Журналистского цеха в России не существует. Независимая пресса возникла при Горбачеве в 1990 году и не успела устояться как цех, когда начались информационные войны, и все разбежались. Мне и самому довелось принимать участие в этих войнах. Например, в 1997 году в деле государственной телекоммуникационной компании «Связьинвест» – когда в борьбе за этот лакомый кусок столкнулись интересы разных групп предпринимателей. На «Эхо Москвы» был принесен компромат, был приглашен его автор. Он на «Эхо Москвы» пришел, про вице-премьеров Анатолия Чубайса и Бориса Немцова и про их счета рассказал, после чего я этих вице-премьеров лично в эфир позвал. Мне потом было сказано, что меня уволят, потому что я не в ту сторону стреляю, на что я спросил: «А мы стреляем, что ли?» Я ж тупой – я все дословно понимаю.

Так что создать полноценный журналистский цех в России мы просто не успели. Начали разрабатывать какие-то кодексы, но Союз журналистов прошляпил всю ситуацию и занялся регулированием хозяйственной деятельности. И этот шанс больше не появится.

Некоторые отечественные журналисты любят утверждать, что у нас в России гораздо больше свободы прессы, чем в несвободной Америке. Это, конечно, неправда. Западные политики устраивают вербальные атаки, а наша власть действует невербально: она меняет редакционную политику некоторых изданий настолько радикально, что пропадает смысл их читать. Зачем они, если все это можно найти в одном первоисточнике? В американской прессе разнообразия больше – там существует первая поправка к Конституции, которая не позволяет власти ограничивать свободу медиа и закрывать издания. Я помню, как делал интервью с американским послом в Киеве, и он начал говорить, что русская пресса ведет себя безобразно по отношению к Украине. Я его попросил вспомнить первую поправку, после чего он сразу снял свою претензию. Так что свободы слова там больше, а вот в России она приживается с трудом.

Закон «О СМИ» у нас хороший, но, к сожалению, за последние семнадцать лет, в эпоху Путина, было принято порядка сорока поправок в разные законы, касающиеся медиа. И все эти поправки являются репрессивными по отношению к распространению информации и мнений. Они все сужали возможности медиа, а не расширяли их. Это – факт. Другой факт заключается в том, что за эти годы погибло и искалечено очень много журналистов. По этому показателю Россия печально лидирует – вместе со странами, где идет физическая война, типа Судана. В России журналистская работа уступает по опасности только профессии шахтера, столько случается смертей и нападений. И власть не занимается всерьез расследованием этих трагедий и выявлением заказчиков. Тем самым она тихо поощряет других. Это сделало нашу профессию в России настолько опасной, что за эти годы огромное число журналистов ушли из профессии. Просто испугались, не захотели рисковать.

А честный журналист всегда рискует, он доставляет неудобства правящим кругам и политико-экономическим кланам. Это опасное занятие. Кроме того, эту работу легко потерять. Сейчас появилась очень большая группа журналистов с «волчьим билетом»: если вы слишком независимы и непослушны – давай, до свидания.

И третья история заключается в том, что Владимир Владимирович Путин относится к прессе не как к институту, а как к инструменту для достижения цели. И если этот инструмент в «плохих руках» – значит его, нужно либо изъять из этих рук, либо поломать. В этом его искреннее заблуждение, потому что пресса – это институт, необходимый обществу, и это очки от близорукости для власти. Если политики и министры не будут опираться на полноту информации, которую дают разнообразные медиа, не контролируемые из одного центра, а исходить только из докладов, которые им готовят приближенные, то их решения будут неполноценными. Можно не соглашаться с рецептами, которые мы предлагаем, но о болезнях нужно знать. А придворные о них не всегда докладывают.

В 2016 году я говорил, что перед новыми президентскими выборами общий тренд будет на зачистку СМИ. Помешал, безусловно, Интернет, в который государственные охранители внезапно бросились год назад с головой, потому что увидели там угрозу. Но и про нас, маленьких, про традиционные СМИ, не забывали. Что происходит с «Ведомостями», где издатель, хоть и неформальный, лишен гражданства? Про РБК, Газету. ru, Lenta.ru даже не хочу говорить. Про «Коммерсантъ» давно понятно, что у Алишера Бурхановича Усманова есть обязательства перед руководством страны. Что еще у нас осталось из традиционных СМИ? «Дождь», «Новая газета», «Эхо Москвы»…

Я не считаю, что «выстрелил» известный ресурс «Медуза», потому что нельзя создать хороший информационный продукт на расстоянии, не получая инсайда, не обсуждая все с людьми, которые сидят здесь и варятся в этом котле. «Медуза», как известно, базируется в Латвии, и в этом плане она, конечно, хуже, чем была прежняя Lenta.ru. «Медузу» делают профессиональные люди, там профессиональный главный редактор Иван Колпаков, есть профессиональные журналисты. Есть, конечно, и недостаточно профессиональные, как в любом медиа. Но это обычное, профессиональное, банальное СМИ. Одно из многих. Недаром они теряют своих лучших журналистов.

