3

В колоде Таро есть карта — Башня, она означает полный крах всего, и если она выпадает — жди беды.

Не то чтоб я твердо верила в подобные вещи, но что-то в этом однозначно есть.

Вообще человек так устроен, что ему непременно надо знать, что будет, и я не исключение, но я обычно пользуюсь мозгами, мне карты без надобности. Жизнь похожа на движение шаров по бильярдному столу. Оно кажется хаотичным и случайным, но правда в том, что каждый шар, двигаясь, задевает соседние, и они тоже приходят в движение, и если понять, куда какой шар отскочит, какая инерция возникнет при том или ином движении, кого и как это заденет, то можно спокойно ступать по краю пропасти.

Фишка лишь в том, чтобы не оказаться слишком близко к краю.

Когда я оказалась на улице, то у меня была с собой сумочка с небольшой суммой денег, косметичкой, телефоном и блокнотом. Телефон я потом реализовала, предварительно переписав номера в блокнот. Но я знала, что звонить, обращаясь за помощью, мне, по сути, некому.

Ну, или почти некому.

Я долго прикидывала, звонить или нет — дело в том, что по Оксанке я скучаю, по-настоящему скучаю, хотя все считают ее немного странной, но я и сама немного странная, так что Оксанка мне в самый раз. Но потом решила, что незачем ей во все это впутываться вместе со мной.

Я не из тех, кто чуть что — бежит за подмогой.

Мы с Оксанкой познакомились в институте, Бурковский считал, что мне нужно учиться — видит бог, он был иногда прав, но в вопросе выбора института для меня он руководствовался какими-то своими соображениями. Моего мнения никто не спрашивал, да я его и не озвучивала — я точно знала, что вся эта хорошая жизнь ненадолго, а потому просто брала от нее по максимуму.

Это было нужно для выживания, а выживать я умею.

Бурковский давно оставил попытки наладить со мной конструктивный диалог, у них с матерью сложилась семья, и даже Янек был частью этой семьи, только я торчала как больной зуб, портя их идиллию. Мать пару недель провела в клинике, где ей объяснили, что к чему, и когда она оттуда вышла, то была вполне договороспособной. И все они, во главе с психологом, отчего-то решили, что нам с матерью надо «помириться» — но, чтобы помириться, нужно для начала поссориться, а мы-то не ссорились. Просто в какой-то момент моя мама исчезла, а в ее теле поселилась чужая тетка, которая не испытывала ко мне никаких добрых чувств, и никакие психиатры не могли этого исправить.

И я это знала, так что никакого «помириться» не получилось.

Мы просто жили так, как получилось, и Бурковскому пришлось смириться с тем, что в его доме живет абсолютно чужая девочка, которая вроде как есть — но вроде и нет. Они втроем были настоящей семьей, мать очень привязалась к Янеку, потому что он не напоминал ей о пережитом унижении, боли и смерти, а я напоминала, глядя на нее папашиными глазами. Как будто я виновата, что она выбрала себе мужа, думая не головой, а промежностью.

Но от папаши мне досталась выигрышная внешность, однозначно.

Может, если бы я была похожа на мать, она бы относилась ко мне по-другому, но я получилась похожа на папашу, а судя по его доалкогольным фотографиям, он был очень хорош и даже потом, пережеванный зеленым змием, был весьма неплох. И когда он вваливался в квартиру, наливаясь краснотой, его глаза горели неистовым синим огнем. Конечно, он был моральный урод и чокнутый психопат, но это не отменяло его упаковку. И его гены оказались сильнее бледных генов матери, потому что и я, и сестра получились как две капли воды похожи внешне на папашу. Но сестра так и не выросла, а я в полной мере насладилась наследством Станислава Билецкого — единственного наследства, которое он мне оставил. Он бы пропил и его, если б мог, но тут уж было никак. И если в мои тринадцать, когда Зиновий Бурковский решил жениться на матери, я была просто подростком, состоящим из рук и ног, то в семнадцать мне досталась корона королевы школьного выпускного бала. Я обхохоталась, глядя на перекошенные в приветливых улыбках лица соучениц, тем более что эту идиотскую традицию выбирать короля и королеву руководство школы сдернуло из американских фильмов о подростках, мечтающих потерять девственность на выпускном — как водится, попутно выхолостив эту идею до банального конкурса на самую симпатичную вывеску. Именно потому я оказалась обладательницей нехилой диадемы в камешках, и это было не стекло, школа-то не обычная. Королем выбрали Янека — ну, тут удивляться нечему, девки от него кипятком ссали, но я-то знала, что он пронырливый сукин сын, вечно сующий нос в чужие дела.

Друзьями мы с ним так и не стали, потому что он был Бурковский, а я — Билецкая, и это было как клеймо.

