, безжалостно, без колебаний и сомнений сломал то внутреннее равновесие, которое я выстраивала долгие годы. Его интересовал лишь результат, то есть ему во что бы то ни стало нужно было решить проблему, и он привык решать проблемы, шагая напролом. А что я при этом чувствую, его не интересовало вовсе. Вот и судите сами о том, что я для него значила. Для всех для них. И все эти разговоры о якобы семье — просто разговоры.

Ну, и с чего бы ему со мной церемониться?

Мать смотрела на Бурковского не отрываясь. Она всегда говорила то, что от нее ожидалось, просто ей нужно было видеть Бурковского, чтобы понять, что ей говорить и как реагировать, а сейчас она не понимала, потому что Бурковский выглядел немного виноватым. А она не умела чувствовать себя виноватой, у нее всегда были виноваты другие — не важно, в чем. Да во всем!

— Зенек…

— Ладно. — Бурковский остановился и в упор посмотрел на меня. — Ладно…

Он тоже не знал, что говорить, и лучше бы ему тогда было промолчать, но он не мог промолчать, он считал, что должен объясниться, и я тоже так считала, хотя мне все было ясно. Он понятия не имел, что я зарабатываю на себя, он знать не знал, что я за человек, чем занимаюсь, как мыслю. Ему это никогда не было интересно. Он просто приютил меня в своем доме, потому что у него, по сути, не было иного выхода, как приютил бы бездомную кошку, и это был его дом. И Янека, и матери. Это был их дом, а моим он не стал, у меня была просто комната, которая условно считалась моей, но сегодня мне дали понять, что ничего моего здесь нет. Ну, я поняла, не дура. Я и раньше это понимала.

— Я знаю, что ты сейчас злишься.

Да уж конечно, я злюсь. А с чего бы мне и не злиться? Учитывая обстоятельства — кто бы не злился? Но я ничего не стану говорить, потому что ему сейчас надо, чтобы я отбила его пасс и уж тогда он сориентируется. А без этого ему никак, он не знает, как со мной говорить, и не знал никогда.

Никто из них не знает.

— Послушай, все это неправильно. И твой брат, возможно, неверно истолковал твой сарказм. Я могу допустить также, что перегнул палку, но ты должна меня понять: все просто так совпало. И мы с матерью не знали, чем на самом деле ты занимаешься… Конечно, это непростительно, и тем не менее ты могла бы и сказать, я бы помог тебе, и…

— Мне не нужна была помощь.

Даже когда была нужна, я не обращалась к Бурковскому — просто потому, что не хотела и дальше быть обузой. Хватит того, что я для матери обуза, если не материального плана, то с эмоциональной точки зрения ей было бы лучше, если бы меня не было.

Но дело в том, что я не хотела, чтобы ей было лучше.

— Я понимаю. — Бурковский вздохнул. — Я был занят, выстраивать отношения у меня не было времени, и вчера мы тебя ждали к обеду, а ты не появилась, а причины я не знал… Мы не знали. А потом ты приходишь под утро, между делом заявляешь, что торгуешь наркотиками и…

Мне резко надоел этот идиотский разговор, вся суть которого свелась бы к одному предложению: извини, я идиот и мой сын идиот, но сказать такое Бурковский не мог, а потому смотрел на меня выжидающе, словно ждал подсказки, что сказать, чтобы не признаваться в собственной глупости.

И это я должна была каким-то образом помочь ему не произносить вполне очевидную фразу.

Но помогать ему я не собиралась.

— Это я виноват.

Янек наконец возник в дверях, весь из себя такой благородный-благородный, словно это не он настучал на меня, в итоге выставив папашу полным идиотом. В комнате сразу стало тесно от такого наплыва прекрасных, но тщетных порывов и огромной кучи воняющего итонскими застенками благородства. Несмотря на то что комната большая, выдержать присутствие всего семейства Бурковских ей было сложно, как и мне. Нанятый «эксперт», конечно, не знал, откуда ноги растут у скандала, потому искренне удивлялся, как такой пердимонокль мог возникнуть в столь благородном семействе, но я-то знала, и Янек знал, что я знаю. Он и в детстве постоянно доносил на меня папаше.

Некоторые вещи не меняются.

— Я должен был понять шутку, но было утро, я устал, и все не выглядело шуткой.

— А, так мне нужно было к своей речи прицепить смайл.

И он тоже ждал, что я скажу: да ладно, ребята, все прекрасно, со всяким может случиться, и тогда, по их мнению, мир был бы восстановлен, все зарыдают от счастья и пойдут завтракать. И дальше будет как было, прекрасно и привычно. Только они сегодня сделали все, чтобы разрушить даже то, что уже было. А оно было если не прекрасно, то по крайней мере более-менее терпимо. Так уж вышло, что я не стала частью их семьи и даже частью жизни не стала, как и они для меня, — но мы научились сосуществовать, не напрягая друг друга, и оно катилось по накатанной, пока не вышло то, что вышло. И сразу стало понятно, кто я для них.

