В последующие дни Уэллсы не переставали радоваться, что в этом самом необычном в их жизни, как им казалось, приключении рядом с ними есть Доджсон. Им было трудно даже представить себе, что бы с ними стало в мире, так похожем на их собственный, но в то же время отличном от него, если бы не помощь молодого математика. Он помог супругам не только решить практические вопросы, например, найти способ зарабатывать себе на хлеб или придумать, под какой личиной войти в новое для них общество, но также справиться с другими, не менее важными, проблемами – скажем, не потерять рассудок после всего случившегося. Вне всякого сомнения, только такой человек, как Доджсон, был способен почти не моргнув глазом поверить в их безумную историю, ибо математик смотрел на мир глазами ребенка, а дети, как известно, – лучшая аудитория для всякого рода нелепостей. Только дети охотно позволяют странным вещам оставаться странными и не желают непременно втиснуть их в рамки какой-либо известной системы. Надо сказать, что Уэллс, Джейн и Доджсон, следуя этому методу, отыскали ответы на многие из возникавших у них вопросов.

Правда, самые важные ответы им удалось найти в тот первый вечер, когда, тасуя разные версии, которые по понятным причинам колебались между здравым смыслом и полным вздором, они в основном определили разницу между двумя мирами и тем самым установили краеугольный камень, на который в дальнейшем будут опираться все их изыскания. Именно Доджсон, вдохновленный своей безмерной любовью к театру, придумал удачное сравнение – оно в конце концов получило название “Теория театров”.

А главное различие, разумеется, не могло не иметь связи с алеаторикой, ставшей для Уэллсов манией. После долгих обсуждений все трое пришли к выводу, что единственным способом определить, происходит некое событие так или иначе, является наблюдение. Если кто-нибудь наблюдает за событием, то для этого события бесконечные возможности протекать иным манером свертываются, то есть остается одна-единственная истина – та, которую констатирует наблюдатель. Прежний мир Уэллсов, судя по всему, напоминал театр, где драма жизни разворачивалась перед публикой, а та внимательно следила за ходом действия и блокировала любую другую из возможных версий спектакля. Таким образом только тот спектакль, который они в данный момент смотрели, и начинал существовать с абсолютной достоверностью. Этим объяснялось, почему в их далеком мире не знали никакой алеаторности.

А вот мир молодого Доджсона, наоборот, был театром без публики, и единственными зрителями являлись сами же исполнители спектакля. Но они смотрели пьесу “изнутри”, то есть по мере того как играли ее, поэтому их точки зрения были ограниченными и пристрастными, к тому же этих точек зрения было бесконечно много, поскольку они зависели от бесконечного числа решений, которые каждый актер мог принять в каждый из моментов. Получалось так, будто в этом театре с пустыми зрительскими рядами показывают одновременно бесконечное количество версий одной и той же пьесы – и происходит это параллельно на бесчисленных сценах, расположенных одна поверх другой, хотя ни одна из бесчисленных театральных трупп ничего не знает о своих двойниках и считает себя единственной. Возможно, мир молодого Доджсона был именно суммой бесчисленных вероятностей того, каким он мог быть, и все эти вероятности неведомым образом умудрялись сосуществовать.

Идея была слишком красивой, чтобы не быть верной, решили все трое со слезами волнения на глазах. Вот почему Уэллсов терзала проблема алеаторики, вот почему они чувствовали ужасную растерянность, когда требовалось принять даже самое ничтожное решение… Прежде жизнь супругов протекала в четырех стенах театра, где почтительное молчание зрителей не допускало и намека на случайность. И когда благодаря магической дыре они словно бы перешли улицу и попали в театр, расположенный напротив, их оглушила какофония звуков, летящих с бесчисленных сцен, но этот гомон могли слышать только они. Для обитателей здешнего мира бесконечные возможности свободного выбора сливались в неуловимый шепот, так как к ним привыкали с самого рождения.

– Хорошо, но кто же является тем зрителем в театре на Другой стороне, который сводит воедино бесчисленные либретто? – спросил Уэллс. – Может, это сам Господь Бог сидит там в партере?

– С чего бы Господу Богу отдавать предпочтение одним театрам перед другими? – возразил Доджсон. – Если бы он присутствовал во всех театрах – или не присутствовал ни в одном, – не существовало бы различий, которые мы обнаружили, так как все театры стали бы одинаковыми. Думаю, не стоит относить Господа Бога к разряду публики, его лучше считать своего рода режиссером-постановщиком или драматургом, который следит за ходом спектакля из-за кулис, или даже суфлером… То есть зрителем, настолько тесно связанным с пьесой, что он никак не сумел бы сплавить в единое целое ее бесчисленные варианты.