Мы тогда просто танцевали с ним, а через неделю он должен был улететь учиться в Итон, и он пялился на меня, как теленок, а я думала о том, что сейчас на нас смотрят десятки глаз и многие из смотрящих меня неистово ненавидят.

Но мне было не привыкать.

А потом мы приехали домой, и я пошла к себе, а Янек пошел за мной. И принялся что-то бормотать о любви, о том, что не может без меня жить, и прочую чушь, и обнимал меня, и я бы не сказала, что это было неприятно, вот только матери это не понравилось, а у нее была милая манера вваливаться ко мне без стука.

Я надеялась, что Янек это перерос.

Меня в Итон не послали, Билецкой в Итоне совершенно не место, для меня было достаточно и факультета менеджмента — «да ты бы хоть «спасибо» отцу сказала!», надо же. Идиотский факультет в дурацком университете Александровска. Это даже приблизительно не Итон, или Бурковский думал, что я не уловлю разницы?

Но я привычно промолчала, по большому счету, мне было плевать.

Я так и не стала съезжать из дома Бурковского, наша старая квартира, где мы жили с матерью раньше, оказалась продана, куда делись деньги от ее продажи, я не знаю, а смысла тратить деньги на аренду я не видела, все равно приходила только ночевать. Так что я продолжала жить в своей комнате, чему Бурковский был рад, а вот мать — не очень. Я ездила в институт, посещала иногда разные клубы, а иногда приходилось изображать счастливую семью вместе с Бурковским и матерью — случались мероприятия, куда Бурковский должен был приходить с семьей. И я ходила — потому что он, в сущности, был неплохой дядька, и если у нас не вышло семьи, то не из-за него, а из-за матери, и уж такую малость, как покрасоваться в новом платье и блестящих цацках перед толпой лощеных зануд, я могла для него сделать, ведь в целом я по-своему неплохо к нему относилась.

Правда, он этого не понимал.

И на этих мероприятиях я окончательно поняла, что мой внутренний мир вообще никого не колышет, важна лишь упаковка — внешность, шмотки и цацки, и можешь не соблюдать десять заповедей, всем насрать. На этих сборищах нуворишей было полно их избалованных деток и пустопорожних жен, и все они пялились на меня — кто-то со злостью, кто-то с завистью, кто-то с восхищением, но я-то знала, что дальше упаковки они не заглядывают, никому из них такое даже в голову не приходит. Так что я просто влилась в коллектив деток-мажоров, и бывало, что тусовалась вместе с ними в различных модных клубах и прочих местах, но спросите вы у меня, считала ли я кого-то из них хоть приблизительно близким человеком, и я засмеюсь вам в лицо.

Если бы выжила моя сестра, она была бы моим близким человеком, а раз ее нет, то на «нет» и суда нет.

Но Бурковский был рад — «девочка оттаяла и нашла себе друзей». О господи, друзей! Слыхали вы что-нибудь подобное?! Все эти глупые курицы в безвкусных побрякушках и дорогих аляповатых шмотках, скомбинированных зачастую самым диким образом, — они не были ничьими друзьями, они даже не понимали, что это.

Они были просто удобны мне, и я этим пользовалась.

Я сразу смекнула, что на них можно отлично заработать, идея пришла сама собой, и я стала устраивать вечеринки самые разные, в самых неожиданных местах, вплоть до трамвая, катающегося по маршруту, и все эти нелепо наряженные барышни в татуированных бровях и силиконовых губах слетались на них, не жалея денег и сил. Выпивку на подобных вечеринках можно продавать с такой прибылью, что наркокартели нервно зарыдают под плинтусом.

А Бурковский продолжал считать меня травмированным ребенком.

Он давал мне деньги, и я иногда их брала, чтоб он не расстраивался, но деньги зарабатывать я и без него давно научилась, а видеть мать и Бурковского в роли идеальных супругов мне не улыбалось. И, несмотря на вооруженный нейтралитет и попытки Бурковского одомашнить меня, я думаю, мать тошнило от одного моего вида, а меня тошнило от нее, и в итоге я не верила им обоим.

Рассчитывать можно только на себя.

Учиться мне было скучно, потому что мои интересы лежали в несколько иной плоскости, но зато я встретила Оксанку. Ну, чтоб вы понимали: у меня никогда не было подруг. И тут Оксанка — в вязаном балахоне, на руке браслет из колокольчиков, и вечная ее самодельная матерчатая сумка, расшитая бахромой и блестками, — в общем, с точки зрения статусности это была катастрофа, но дело в том, что Оксанке было на это плевать.

И она понравилась мне именно потому.

Уж я не знаю, как она почуяла меня, ведь я, в отличие от нее, в толпе не выделялась, но когда я заняла последнюю парту у окна, она подошла и спросила: «У тебя тут не занято?» И, не дожидаясь ответа, плюхнулась рядом, открыла свою ужасную сумку, вытащила из ее недр тетрадь, ручку и апельсин, выудила из кармана небольшой нож и разрезала плод на две части. Одну из них протянула мне — ну, будем считать, что мы, выражаясь библейским стилем, преломили вместе хлеб.