Никто.

Самое смешное, что мы все это понимали, и они трое знали, что я это понимаю. Но Бурковский во что бы то ни стало хотел сохранить статус-кво, и мне было интересно, как у него это получится без моей помощи, я принципиально не собиралась шевелить плавниками.

— Я должен был понять, что ты шутишь, но я отвык от твоей манеры общения, мы давно не виделись, и ты стала такой… самостоятельной.

Я всегда была самостоятельной, у меня не было выбора.

— Чего вы перед ней извиняетесь?

Это мать наконец оскалила зубы. Столько лет терпела, и вот прорвался фурункул. Я знала, что когда-нибудь это случится, и мне всегда было любопытно, как это будет, но тогда мне было нужно выйти из ситуации с определенной долей моральной победы, и мать прорвало очень некстати.

Если что-то одно идет наперекосяк, то остальное тоже подтянется, беда не ходит одна.

— Она же в грош никого из нас не ставит! — Мать выпрямилась в кресле, зло глядя на меня. — Ее взяли в дом, кормили, одевали, дали образование, к ней относились как к родной, а она вечно рожу кривила — все ей не так. Брат приехал, и то не смогла поговорить по-людски, довела до такого позора, чужой человек решил, что мы звери какие-то, замучили бедную девочку, обвинив невесть в чем.

Янек мне не брат, мы даже не родственники. Это Маринка была мне сестрой, и это их вечное подчеркивание несуществующего родства типа «отец», «брат» меня всегда бесило, потому что моим отцом был психопат Билецкий, а сестрой — самая милая и светлая девочка из всех, кого я знала. Только ее я любила за всю свою жизнь, только она освещала тьму, в которой я жила по вине родителей, и когда Маринки не стало, сделать вид, что ее вовсе не было, — подлость. И постоянно подсовывать мне этот эрзац «семьи» в надежде, что я забуду Маринку, было очень тупо. Но она этого не понимает. Мать, в смысле. Она же, типа, нашла в себе силы жить дальше.

Она, типа, жертва, ага.

А я нет, я не жертва и никогда не была жертвой. И не собираюсь начинать. Так что, если она решила именно сейчас на меня окрыситься, — значит, так тому и быть. Зачем-то ей это надо, именно сейчас, она всегда была расчетливой дрянью и если решила ударить в этот момент — значит, уверена в успехе предприятия. И я ей в этом помогу. Потому что только так я навсегда избавлюсь от контроля Бурковского.

Но сделаю это по-своему.

— Маша…

— Зенек, я не намерена больше терпеть ее в доме. — Мать обернулась ко мне: — Ты хотела самостоятельности? Она есть у тебя, дверь вон там. Или ты живешь, как живет наша семья, или убирайся сию секунду, дрянь, и больше не возвращайся.

— Мама, перестань! Это я виноват.

— Нет, сынок, ты не виноват. — Мать заострилась, как новый карандаш. — Зачем-то ей все это понадобилось, ничего она просто так не делает, даже если кажется, что все случайно, ничего не случайно. Она все просчитывает, она вот так же когда-то просчитала, что Билецкий убьет нас всех, — и сбежала, и…

— Маша! — Бурковский смотрит на мать изумленно. — Это совсем уж…

— Просчитала! Она никогда не была ребенком, Зенек. Она все всегда просчитывала, и сейчас так же. Зачем-то ей понадобился этот скандал, и она все подстроила, как и тогда.

А, так она решила зайти с козырей? Ну так это напрасно, потому что козырной туз всегда был у меня.

— Ты убила Маринку. — Я давно хотела ей это сказать. — В тот вечер я хотела забрать ее с собой, но ты не позволила. Сказала: не трогай, она уже хочет спать. Как будто она могла бы спать, когда папаша принялся бы куролесить. Но ты не дала мне ее забрать, ты хотела ею прикрыться от папаши, и теперь ее нет. Из-за тебя нет. И если ты надеялась, что за давностью лет я об этом позабыла, то ты спятила сильнее, чем я думала.

— Ты знала, что он это сделает.

— Знала. — Я стояла напротив матери, глядя прямо ей в глаза. — И ты это тоже знала, но продолжала забирать из милиции свои заявления, пока они не перестали вообще приезжать на твои вызовы. Ты отлично знала, к чему все идет, но сама покупала ему чекушки. Только дело в том, что у тебя был выбор — остаться с ним или нет, ты была взрослая, а у меня выбора не было, ты мне его не дала, и Маринке тоже. Мы были детьми и полностью зависели от твоих решений, а ты позволяла ему превращать нашу жизнь в ад.