Независимые от Кремля традиционные медиа дожимают, это правда. Но это не меняет нашу традиционную редакционную политику. До 2015 года у «Эха Москвы» не было даже миссии. Мы информировали, развлекали и просвещали. Потом изменили подход. Сейчас у нас есть миссия, которую своей политикой помог нам сформулировать президент Путин. Атмосфера в стране пропитана ядом: ядом национализма, империализма, отсутствия толерантности. Этот яд отравляет нас – российское общество. «Эхо Москвы» хочет при помощи своей деятельности приостановить этот процесс, мы хотим выиграть время, ожидая, когда подует ветер перемен. Но сами мы не ветер, а лишь ингибитор.

Когда началась война на Украине, мы потеряли 15 % аудитории. Мы провели тогда исследование, чтобы узнать, почему это произошло и кто эти люди, переставшие нас слушать. Оказалось, что это не сторонники военных действий, а те, кому тяжело слушать о том, как их страна ведет несправедливую войну; люди, которым неприятно слушать, как мы критикуем их собственное правительство. Эти 15 % просто перешли на государственные станции. Но мы постепенно возвращаем себе аудиторию.

Приходят к нам в эфир политики и из правящей партии. Реже, чем раньше, но приходят. У нас был вице-премьер Дмитрий Рогозин, я бедовал с министром обороны Сергеем Шойгу. У нас есть своя репутация. Нам верят даже те, кто нас не любит. Когда те же самые политики появляются в эфире государственного телевидения, они разговаривают, как старые друзья: хвалят друг друга и поддакивают. Это нельзя назвать серьезным разговором. Нас же, «Эхо Москвы», всегда называли громоотводом. Но так говорили они, а не мы. Но нам все равно, как нас воспринимают. Я себе очень хорошо представляю тот момент, когда к Владимиру Владимировичу войдут люди с папочкой, и он скажет: «Надоели». И все. Тогда можно меня уволить, можно радио обанкротить.

Я считаю, что мы вообще подвешены постоянно. Были и особенно острые моменты. «Эхо Москвы» – единственное медиа в России, которое дважды публично критиковал президент Путин – под телекамеры. Это не самая приятная история, но я себя утешаю тем, что если уж мы критикуем президента, то и президент как слушатель может нас критиковать. Вопрос, какими могут быть последствия его критики. Фатальных последствий до сих пор не наступало, но были случаи, когда наиболее ретивые чиновники пытались изменить нашу редакционную политику. От меня требовали увольнения некоторых журналистов, а когда я отказался – стали угрожать, что уволят меня. В итоге, правда, уволили не меня, а того, кто пытался на меня давить. Но тем не менее это была серьезная угроза. Мы висели на волоске во время грузинской войны, когда премьеру Путину не понравилось наше освещение. Мне удалось тогда объяснить, что ему в папочках приносят лишь часть наших материалов, а не объемную картину, которую мы даем. Мы часто получаем претензии Роскомнадзора. Иногда соглашаемся, иногда спорим, иногда идем в суд. Это – часть нашей работы.

И Россия в этом смысле не уникальна. Посмотрите, как Трамп обходится с американской прессой. Закрыть ее он не может, но такого хамства по отношению к ней, какое он допускает, власть имущие в России никогда себе не позволяли. Фантастическое хамство – моих нервов не хватило бы, и я бы ответил или добивался ответа от политика за его слова.

А к «Эху Москвы» руководство страны в целом и администрация президента в частности всегда относились негативно. И в этом смысле со сменой администрации для нас не меняется ничего. И Сергей Иванов, и назначенный им Михаил Лесин, да и Вячеслав Володин нас не сильно жаловали. Я знаю нынешнее руководство – и Антона Вайно, и Сергея Кириенко. Не близко, конечно, но знаю. На сегодняшний день я не чувствую их присутствия. Может быть, они что-то там и делают позитивного (или негативного) для «Эха», не знаю. Я с ними не встречаюсь и продолжаю работать, как работал.