– Однако в театре, из которого мы прибыли, показывают только один спектакль, – заметила Джейн, – поэтому кто-то должен наблюдать за ним. Но кто? Для кого мы разыгрываем пьесу нашей жизни?

Все задумались и долго молчали, пока Уэллс не воскликнул:

– А что, если силой, способной блокировать все вероятные варианты, наделены сами актеры? – Джейн и Доджсон посмотрели на него в недоумении. – Давайте представим себе труппу, где актеры обладают невероятной, просто исключительной наблюдательностью, и она позволяет им видеть постановку одновременно изнутри и снаружи. Как если бы некая часть их рассудка сидела в партере, пока они произносят на сцене тексты своих ролей. Тогда миры, чьи обитатели обладают такой чудесной наблюдательной способностью, существовали бы как единая и вполне определенная реальность и не расщеплялись бы на бахрому бесчисленных возможностей, как это происходит здесь.

– Ты что, хочешь сказать, что мы наделены именно такой способностью?.. – спросила Джейн. – Тогда почему мы сами до сих пор этого не осознали?

– Потому что вам не с кем было себя сравнить, – ответил Доджсон после минутного размышления. – Разве человек оценил бы, допустим, свой дар видеть сквозь стены, живи он в мире, где все здания напоминают застекленные оранжереи?

Математик окрестил обитателей Другой стороны Наблюдателями и впредь называл их не иначе как Доджсон Наблюдатель или королева Виктория Наблюдательница, чтобы не путать с двойниками, населявшими театр по эту сторону улицы. В последующие дни “Теория театров” делалась все убедительнее, поскольку с ее помощью легко разрешались любые возникавшие по ходу дела сомнения. Не менее удачно она применялась и к математическим задачам, которыми увлекались Доджсон с Уэллсом – хотя для них это было скорее формой досуга, нежели серьезным делом. Правда, Доджсону приходилось сражаться с математическими достижениями грядущих веков, а Уэллсу понадобилось стряхнуть пыль со своих познаний в предмете, который в университете казался ему самым скучным из всех. Они азартно чертили запутанные математические карты, призванные показать, как и карта любой страны, разные дороги, дорожки и тропы, чтобы путешественник мог их использовать, перебираясь из одного мира в другой. А еще они выводили формулы, которые позволяли определить координаты любой точки вселенной, находясь в противоположном ее конце, словно весь космос был сводим к одному-единственному сногсшибательному уравнению.

К несчастью, первым эмпирическим подтверждением “Теории театров” стало событие, сильно опечалившее Джейн. Это случилось через пять месяцев после их прибытия. Уэллсы и Доджсон отправились на экскурсию в Годстоу, взяв с собой, как обычно, дочерей декана колледжа, маленьких сестер Лидделл. День был роскошный. Весна шла к концу, солнце палило нещадно, и быстрая вода исполняла свою мелодию на зарослях прибрежного тростника, как на ксилофоне. Три девочки играли в прятки, пока взрослые раскладывали еду на расстеленной на траве скатерти, болтая о том о сем. Ньютон гонялся за бабочками. Когда ему надоело, он принялся крутиться вокруг корзинок, стараясь стянуть что-нибудь вкусное. И тут Джейн не то в шутку, не то всерьез крикнула: “Исчезни, обжора!” И Ньютон, словно борясь за звание самого послушного пса на свете, исчез. В буквальном смысле слова – исчез. Вот он только что был здесь, только что топтался по краю скатерти, и вдруг – его уже нет. От него остались только четыре следа на ткани и больше ничего. На миг Джейн даже почувствовала себя настоящей волшебницей. Потом она вскрикнула. Все кинулись искать Ньютона и прочесали окрестности из края в край, но в конце концов пришлось поверить в то, что поначалу казалось полным абсурдом: собака и в самом деле исчезла прямо у них на глазах. Мужчины как могли успокаивали Джейн, а для девочек придумали какое-то вполне правдоподобное объяснение. Потом, вернувшись в Крайст-Черч, они втроем стали размышлять над загадочным событием. Несколько чайников крепкого чая помогли им прийти к следующему выводу: по-видимому, следовало признать, что вирус хронотемии все-таки работает. Для Джейн это служило слабым утешением, но Уэллс почувствовал тщеславную радость.