Мы просидели вот так пять лет и оставались вместе до момента, когда мне пришлось уйти.

Оксанка вышла замуж, родила ребенка, но я все равно шастала по ее жизни и личному пространству, причем ее супруг был совсем не против. И когда мне пришлось исчезнуть, я скучала и скучаю только по Оксанке. Но звонить ей не стану, тем более что она знает, что я жива. У нее к смерти вообще собственное отношение, она считает, что это переход в другое измерение, Оксанка занимается эзотерическими практиками, и она-то уж точно в курсе, что я пока в этом измерении.

Но это в любом случае временно.

Хотя иногда я думаю, что жизнь — это квест. Вот так сидят где-то там непонятно чуваки — может, даже состоящие из светящегося газа типа неона (надеюсь, я состояла из какого-то симпатичного цветового решения). И вот сидят они, и растут над собой, и придумывают новые способы этого роста, потому что впереди маячит нехилый приз в виде долбаного бессмертия и вечного блаженства, в чем бы оно ни заключалось для граждан, у которых теоретически нет тел, сплошной светящийся газ. И вот они сидят и беспощадно вскрывают свои недостатки, прикидывая, как же от них избавиться в кратчайшие сроки. Один говорит: «У меня мало терпения — а давай ты в новой игре будешь моим мужем и станешь бухать и регулярно выдавать мне колотушек, а я буду этот праздник жизни молча терпеть, потому что нужно учиться терпению». Второй говорит: «А у меня куча тщеславия, давайте я в нашей игре буду большим богатым сукиным сыном, который в какой-то момент потеряет все, а вы будете меня пинать, способствуя моему личностному росту». А третий говорит: «А я стану вашим ребенком и в хрен вас ставить не буду, вы будете учиться терпению, а когда меня грохнут в дурной компании, научитесь смирению, а я тоже чему-то там научусь».

И все это для них просто игра, но насчет духовного роста они не шутят.

И вот так они между собой договариваются, распределяют роли, а может, даже записывают для верности, потому что народу-то много хочет получить ништяки, а получат не все, а только те, кто вырастет нереально. И начинается игра, в которой кто-то выбывает, кто-то снова появляется уже в новой роли — а самое главное гадство состоит в том, что, запершись в материальных телах, эти сущности не помнят сами себя. Это, конечно, где-то правильно, ведь одно дело точно знать, что если ты будешь хорошим, то получишь местечко в каком-то категорически прекрасном уголке Вселенной, где всей заботы — греться на солнышке, возглаживать урчащих котов и радоваться своему совершенству. Ради такого приза можно и колотушки стерпеть, чтоб терпению научиться. А вот ты пойди и научись, если думаешь, что жизнь эта у тебя одна, и тебе хочется прожить ее так, чтоб было что вспомнить, но нечего внукам рассказать, — стерпи тогда колотушки, как же! И уж кто смирит свою гордыню и прочие недостатки, стерпит — тот просветлится, а кто нет — тот, может, тоже просветлится, никто ж не знает задания. А может, задание совсем противоположное — научиться давать сдачи, например, иди знай, кем ты в этой игре записан и чего тебе не хватает до перехода на следующий лэвел.

Сволочная игра, но другой-то нет.

Я думаю, что мать точно просветлится — если, конечно, задание состояло в терпении. Тем более что теперь-то она в шоколаде, а значит, у нее есть еще какое-то задание, и кажется мне, она его провалила, потому что так и не смогла простить мне то, что я выжила. Думаю, когда мы вернемся в свое газообразное состояние, я отведу-таки душу и выдам ей здоровенного пинка, и плевать на следующий лэвел, пройду этот по новой, не полиняю.

Если, конечно, газообразную сущность можно пнуть, но я попробую.

Так вот, если принять за основу эту идею с квестом, то все, кто появляется в нашей жизни, появляются не случайно. У каждого имеется своя роль в игре и свое задание, и, взаимодействуя, мы делаем тысячи выборов, которые потом влияют на конечный результат и подсчет очков. Так что вряд ли мне случайно встретилась Валька. Правда, я у нее в доме на правах породистой кошки: валяюсь на диване, трескаю вкусняшки, и вокруг меня ходят на цыпочках, всячески ублажая просто потому, что я вот такая.

Думаю, Вальке это нужно не меньше, чем мне, слишком долго ее мучили эти глюки с трупом мамаши, я представить даже не могу, что ей пришлось пережить, — ведь для нее это было реально! И когда это вдруг прекратилось, она не готова остаться одна, она боится, что мама вернется, и это вполне может быть, времени прошло еще мало, так что наше сосуществование взаимовыгодно. Поскольку она связывает свое спокойствие с моими действиями и моим присутствием и теперь очень боится, что в один прекрасный день я съеду.