— А моя жизнь не была адом?! Как насчет моей жизни?

— Ты сама этот ад выбрала, но не я и не Маринка. Ты сто раз могла уйти от него, но не ушла, продолжала «сохранять отца детям», как ты говорила соседкам, а на самом деле тебе было нужно, чтобы он был только твой! Даже пьяный, дурной, обоссаный — но твой! И это в итоге стоило Маринке жизни — да и мне тоже, но жертва у нас отчего-то именно ты. Тебя никто не заставлял жить с ним, терпеть колотушки и прочее, а меня — заставляли. Ты могла что-то изменить, и Маринка осталась бы жива, а я не могла, я зависела от твоего выбора, мы обе зависели от твоих решений, а ты выбрала не нас, а его, потому что у тебя между ног чесалось. Так что даже не заикайся насчет той ночи, потому что это ты во всем виновата! Ты одна! И ты жива, а лучше бы он тебя прикончил, а Маринка осталась бы! И если ты думаешь, что я забыла, как было на самом деле, то ты просчиталась. Ты виновата в том, что погибла моя сестра!

Она с размаху хлестнула меня по лицу — ну, это всегда аргумент, когда аргументов больше нет. И она думала, что я стерплю это, да не на ту напала. Я врезала ей с разворота по скуле так, что рука онемела, и она рухнула на пол, и никто не успел ее подхватить. Потому что никому в голову не пришло, что я могу дать сдачи. Они совсем не знали меня, никто из них. Они понятия не имели, что я никому не позволяю себя бить. А еще мне давно этого хотелось — впечатать ее вечно несчастную маску хрупкой и ранимой жертвы домашнего насилия ей же в лицо.

В ее настоящее лицо, а не в то, которое она надевает для Бурковского.

Бурковские бросились к ней, а я взяла свою сумку и вышла — понимая, что поступаю глупо, что нужно забрать документы и деньги из тайника, но дело в том, что в тот момент ничто на свете не заставило бы меня остаться. Ценность денег и документов не перевесила моего желания уйти и больше никогда не видеть этот цирк уродов, в котором я была не самым скучным персонажем, к слову.

Вот потому я сейчас в этом доме, в платье покойницы Линды, а рядом потеет в смокинге странный чувак по имени Влад, и насчет него меня гложут смутные сомнения. Меня вообще гложут сомнения насчет всего, что происходит сейчас, слишком много нестыковок я вижу, но в данный момент меня интересует компания, ввалившаяся в дом, когда мне сказали, что здесь никого нет и не будет.

Самое смешное, что я не записала телефон Людмилы.

— Они пошли в комнату рядом с залом для приемов.

Я и сама слышу, что все потопали туда. Мне любопытно, кто почтил нас своим присутствием, и даже вопрос скачущего мячика меня сейчас интересует гораздо меньше. Но зато я могу пройти по скрытому ходу и посмотреть, что за люди.

А я всегда была любопытна.

— Мы что, так и будем тут сидеть?

— Нет, конечно. — Он решил, что я стану прятаться. — Мы поглядим, кто там. Но выходить на свет я бы не стала — мало ли, кто там.

У меня зазвонил телефон, и я нашарила его в сумочке рядом с револьвером.

— Ну, как дела?

Это голос Людмилы, и я рада ее звонку.

— Пока никак. — Я должна сохранять небрежный тон. — Вот только пять минут назад сюда ввалилась какая-то компания, а вы говорили, что дом пуст.

— Какая компания?!

— Не знаю. Я заперлась в спальне и как раз собиралась вам звонить.

— Ясно. — Людмила тяжело вздохнула. — Сиди и не высовывайся, я сейчас приеду.

Вот теперь я получила определенную свободу маневра. Людмила в курсе ситуации, а это значит, что до ее приезда я могу пойти и поглядеть, кто ко мне нагрянул.

— Идем.

Я подтолкнула парня к отодвинутой панели. Мы сейчас пройдем в большую комнату и посмотрим, а потом я решу, как быть. Или приедет Людмила и восстановит статус-кво, но мне пока интереснее, чтобы компания осталась. Можно нехило повеселиться, изображая привидение.

— Но разве мы не…

— Нет, мы не выйдем к ним. — Жаль, что боги не послали мне более сообразительного спутника. — Мы посмотрим, что за люди и что они станут делать, а потом решим, что делать нам. Тем более сейчас приедет тетка, которая меня наняла, и испортит нам все веселье.