Что касается остальных СМИ, то здесь тоже ничего не изменилось. Думаю, дальнейшее закатывание негосударственных медиа в асфальт продолжится. Но списывать падение влияния негосударственных СМИ только на счет госпропаганды было бы слишком просто. Пропаганда, конечно, оказывает влияние, но я однажды провел эксперимент: посмотрел, какой поддержкой пользовались реформаторы в период свободных российских парламентских выборов 1993 года. «Выбор России» и «Яблоко» получили тогда вместе 23 % голосов. Сейчас оппозицию поддерживает примерно 15 % избирателей. Это показывает, что пропагандистская махина уменьшила эту цифру на 8 %. Раньше люди голосовали за коммунистов и националистов, которых просто собрал вокруг себя Путин. Он сплотил ту часть электората, которая в любом случае не поддерживала реформаторов.

Самоцензуры в российских СМИ сейчас гораздо больше, чем цензуры. Журналисты должны знать сами, что они могут, а что им запрещено. На «Эхе Москвы» у нас есть журналистский кодекс – своего рода форма самоцензуры. Первый уровень – что сам журналист считает честным, откровенным и справедливым. Второй уровень – кодекс редакции, который опубликован и доступен нашим журналистам. Третий уровень – это российское право и конституция. В государственных или окологосударственных СМИ это выглядит несколько иначе, там вводят дополнительные кодексы. Это могут быть в том числе неписаные правила. Например, нельзя упоминать о роли, которую известный друг Путина виолончелист Сергей Ролдугин играл в «Панамском досье».

При этом государственные СМИ разные. Я делю прессу на профессиональную и непрофессиональную, неважно, кто выступает владельцем. Как можно обойти вниманием «Панамское досье»? Существуют частные СМИ, которые игнорируют эту тему, но есть и государственные, которые ее не игнорируют. Следует смотреть на политику конкретной редакции. Вот Григорий Березкин перекупает у Прохорова РБК – и объявляет о том, что он объединит РБК с «Комсомольской правдой» и газетой «Метро» – всем привет, что называется.

На Западе есть примеры удачной конструкции медиахолдингов, объединенных единым владельцем, где была абсолютно разная аудитория. Есть и обратные примеры. В каждом конкретном случае надо смотреть, определять аудитории того или иного издания. Вот если господин Березкин наймет меня консультантом – за о-о-очень большие деньги – я ему помогу.

Официальный представитель российского МИДа Маша Захарова выполняет функции государственной пропаганды. Государство заявляет, что вокруг нас враги – враги военные, враги-террористы, враги-политики и враги-пресса. Она как Трамп – у него тоже все враги, – и прекрасно работала бы у него пресс-секретарем. Я порекомендую ему при встрече, потому что подход у нее именно такой.

Возьмем пример из французской прессы. Она представляет разные социальные группы, и отношение у нее разное. Вот, например, Фийон, проигравший кандидат в президенты Франции, во время предвыборной кампании сказал: «Я сделаю все, чтобы отменить санкции, потому что от санкций пострадала только одна категория людей – французские фермеры». И вся французская пресса его процитировала. Это против России или за Россию, против Трампа или за него? Он это сказал, вот и всё. Если все страны уверяют, будто бы мы виноваты в том, что авиация Асада отбомбила химическим оружием, это не пресса выдумывает – это говорят политики, общественные деятели этих стран, а пресса пишет. Пресса это перекручивает и раскручивает, развивает тему.

Я читаю стенограммы Совета безопасности ООН, в которых приводятся доклады спецслужб – разных спецслужб, а не вырезки из прессы. Это доклады с конкретными датами, названиями, местами, диаметром и глубиной воронки, химическим анализом и т. д. И, на мой взгляд, то, что в данном случае заявляют оппоненты Асада, достаточно убедительно. Но для этого надо читать это все, а не только прессу.

А у нас говорят только о том, что мы бедные и несчастные. Еще в 2007 году во время истории с Бронзовым солдатом в Таллине у меня было полное ощущение, что бедная Россия подверглась нападению огромной кровавой Эстонии, которая со всей своей военной мощью нависла над нашей страной. Это просто позорище. Получается, что моя страна настолько слаба, что ей угрожает даже Эстония. Вы хоть на секунду понимаете, что говорите?! Вы говорите, что Россия слабая, бедная, несчастная, а вокруг нас великие Украина, Грузия, Эстония и Латвия. Хотя на самом деле все с точностью до наоборот. Это они трясутся от страха и боятся нас. Я был в Таллине, и вопрос у эстонцев стоит даже не в том, как русские нападут на их маленькую страну, какими силами, а в том, когда это произойдет. Такое представление о России в Эстонии, безусловно, тоже является пропагандой.