Она же не знает, что съезжать мне некуда.

Вот потому я уже пятый день живу в ее квартире, и на удивление Валька мне совсем не мешает, а уж она-то как рада, что я живу на ее диване, — передать нельзя. Призрак умершей мамы ее больше не посещает, и она заметно лучше выглядит, даже похудела. Просто перестала заедать стресс, вот и все.

А главное, искать меня здесь точно никто не будет.

— Смотри, Светк!

Валька сует мне газету, которую обнаружила в почтовом ящике.

— Что там?

Мне лениво читать местную прессу, да еще из такого допотопного источника, как бумажный носитель, но Валька не отстанет, я знаю.

— Ужас, вот что! — Валька тряхнула передо мной газетой. — Сама посмотри, вот как можно жить в таком мире? Я просто умираю всякий раз, когда читаю о таком.

Мир — это то, что мы строим вокруг себя, это большая игровая площадка с горками, каруселями и прочим игровым реквизитом, который помогает нам скоротать игру, но иногда и калечит. И конечной цели мы не знаем, как и даты окончания игры. Нам, конечно, намекнули, что вострубит, дескать, ангел — и тогда уж кто не спрятался, тот сам виноват, но когда конкретно объявят конец игры, мы все равно не знаем. А потому возмущаться несовершенством мира смысла нет, ведь это мы его таким делаем, никак не избавляясь от недостатков, а культивируя их. А ведь игра не бесконечна, и когда она закончится, каждый останется в том состоянии, которого достиг до звонка «стоп!», и дальше уж останется там, где был, никакого совершенствования, если кто еще не понял.

— Убийство, смотри. — Валька вздыхает. — Я представить не могу, как можно такое сделать! Лишить жизни другого человека, это же страшно!

Я молча киваю, вспоминая папашу да и еще кое-что. Вся история человечества — это история убийств, жестокости и поиска путей к утилизации отходов. Став взрослыми, люди перестают замечать красивое и принимаются крушить все вокруг, как малахольные. А потом плачут: мир ужасное местечко!

Все-таки сложно быть Другим Кальмаром.

«Убийство жены известного бизнесмена». Мастер заголовка, уровень «БОГ»!

Тут меня никто не удивит — я насчет этого убийства в курсе дела, просто гораздо меньше, чем принято считать, но и этого достаточно, чтобы вдруг утром обнаружить себя мертвой.

— Так это две недели назад было, а газеты до сих пор булькают, надо же.

— Красивая какая была… И имя такое — Валерия. Вот нравятся мне такие имена, знаешь — Валерия, Юлия, Лидия…

— Прекрасные имена, римского происхождения. Женщин там считали за скот, а потому собственных имен они не имели, получали имена — производные от имени отца, например. А так ничего, имена отличные. — Я бегло просматриваю статью. — Надо же, убили в подворотне… Что жена известного бизнесмена в той подворотне делала?

Убили-то ее совсем не там, но полиция, похоже, этого так и не выяснила.

— Вот я тоже об этом подумала. — Валька вздыхает. — Убили ножом, изрезали, не иначе — маньяк объявился, кому еще могло бы понадобиться убивать несчастную женщину таким зверским способом?

Несчастной Валерия Городницкая никак не была, а была ужасной сплетницей, и убить ее мог любой, кто был с ней знаком, и я тоже, только я точно этого не делала.

— И ведь не найдут никого, как водится, — сетует Валька. — Страшно жить на свете, ей-богу. Смотри, ищут свидетельницу. Какая-то старушка видела в окно, что на месте убийства была женщина, которая, скорее всего, рассмотрела убийцу, но она убежала.

— Что эта старушка делала у окна среди ночи, ты мне лучше скажи? Неймется вечно этим старушкам…

Кто бы не убежал, если б на его глазах чувак в толстовке с капюшоном кромсал ножом тетку, с которой перед этим пили, обедали в ресторане и катались на карусели в старом дворе?

Да любой бы убежал.

— Валь, вот лично мне на это плевать. Каждый день кого-то убивают, но о них никто не пишет, они же не купались в деньгах при жизни. Вот если грохнут кого-то из нас, об этом в газетах не напишут, потому что наши с тобой жизни в глазах газетчиков — ничто по сравнению с жизнями богатых зажранных шлюх. Нам с тобой вроде как и жалеть не о чем в случае чего. Ладно, я спать пойду.

— Завтра аванс, сходим в магазин за шмотками?

— Сходим, почему нет.

В том бывшем бункере можно найти брендовые вещи — главное, знать, что ищешь. Мой гардероб может увеличиться, и это отлично.