— Но…

— Не спорь со мной, терпеть не могу, когда по ерунде спорят. Тебе-то какая разница, сидеть здесь или выйти? Или ты куда-то торопишься? Тогда, конечно, другое дело.

— Я не тороплюсь, просто странно все это.

— Не ной, просто давай повеселимся.

Веселье, граждане, совсем не в том, чтоб обдолбаться наркотой или напиться до синих чебурашек, а потом потрахаться. Такое веселье для дегенератов. Обдолбаться, конвульсивно дергаться под орущую музыку, намазаться светящейся фигней и пить алкоголь из мензурок и колб, а потом трахаться невесть с кем, облевав друг друга в итоге и словив какой-то постельной заразы, — это фигня, спускающая в унитаз остатки мозгов. Вот вы никогда не думали, откуда вокруг столько тупых? Так я вам скажу: это органика, которая поколениями по пьяни размножается. В результате получаются дебилы, которым таблицу умножения осилить никак, они всю жизнь пишут с ужасающими ошибками, не могут собственного языка осилить без «епта», не то что иностранного. Но они идеальные клиенты питейных заведений, и ими очень просто управлять, потому что в силу своей необразованности они верят в любую фигню, да хоть в рептилоидов, главное — чтобы это по телевизору им вещали тревожным голосом да ролик подходящий на Ютюбе запилили, и они поверят и потом станут с умным видом доказывать ересь, услышанную в каком-то ролике, а проверить эту информацию им и в голову не приходит, да они и не смогли бы, даже если бы вдруг захотели. Тупость и ограниченность возвели в культ, и это весьма дальновидно с точки зрения тех, кто стрижет стадо.

И стадо стало огромным, но для меня это неплохо.

Потому что настоящее веселье — руководить этой органикой, заставлять ее делать то, что нужно тебе. Потому что они все равно даже не поймут сути происходящего, и они — пища для таких, как я. Кто постиг дзен и понял, как это работает, тот извлекает из этого выгоду.

Но кроме выгоды, есть и иные соображения, и тенденция в целом мне очень не нравится. Общество, состоящее из тупых, не имеет будущего.

Конечно, хищников всегда меньше, чем пищи, в этом и заключается принцип баланса, но дело в том, что все эти смешные богатые детки мнят себя хищниками, вот умора. Впрочем, им я это никогда не говорю. Это плохо для бизнеса.

— Идем.

Я осторожно ступаю по узкому коридору, но странным образом умудряюсь не задеть стены и практически не смотрю под ноги. У меня возникло странное ощущение, что я здесь уже была когда-то… Или мне что-то такое снилось. Давно, еще в детстве.

Два отверстия как раз напротив бильярдного стола, стоящего посреди большой комнаты. Ну, понятно, это бильярдная, в таком доме может не быть библиотеки, но бильярдная обязательно есть. Мы здесь еще не были, но меня другое интересует: каким образом эти отверстия не видны тем, кто находится в комнате. Они как раз на уровне моих глаз, и мне любопытно, как они выглядят со стороны комнаты. Неужели никто не видит дырок в стене?

На низеньком столике расположилась батарея бутылок и банок с пивом, несколько бутылок шампанского, а на креслах и диванах расселись незваные гости: Алекс Городницкий, какая-то незнакомая девица неопрятного вида, в жутких ботинках и балахоне, сшитом из неплохого черного бархата, но с ботинками это смотрится ужасно. Рядом с ними — парочка даунов, в которых я узнала недавних моих клиентов: Лиана Шептовская, дочь хозяина сети пиццерий, и ее приятель Пауль. Нет, так-то он Павлик Морозов — ей-богу, не вру, но все называют его Пауль. Хотя на немца он ни разу не похож: конопатый, с круглой рыхлой мордой, косящим левым глазом и носом-картошкой. Но его папаша банчит нефтью, и денег там реально много, несмотря на то что папаша давно бросил расплывшуюся старую жену и теперь женат на какой-то модели, но Пауля он не забывает, регулярно подбрасывает ему денежки. Ну, и это понятно, Пауль — практически его точная копия.

Когда-то я училась вместе с ними в школе, в параллельных классах, но с тех пор мы встречались только на тусовках, и это благо: я их обоих терпеть не могу еще с тех времен. Лиана капризная и взбалмошная, у нее настроение меняется каждые пять минут, а Пауль — закомплексованный неудачник, который без папиных денег был бы никем, даже меньше, чем никем. Но эти двое спелись еще в школе, и я никогда не понимала, что делает красотка Лиана рядом с косоглазым рыхлым Паулем.

Есть еще кто-то, кого я не вижу.

— Музыки не будет, здесь нет аппаратуры.

Этот голос я знаю отлично.

Янек, сукин сын. Ну, это же надо! Нигде нет от него покоя.