Значит, они не так уж сильно ошибались в своих экспериментах. Как доказывало исчезновение Ньютона, те, кому был привит вирус, способны совершать прыжки по крайней мере между сценами одного и того же театра. Хотя, по всей вероятности, они, если воспользоваться сравнением Доджсона, не могли пересечь улицу и очутиться в театре, стоящем напротив. Вот почему щенок не прыгнул на Другую сторону, когда ему сделали прививку, – в его театре просто не имелось сцены, куда он мог бы переместиться. Наверное, вирус позволяет прыжки только между теми сценами или параллельными мирами, которые образуют в совокупности единую реальность, единый театр, размышлял Уэллс. Знай он это тогда, не отнесся бы к отсутствию немедленных результатов как к поражению! Надо было продолжать исследования и дорабатывать вакцину, надо было… Да что теперь говорить! В здешнем примитивном мире, где и огонь-то открыли сравнительно недавно, руки у них связаны. Шанс упущен. Джордж сделал то, что мог, как и старик Доджсон, и только сейчас понял, что оба они были по-своему правы… Но тому миру придется обойтись без них, хотя в любом случае то, что два исследователя двигались в правильном направлении, внушает надежду, и, возможно, в будущем тамошние ученые сумеют доработать хотя бы одну из теорий.

Таким образом, чередуя поразительные открытия с чудесными прогулками, супруги постепенно приспосабливались к новой жизни. Однако надо заметить, что труднее всего им было свыкнуться с неумолчным и надоедливым шумом, который начинал звучать у них в голове всякий раз, когда требовалось принять какое-нибудь решение, иначе говоря, каждую секунду их существования. Правда, со временем они придумали несколько трюков и ментальных техник, делавших постоянный гул более сносным, и когда один из супругов чувствовал, что терпение его иссякает, он всегда мог рассчитывать на поддержку другого или на поддержку Доджсона, который продолжал их опекать. Как ни странно, лучше всего помогали справиться с неприятными ощущениями занятия фотографией. Этот долгий и трудоемкий процесс с его древней алхимией и таинственными запахами неожиданно превратился в спасительное средство для истерзанных мозгов Уэллсов. Ближе к вечеру, после окончания уроков студенты и преподаватели то тут, то там натыкались на Доджсона и его новых друзей, когда они перетаскивали с места на место тяжелое фотооборудование. Иногда их видели перед стройным собором или перед конфетной лавкой неподалеку от колледжа Крайст-Черч, где они возились с глянцевой камерой, дергали за какие-то ручки и петли, напоминая охотников, вооруженных необычным капканом, с помощью которого надеются поймать некий эфемерный кусочек красоты, прежде чем он растает в воздухе.

Уэллсы сделали несколько фотографий окрестностей Оксфорда, “добившись изрядного мастерства” в обращении с камерой, по словам Доджсона. А тот с восторгом наблюдал, как на пластинках, которые становились чувствительными благодаря нитрату серебра, возникали то стада оленей на лугах Гроува, то прямоугольные дворы колледжей, то библиотеки с их священной тишиной или знаменитая зеленая тропа вдоль реки Черуэлл, где вечно слонялись толпы беспечных студентов. Математик испытывал неиссякаемое удовольствие, когда узнавал детали вульгарной повседневности, запечатленной под необычным углом, что придавало ей волшебную ауру. Сам он, однако, предпочитал фотографировать милых дочерей декана: очаровательную Лорину, маленькую Эдит и Алису, самую красивую и умную, его любимицу, на которой он в конце концов и женился в том мире, из которого явились его друзья.

Сеансы фотографирования неизменно превращались в праздник. Доджсон открывал баул с карнавальными костюмами, и девочки наряжались китаянками, индианками, принцами или нищими, ложились на диваны либо изображали мифологические сцены. Он не сомневался, что ему удается поймать и навечно запечатлеть мимолетные, неповторимые мгновения их жизни, к которым они всегда смогут вернуться, когда вырастут.