— Людмила хвалила тебя вчера, я сама слышала. Они с Пашковским стояли на крыльце, и она ему говорит: фасовщицы отлично работают, особенно новенькая — просто как автомат, быстро и точно. — Валька хочет поговорить, но, видит бог, все эти складские сплетни выше моего терпения. — Ты видала, Гоша теперь к нам вообще не заходит, Людмила ему пистон вставила, чтоб не воображал о себе слишком много, а ему если ни над кем не куражиться, то интереса нет.

— Да плевать.

— Светк, как это у тебя получается — не париться из-за… ну, вообще из-за всего?

Да потому, что это бред — и Гоша с его вечно недовольной миной, и складские интриги, и убийство богатой надменной курицы — тоже, да плевать на это все, было бы из-за чего париться. У меня в жизни были моменты, которые реально можно считать страшными. И у Вальки такие моменты тоже были, но она продолжает ужасаться несовершенству мира, а я нет.

— Валь, в Средние века была такая казнь — колесование. Виновного распинали на колесе, и палач ломиком перебивал ему кости, тщательно следя за тем, чтоб клиент не скопытился раньше времени и граждане всласть натешились его криками. На такие зрелища даже места покупались.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — Валька испуганно смотрит на меня. — Это ужасно…

— Я к тому тебе это рассказываю, чтоб ты понимала, почему я не парюсь насчет остального. На свете происходило и происходит столько жестокости, что портить себе нервы из-за какого-то банального убийства я смысла не вижу. Просто представь уровень страданий этого несчастного чувака, распятого на колесе, и ты поймешь, что мы живем в век повальной невинности. По крайней мере, цивилизация, созданная белыми людьми, подобное осуждает. Это тебе не шариат, который сулит отрезание носа непокорной жене, которой двенадцать лет. И не Африка, где негры соревнуются, кто из них самый жестокий сукин сын. Ты понимаешь, о чем я тебе толкую?

— Наверное, да… Всегда есть кто-то, кому хуже.

— Именно. — Я растягиваюсь на диване, всем своим видом давая Вальке понять, что аудиенция закончена. — Всегда был и есть некто, по отношению к кому была применена ужасная, с нашей точки зрения, жестокость, и даже вот в эту самую минуту какого-то бедолагу сжигают, надев на него покрышки и облив бензином — распространенная казнь у латиноамериканских наркокартелей. Вот в эту самую минуту он горит, думая лишь о том, что смерть отчего-то все не идет. И ты ничего не можешь сделать, ничем не можешь помочь — и по сравнению с ним тебе очешуенно. Давай спать, Валь, завтра на работу.

Валька вздохнула и поплелась на кухню. Она так и не избавилась от привычки перекусывать перед сном, но это уже именно привычка, а не потребность, и она постепенно сойдет на нет, если занять ее чем-то и отвлечь от желудка. Конечно, мне все равно, что с ней будет, — но если я поселилась здесь, нужно поддерживать порядок во всем, а это значит, что Вальке придется отвыкать жрать что попало, тем более на ночь, желудок тоже порядок любит.

Дом вздрогнул, посуда привычно зазвенела — за окном мелькают освещенные окна пассажирских вагонов. Люди находятся буквально между небом и землей, потому что дорога вне пространства, и люди, сидящие в поезде, словно вне законов общества и физики. Они знакомятся, что-то друг другу рассказывают, вместе пьют чай — а потом снова возвращаются на свои места в игре, но встретились они не случайно.

На свете вообще нет ничего случайного.

Вот я тоже не случайно родилась в семье, где папаша оказался психопатом, а мать — глупой коровой. Видимо, я должна чему-то научиться, и если это выживание, то я этому уже научилась, но кажется мне, что не все так просто с моей задачей в этой игре. И если я пойму, что еще должна извлечь из всей этой суеты, то в следующей жизни, возможно, мне удастся родиться котом.

Кошкой не хочу, у кошек, я думаю, возня с котятами отбивает все удовольствие от жизни.

Я всегда знала, что хорошая жизнь для меня закончится — просто не предполагала, что мать продаст нашу старую квартиру. Жалеть там не о чем, конечно, — а все ж время, которое я провела фактически на улице, не способствует моему человеколюбию.

Это реально оказалось страшно.

Сначала я сняла квартиру — не слишком шикарную, у меня с собой было не очень много денег, но я продала смартфон и одно кольцо, купила кое-какие вещи и простенький телефон и несколько дней жила на съемной квартире, изнывая от скуки: телевизор я смотреть не привыкла, Интернета не было, а на звонки я не отвечала. Мой новый кнопочный телефон голосил не умолкая, но я реально не хотела ни с кем контактировать. Квартирка была маленькая, грязная, и я развлекалась тем, что отмывала ее. В шкафу оказались чьи-то старые вещи, судя по фасонам, их купили в семидесятых годах прошлого века — видимо, квартиру просто сдали как есть после смерти хозяйки. Я с интересом изучала странного кроя платья, представляя, как же их можно надевать, — но люди носили и более странные вещи, удивляться нечему. Главное же — я была в той квартире одна, ощущала себя защищенной, несмотря на писк телефона. Номера были незнакомые, и я не хотела отвечать.