Пропаганда – это профессия. Но чем журналист отличается от пропагандиста? Журналист не обязан думать о последствиях того, что он скажет. Он должен узнавать факты и о них рассказывать своим читателям/слушателям/телезрителям. А пропагандист подтягивает факты под нужную ему задачу. Ему важен только результат. Например, нужно, чтобы все возненавидели Люксембург. И специально находятся факты, что люксембургские коровы дают меньше молока или некачественное молоко. И это может быть правдой, но не всей. Истории из западной прессы обсуждают обычно люди, которые не читают ни на одном иностранном языке и знают западную прессу по передачам Владимира Соловьева. Если вы сами владеете иностранным языком, то заходите на сайты западных СМИ и читайте сами. Интернет есть сейчас практически у всех, не пользуйтесь пересказами. Пересказы – это либо неправда, либо полуправда, потому что любой пересказ – сознательное или несознательное искажение истины.

Общая ситуация ухудшения вокруг страны неизбежно приводит к тому, что люди занимают оборонительную позицию – те, которые нормальные. А те, которые не совсем нормальные, переходят из оборонительной позиции в агрессивную. И их все больше.

С другой стороны, власть, конечно, очень сильно напрягает «эффект навального» – с маленькой буквы, потому что там теперь не только Навальный, но и Удальцов. В политической зоне возникли неконтролируемые лидеры с неконтролируемыми стратами внутри аудитории.

Режим Путина всегда позиционировал себя как режим умеренный, хоть и с уклоном в консерватизм и империализм. И вдруг у вас радикалы вокруг Навального, радикалы вокруг условного Удальцова, мракобесные радикалы вокруг условной Поклонской. То есть появились шипы, и от этого тоже возникает нервная почва, как говорила моя бабушка.

Интернет изменил журналистику гораздо сильнее, чем любые формы государственной цензуры, – пальму читательских симпатий и внимания перехватили блоггеры. Тот же Олег Кашин пишет у себя в блоге, и у него 30 тысяч лайков – те же 30 тысяч лайков соберет его колонка в газете «Ведомости». Есть вообще анонимные блоггеры, мы не знаем, кто этот человек, а он пишет колонки. Сегодня коллеги – это кто? Установить невозможно. А вместе с «сегментированием» аудитории по предпочитаемым авторам и темам происходит и сегментирование СМИ по целевым аудиториям. Поэтому редакционная политика должна быть внятной для журналистов этой конкретной редакции и слушателей этой конкретной радиостанции. Какая разница зрителю канала ТНТ, какая у меня редакционная политика, что он вообще должен про меня знать? Да ничего не должен.

При этом в России нет СМИ, которые можно было бы назвать современными. Мы проспали вторую цифровую революцию. Современное профессиональное медиа должно состоять из трех частей: традиционного СМИ (если оно было раньше), интернет-сайта и социальных сетей. Это должны быть три разные группы людей с разными навыками. Я совсем недавно, весной 2017 года, принял решение создать на «Эхе» отдельную редакцию соцсетей. Пока же в России нет ни одного СМИ, которое сумело бы интегрировать социальные сети в свою деятельность. Мы все отстаем, потому что нам комфортно зарабатывать на тех брендах, которые мы когда-то создали.

И вместе с этим надо понимать, что Интернет не всемогущ и не вездесущ, а медийное интернет-пространство все же ограниченно. Блогосфера собирает огромную аудиторию, но это только добавление к профессиональной прессе. Если черпать информацию исключительно из блогосферы, то возникают риски принятия неверных решений на основании недостоверной и непроверенной информации. Ведь информация людям нужна прежде всего для того, чтобы принимать решения. СМИ тем и отличаются от соцсетей, что отфильтровывают ложь, проверяют свой контент и гарантируют его достоверность.

Я сам веду «Твиттер», но я бы не кодифицировал его как small media. Там я все-таки не Алексей Венедиктов, а Aavst. То есть в данном случае, как и в случае с моими журналистами, «Эхо Москвы» не отвечает за то, как журналист ведет себя в социальных сетях. После истории с твитом журналиста «Эха» Александра Плющева о гибели сына Сергея Иванова мы приняли на себя обязательство создать кодекс поведения журналиста в соцсетях. Мы его обсуждали, мы его голосовали, мы его создали, но я не ввел его в устав. Во-первых, он уже устарел, а во-вторых, весь этот проект начинался словами: «Журналист понимает, что его поведение в соцсетях…» В нем не было никакого императива, как себя вести; мы просто обращали внимание на проблему. И я до сих пор не знаю, как реагировать, когда журналист «Эха» пишет что-то в соцсетях. Я предпочитаю не реагировать. Я бы и на твит Плющева не стал реагировать, если бы председатель совета директоров «Газпром-Медиа» не уволил его абсолютно незаконно.