Уэллсы быстро убедились, что взрослых друзей, кроме них самих, у математика было совсем немного. Причиной, вероятно, следовало считать его робость, заикание или же мечтательный характер. Во всяком случае, с девочками он чувствовал себя свободно, и только общение с ними доставляло ему истинную радость. Мальчиков Доджсон опасался, поскольку те часто насмехались над ним, и он так никогда и не нашел с ними общего языка, а вот с девочками все обстояло совсем иначе. Девочки были милыми, вежливыми и чуткими, а еще они были до слез хрупкими и будили нежность и желание их защищать. А главное, Чарльз находил с ними нужный тон. Этот тон был для него настолько очевиден, что он не переставал удивляться, почему остальные взрослые, будь то родители или учителя, обращаются с девочками так же, как с мальчишками, словно те и другие принадлежат к одной расе – расе маленьких людей, что в корне неверно. Девочки требовали совершенно иного подхода, и если кто-то из взрослых такой подход находил, они сразу же в порыве изумления и благодарности отдавали ему свое сердце.

Итак, Доджсон никогда не казался Уэллсам таким счастливым, как в окружении сестер Лидделл. С ними он мог часами болтать про всякую ерунду. Однажды, например, во время речной прогулки Уэллсы слышали, как он объяснял девочкам, что нельзя завершать письмо словами “миллионы объятий”, поскольку, если исходить из двадцати объятий в минуту и представить, что их будет хотя бы около двух миллионов, понадобится двадцать три недели тяжелой работы, чтобы выполнить свое обещание. Иначе говоря, здешний Доджсон, как и Чарльз из того, первого, их мира, тоже страдал аллергией на всякие преувеличения.

При любой возможности Уэллсы участвовали в этих прогулках. Доджсон показывал себя приятнейшим товарищем по играм: он радовался простым и наивным радостям девочек, разделял их маленькие огорчения, а главное – сочинял по ходу дела сказки, которые летний ветер раскачивал в воздухе как переливчатые мыльные пузыри. Он рассказывал их так остроумно и увлеченно, что, когда сказка заканчивалась, сестры, не обращая внимания на его усталость, требовали: “Расскажи еще одну!” Для Уэллсов же прогулки превращались также и в надежный способ заглушить гомон, царивший у них в голове.

Да, то были счастливые времена, кто же станет спорить, несмотря на бесконечные трудности, с которыми изо дня в день сталкивались супруги, особенно Джейн – ведь перед ней встала еще одна неожиданная проблема. Я имею в виду незавидную роль, отведенную в обществе женщинам. Сперва Джейн с трудом верила рассказам Доджсона, как и тому, что видела собственными глазами, прежде она и вообразить не могла бы подобного унижения.

На Другой стороне уже несколько веков Наблюдатели не делали никаких различий между женским и мужским складом ума. Да, каждый пол, естественно, воспринимал реальность на свой манер, но это не подразумевало превосходства или неполноценности. В нынешнем же мире, напротив, от Джейн ожидали только одного – чтобы она была милой женой нового преподавателя биологии, приглашала время от времени супруг его коллег на чашку чаю к себе на квартиру в Мертон-колледже или, самое большее, устроила какой-нибудь клуб любителей чтения. Поначалу Джейн попыталась бунтовать против судьбы рядовой участницы массовки и ни за что не желала с ней мириться. Она даже беседовала с деканами нескольких колледжей, пытаясь добиться, чтобы ее приняли на службу в какой-либо научный отдел, пусть хотя бы простой ассистенткой. Но каждый раз эта просьба вызывала оторопь, а потом неуемную посетительницу под каким-нибудь вежливым предлогом выставляли вон. Один из деканов, провожая ее к дверям, с отеческой заботой посоветовал: “Дорогая детка, я понимаю, что вы, наверное, чувствуете себя одиноко, такое случается со многими женщинами. Но, если уж вам так нравится наука, почему бы вам не заняться рисованием животных?” И эта фраза, которую Джейн с возмущением передала мужу и Доджсону, превратилась для них в постоянную шутку. Так, например, всякий раз как Джейн принималась спорить или возражала против гипотезы, выдвинутой Уэллсом или Доджсоном, они с ехидной улыбкой отвечали: “Дорогая, а не порисовать ли тебе животных?” Тем не менее шутка не таила в себе зла, и Джейн в ответ только смеялась. И вообще, казалось, те времена были сотканы из нескончаемого смеха. Но как лету суждено умереть под натиском осени, так и этому безмятежному счастью грозила неминуемая беда.