Это было глупо, ведь возможно, что меня искали потенциальные клиенты, но я была в ярости.

А через три дня в квартиру позвонили, и в глазке я увидела двух крепких парней, одного из них я узнала, он работал на Бурковского. Не иначе, вычислили меня по сигналу сотового. Они еще немного позвонили, потоптались под дверью, о чем-то тихо переговариваясь, а потом ушли, но я знала, что они вернутся и нужно сваливать.

Конечно же, они обретались недалеко от дома — ждали.

Но я-то не пальцем деланна, в шкафу среди шмоток нашла жутковатой расцветки платье родом из семидесятых, но не настолько жуткое, чтобы привлечь ненужное внимание. Напялила его, на голову повязала косынку — и спокойно вышла из подъезда, не удостоившись даже взгляда. Это я к тому, что одежда — неотъемлемый атрибут личности, и так всегда было, с самых давних времен одежда служила для определения статуса человека. Вот даже если взять римлян, уж они были большие мастера одеждой обозначать статус. У них, например, граждане, желающие занять государственный пост, носили белоснежные тоги — их так и звали белоснежными, по-латыни — кандидат. Белоснежный на латыни — кандидат, ясно? То есть тот, кто желает занять пост, — это кандидат, потому что он в белоснежной тоге, чтобы все понимали: помыслы его чисты. Хотя на самом деле — какая там чистота помыслов, учитывая нравы Рима… Но это лишь на взгляд современного человека, а им оно было вполне нормально. За одеждой по сей день можно вполне удачно спрятаться: внешняя атрибутика отсекает тебя от мира, никто не думает, что ты за человек, все видят лишь твой статус.

И не пользоваться этим глупо.

Вот в Китае, к примеру, желтое мог носить лишь император, а китайские императоры были теми еще сукиными детьми, но желтый цвет прятал их мерзкую сущность и придавал некий флер божественности даже тогда, когда эти гады ходили в сортир. Хотя с сортиром я, возможно, перегнула палку, но не думаю, что намного.

Лично мне желтый цвет вообще не идет, но я бы потроллила императоров.

А во Франции времен Короля-Солнце буржуа, даже самые богатые, могли носить лишь серые и черные цвета, и никаких кружев, кроме скромного воротника, и их кареты могли быть только черными. Думаю, это было им ужасно обидно — а делать нечего, одно дело аристократы, и совсем другое — простолюдины, даже если у них есть деньги. При этом аристократы часто были нищими, и украшенные кареты, богатые наряды и значительные цацки частенько были им не по карману, а носить все это им полагалось, и они из сил выбивались, влезали в долги, чтобы одеваться сообразно своему статусу. А у мещан частенько денежки водились, и они могли себе позволить и карету побогаче, и кружева какие угодно — а вот нельзя им было все это великолепие, каждый сверчок знай свой шесток! В общем, за века своего существования человечество набило руку в том, чтоб через шмотки унизить или возвысить, и пословица «встречают по одежке» не на ровном месте родилась.

И если вы думаете, что это в прошлом, то вы ошибаетесь.

Я тогда просто вышла из подъезда, одетая в нелепое платье, с рюкзаком, который засунула в мусорный пакет, и на меня никто не обратил внимания, потому что на мне, в принципе, не могло быть такого платья. Я и рассчитывала именно на такую реакцию, а потому спокойно пошла вдоль дома, свернула за угол — и была такова. Денег на новую съемную квартиру у меня не было, но я еще не поняла до конца, в какое дерьмо угодила.

Первую ночь я провела в парке на скамейке — у меня оказалось катастрофически мало денег, а карточка, наличка и цацки остались в доме Бурковского и матери, как и документы. Я не придумала, как их оттуда извлечь, не попадаясь на глаза никому из заинтересованных лиц. На мне были серьги, цепочка с подвеской и три кольца, но продавать их я не хотела: я собиралась как-то жить дальше, мне нужно было встречаться с клиентами, и украшения были неотъемлемой частью того, что называется общее впечатление. Слухи о моей ссоре с семьей уже поползли, но я должна была показать, что в порядке — а для этого мне нужны были мои украшения. Чтобы работать с теми людьми, которые меня нанимали, я должна была выглядеть как обычно.

А обычно я выглядела сногсшибательно.