Тогда было понятно, что этот твит – только повод, чтобы контролировать кадровую политику главного редактора «Эха». «Кого хочу, убираю, кого хочу, назначаю», – думал покойный Михаил Юрьевич Лесин. Я не мог этого допустить. Кроме того, я считаю, что, хотя Плющев и был некорректен в своем высказывании, но это его право – быть некорректным в своем личном пространстве. Он взрослый парень, и главный редактор ему не воспитатель. Поэтому единственный компромисс, на который я тогда пошел, заключался в том, что я абсолютно незаслуженно и несправедливо отстранил Плющева от эфира на месяц.

При этом с Лесиным мы общались по-дружески и до, и после его отставки, но не были друзьями. И Березовский, и Лесин были врагами, которые хотели уничтожить «Эхо Москвы». Я это помню, я очень злопамятный. Именно поэтому я смотрю за тем, каким образом они ушли из жизни. Именно поэтому я не совсем доверяю официальным версиям. Есть очень много вопросов по смерти Лесина в Вашингтоне. Надо следить, надо быть наблюдательным, надо задавать вопросы. Были люди, заинтересованные в том, чтобы Лесин не разинул пасть. Лесин – это свидетель по делу об отъеме НТВ в 2000 году. Группа – я, мои коллеги, Владимир Гусинский – мы внимательно следим за расследованием гибели Лесина. Там есть вопросы, там есть дыры, но пока версию, которую высказал я о том, что это смерть насильственная, но случайная, никто не опроверг. Лесин мог подраться с кем-то на улице. Он был выпивши, и официально заявлено, что в его крови нашли много этанола. Может быть, его избили до полусмерти, он добрался до своего номера и умер. Или это целенаправленное убийство Михаила Лесина…

Возвращаясь к истории с твитом Плющева – самое важное в ней было то, что журналисты осознали, что их публичное поведение в соцсетях бросает некий отсвет и дает толкование, что это позиция «Эха Москвы». Именно поэтому очень многие мои журналисты записали в своих профилях: «Вообще-то я заместитель главного редактора, но здесь я – свободный человек». И это очень важно. Я не могу регулировать частную жизнь журналиста. Многие корпорации решают этот вопрос по-другому. Я не знаю, как правильно и как эффективно. Но прежде чем принять любую запретительную меру, я очень долго думаю. Для меня это архаичный ответ на модернистский вызов. Не соответствует моим правилам. Я боюсь подписать такую вещь: а вдруг это отбросит меня назад по сравнению с каким-нибудь «Шансоном» или «Ностальжи»? Вдруг от меня уйдут журналисты? И, кроме того, это неэффективно. Ведь тогда я буду вынужден сидеть и отсматривать «Твиттеры», «Инстаграмы», «Фейсбуки» многих людей. Я, может, и произвожу впечатление больного человека, но не до такой же степени.

Свой «Твиттер», у которого подписчиков больше, чем у любой газеты я считаю его пространством, где я могу высказаться более свободно. Там я могу вступить в полемику с неизвестными мне людьми. Могу «запостить» то, что мне интересно. В моем профайле указано: «Ретвит не означает согласия» – это означает, что это важная тема, и мне показалось важным, чтобы мои подписчики («фолловеры»), а их, на секундочку, почти 900 тысяч человек, с ней ознакомились. Это мой садик без забора, в который каждый может заглянуть. Кроме того, там я знакомлюсь с массой людей, получаю массу экспертных мнений. Это часть моей жизни. Но только моей – не эховской.

Хочу сказать моим читателям: не верьте тем, кто утверждает, что бумажная пресса скоро умрет. Я уже два года выпускаю исторический журнал «Дилетант» и вижу, как растут интерес и тиражи. И с «бумагой» это происходит во всем мире. Недавно американский журнал Newsweek, который несколько лет жил только в Сети, вернулся к бумажной версии. Газета «Вашингтон пост» начала наращивать подписную кампанию своей бумажной версии. «Бумага», пережив определенный кризис, сейчас становится своего рода «элитным блюдом – для тех, кто понимает». Поэтому соцсети будут естественным образом конкурировать с традиционными СМИ, но их не вытеснят.