Но когда утром меня разбудила дворничиха, которая решила, что я уснула на скамейке, напившись накануне в ночном клубе, я подумала, что мне срочно надо что-то предпринять — правда, я не знала, что именно. Мысль о том, что я должна вернуться в дом Бурковского и забрать свои документы и кое-какие вещи, обрела очертания, но план так и не появился. Я целый день бродила по городу, а вечером купила парочку коричневых пирожков и пришла на берег реки — мне надо было искупаться и постирать одежду. Вы знаете, сколько времени нужно, чтоб из нормального человека превратиться в воняющего бомжа? Летом достаточно суток. Мысль о том, что еще одна ночь в парке, и прохожие станут шарахаться от меня на улицах, была ужасна, но еще ужаснее было то, что у меня не было ни мыла, ни шампуня, а немногие оставшиеся деньги я решила оставить на пропитание.

Первичные потребности никто не отменял.

Проблема решилась быстрее, чем я думала. Какой-то мужик вынес на мусорку пакет с пластиковыми бутылочками из-под косметики — видимо, жена затеяла уборку, и я этот пакет мастерски умыкнула, если это кто и видел, то подумал: прилично одетая девушка несет пакет с хламом в мусорный контейнер, что тут такого.

Как я и ожидала, бутылочки были не совсем пустыми.

Но вопрос ночевки все равно стоял очень остро, остаться в парке я не могла, да и не хотела, спрятаться там было сложно, а потому решила остаться на берегу. Это показалось мне хорошей идеей: рядом вода, никого нет, на песке даже ночью тепло.

Правда, я не учла, что меня заметили те, кто на улице гораздо лучше себя чувствует.

Но игра есть игра, и по замыслу я не должна была погибнуть от рук кучки маргиналов. Решив переночевать на берегу, я нашла укромное местечко, и когда зазвучали приглушенные голоса типа «была здесь, сам видел», я поняла, что выживание на улице для меня целиком новый опыт.

Утром я снова пошла в центр в надежде, что меня осенит какая-то мысль, но мысль была одна: нужно найти жилье, а без денег я это никак не сделаю.

Замкнутый круг, да.

Я снова провела ревизию всего, что у меня было с собой: косметичка, полупустой пакетик влажных салфеток, блокнот и ручка, телефон и зарядное устройство. Это был явно не тот набор, который пригодится на необитаемом острове, например, а ведь необитаемый остров гораздо безопаснее городских улиц.

Впрочем, я и тогда еще не до конца поняла, в какое дерьмо влипла.

Я могла бы, конечно, пойти к Оксанке, и она бы меня не выгнала. Но они с мужем и ребенком жили в крохотной однокомнатной квартирке, и я не собиралась падать на голову лучшей подруге, которая бы мне, конечно, не отказала, и супруг бы с пониманием отнесся — но это в любом случае было бы на день-два, а проблему надо было решать кардинально.

Вариант с Оксанкой я оставила на самый-самый крайний случай.

Но дело в том, что на тот момент я все равно не понимала, что самый крайний случай уже наступил. В косметичке оказался стандартный набор косметики, полфлакона духов, несколько тампонов и два ключа на колечке. Я уставилась на эти ключи, как баран на новые ворота, — что это за ключи и где от них замок, я представить себе не могла. Но если ключи есть, значит, замок тоже существует, и я его могу отпереть.

И тут я вспомнила.

Примерно год назад несколько моих знакомых заказали мне организацию улетной вечеринки, которой ни у кого еще не было. Весна стояла в разгаре, и существующие в городе клубы всем за зиму приелись. Мне пришла в голову идея, которую я подсмотрела когда-то в сериале о криминалистах Майами: вечеринки устраивались в помещениях складов, на кладбищах, в фургонах, на крышах. Идею с крышей я отмела сразу: спьяну кто-нибудь обязательно свалился бы вниз, да и жильцы будут явно против. Кладбище я сочла вульгарным, а фургон просто не нашла — никто из владельцев не был готов отдать свой фургон на поругание. Пустой склад никто не сдавал на одну ночь, и тогда я решила купить гараж. Ну вот просто — купить, озвучив клиентам цену за вечеринку, куда бы входила цена гаража, и в гаражном кооперативе мы ночью никому не помешаем.

Вопрос был только в том, согласятся ли клиенты на такую бешеную цену, а они согласились.

Вечеринку, как всегда, организовывала я сама, помощники мне в этом деле ни к чему, но на этот раз клиентам пришлось раскошелиться заранее. Я держала в уме и запасной вариант с развалинами старого Дома культуры, но там были сложности с подключением музыки и шумом, вокруг были жилые дома, а гараж подошел бы мне идеально — ну, то есть гараж определенного вида. Я знала, что нужно найти просторное помещение на две машины, без хлама, с нормальным ремонтом, желательно недалеко от центра города и расположенное так, чтоб туда было удобно прийти и уйти, не привлекая внимания. Я была уверена, что такого счастья в природе не существует, но когда представила, как я смогу заработать на подобном мероприятии, причем не раз, то начала поиски изо всех сил.

Вы будете смеяться, но такое помещение я нашла.

Заросший седой бородищей дядька, показывая мне гараж, сказал:

— В претензии не будешь, две машины становились и мотоцикл. Ремонт годичный, а продаю, потому что уезжаю. Единственно, что ворота, видала, на дорогу глядят, а остальные гаражи и сторожка — дальше.

Ну а мне как раз такое и было надо. Договор подмахнула в тот же день, заплатив председателю кооператива за год вперед, а потом завезла в гараж пару биотуалетов и наняла рабочих, которые установили вокруг них стенки из гипсокартона, при этом снабдив стены умывальниками и зеркалами, привезли небольшую барную стойку, колонки, пару диванов, несколько барных стульев, а на потолок повесили зеркальный шар. Подготовка к вечеринке закончилась, и хотя я не понимала, зачем всем им толкаться в тесном гараже, но клиент всегда прав, а я собиралась на этой вечеринке заработать, и заработала, еще как!

Утром все расползлись, я опорожнила биотуалеты, залив их дезраствором, выбросила мусор и заперла гараж. Через месяц я устроила там еще одну вечеринку, а по осени еще две. Когда идея себя исчерпала, я законсервировала помещение и просто забыла о нем. Основательно забыла.

А ключи-то вот! И гараж фактически мой, я же покупала его на свое имя!

Кто-то тронул меня за локоть, и я ощутила ужасное зловоние. Рядом стояла жуткая, опухшая, синюшная бомжиха.

— Не дергайся так. — Бомжиха оглядела меня мутным взглядом. — Ты это… вечером спрячься, иначе они тебя найдут, и тогда уж… как водится. Ты не из наших, так что тебе лучше где-то спрятаться.

— Но кто?!

— Малолетки. — Бомжиха оглянулась. — Пока были мелкие, то просто воровали, а сейчас подросли… Ну, чисто зверье, и творят что хотят. Они тебя еще вчера приметили, да вот ночью не поймали, а ежели поймают — худо будет, тяжело умирать станешь.

И прежде, чем я успела хоть что-то сказать, она ушла, унося с собой запах вокзального сортира. Я содрогнулась, вспомнив прошлую ночь и тени, рыскающие по берегу. Это значит, что меня заметили, вычислили, и спасло меня только то, что я от природы осторожна.

Но, видимо, недостаточно осторожна.

И тем не менее я не нашла того, или тех, кто за мной следит. Не заметила, хоть и глядела в оба. Потому что некоторую часть сограждан мы привычно не замечаем, а они не афишируют свое присутствие. Их словно и нет, но они есть — в подвалах и на чердаках, сбиваются в вонючие кучки около мусорных баков, у них своя жизнь, свои правила в квесте, и чему они учатся на самом дне, я не знаю, но я точно знаю, что не хочу учиться тому же.

Я поднялась и пошла по улице, осознавая, что на мне одежда, которую я не меняла третьи сутки, и выгляжу я, мягко говоря, так себе. Я все еще могла бы, конечно, пойти к Оксанке, но кроме того, что я не хочу вваливаться в ее размеренную жизнь, именно там меня и стали бы искать. И узнать, что мы с Оксанкой подруги, можно — если просмотреть все мои звонки, например. Зачем-то Бурковский ищет меня — уж не знаю, что еще он хочет предпринять, но разговаривать ни с ним, ни с матерью я не собираюсь, после всего того, что произошло, это лишнее как минимум.

Иногда просто все уже сказано, и нет смысла пережевывать все заново.

В гараже оказалось пыльно и жарко. Я нашла за барной стойкой пакеты с печеньем и забытый электрочайник, бутылки со спиртным и несколько паков воды. Несмотря на давность, раствор благополучно плескался в биотуалетах, потому что я когда-то очень плотно закрыла крышки. Вытерев салфетками пыльный диван, я разделась и улеглась, запершись изнутри. Да, было душно — и тем не менее я уснула, как будто провалилась во тьму.

Сон — величайшее благо, а мне в последние ночи, как вы понимаете, поспать толком не удавалось.

Ночью я проснулась от того, что кто-то пытался вскрыть замок. Но дело в том, что замок я вообще не заперла, потому что внутри была устроена капитальная задвижка, и замок можно было ковырять до китайской пасхи.

— Дверь изнутри заперта.

Голос деловитый, что-то звякнуло, и я почувствовала себя как последний выживший сапиенс в городе, населенном зомби.

— И что, никак?

— А как, если там изнутри железная задвижка, вот оно и заперто на задвижку.

Меня проследили до этого гаража и теперь пытаются достать, как моллюска из раковины, даже не стесняясь — я оказалась на их территории, ночной город принадлежит им, и я должна была это знать.

— Так что теперь?

— А ничего.

— Вот же сука!

Ничего не бывает случайно. Мне надо было оказаться именно здесь и сейчас, чтобы понять: я снова победила, но это, похоже, пиррова победа.