Через три года после прибытия Уэллсов в новый для них мир Доджсон стал диаконом. Математик сделал все возможное, чтобы отсрочить этот первый шаг по неизбежному пути к принятию уже на следующий год сана священника, как это предписывалось уставом колледжа Крайст-Черч. В глубине души Чарльз считал себя человеком безусловно мирским. Он, разумеется, верил в Бога и каждое воскресенье дважды посещал церковь, хотя и сомневался, что его Бог был тем же молчаливым Богом, который обитал в холодном и темном соборе и чей страшный гнев следовало смягчать посредством скучных, жалобных и длиннейших обрядов и церемоний. Его споры с деканом Лидделлом по этому поводу только укрепили недоверие к нему со стороны миссис Лидделл. Она стала куда менее благосклонно относиться к крепнувшей из года в год дружбе своих дочерей со странным преподавателем и с вечно сопровождавшей его супружеской парой, чье прошлое так и оставалось для всех загадкой. Мать девочек изобретала разные предлоги, чтобы помешать их речным прогулкам, и Доджсон все чаще слышал откровенные отказы. Он чувствовал полное свое бессилие, выходил из себя, но сохранять дружеские отношения с девочками, особенно с Алисой, становилось все труднее. И тем не менее математик отказывался посмотреть правде в глаза и признать, что это начало конца. Да, золотым денькам приходил конец, и лето 1862 года стало лебединой песней для той счастливой поры.

Четвертого июля весельная лодка, в которой сидели трое взрослых и три девочки, плыла по притоку Темзы в сторону Годстоу. Небесная синева была такой яркой, что, казалось, разливалась и на весь остальной мир. Лодка мягко скользила по тронутой рябью воде, а окрестные пейзажи словно дремали в знойной тишине, нарушаемой лишь плеском весел и тремя детскими голосами, которые все настойчивее просили: “Чарльз, пожалуйста, расскажи сказку”. Доджсон, чтобы подразнить их, притворялся спящим, но наконец счел, что пора открыть глаза. Он лениво потянулся и под умиротворяющее жужжание насекомых начал рассказывать историю девочки по имени Алиса, которая провалилась в кроличью нору и очутилась в чудесном мире, где действовало только одно правило: все, что ты можешь себе вообразить, правда.

– Это ты сам придумал, Чарльз? – спросил Уэллс, который греб, сидя впереди.

– Р-р-разумеется. Я ее сочинил, пока мы плыли, – подмигнул ему Доджсон.

Сказка околдовала не только девочек, но и Уэллсов, они обменивались улыбками всякий раз, как узнавали одно из своих приключений, просеянное сквозь сито фантазии Доджсона, включая сюда и безумное чаепитие, которое состоялось в день их прибытия. Для Уэллса это было лучшим доказательством того, что воображение человека способно работать само, без помощи волшебного порошка. Достаточно было позолоченного солнцем воздуха и внимательных детских глаз. Вечером, когда они вернулись и отвели сестер домой, Алиса, реальная Алиса, девочка десяти лет, для которой математик и придумал эту историю, на прощание взяла его руку в свои и с необычной серьезностью сказала: “Мне бы хотелось, Чарльз, чтобы ты записал для меня приключения Алисы”.

Вот почему Чарльз всю ночь напролет спешно переносил на бумагу невероятные картины, которыми днем пытался увлечь Алису, словно желал навсегда заручиться ее вниманием. Через несколько дней он отправился в дом декана, держа в руке стопку листов, исписанных его четким округлым почерком, с иллюстрациями, выполненными им же самим, но миссис Лидделл не разрешила передать рукопись Алисе. Мало того, с тех пор она стала вести себя еще враждебнее, и Доджсон встречался с девочками редко и урывками, что почему-то рождало у него чувство вины, и он погружался в беспросветное отчаяние. Друзья утешали его, говорили, что, когда Алиса вырастет, она не будет слишком считаться с мнением родителей – если Уэллсы действительно, как им казалось, знали ее характер. А Чарльзу надо всего лишь по-прежнему жить в Крайст-Черче рядом с девочкой и ждать, пока она повзрослеет и превратится в женщину с простым и отзывчивым сердцем, а именно такой она непременно станет. Да, он должен ждать. Ждать, чтобы добиться права жениться на ней.

Доджсон, тем не менее, ужасно страдал, видя Алису лишь мельком, и год спустя на Рождество 1863 года счел, что у него есть удобный предлог подарить ей наконец историю, написанную специально для нее и пока что названную “Подземные приключения Алисы”. Упрямство сестер и особенно Алисы, которая пригрозила, что крошки в рот не возьмет, пока ей не стукнет сто лет, если родители не позволят принять подарок Доджсона, вынудили декана и его жену согласиться на визит молодого преподавателя, хотя они и встретили его с убийственной холодностью. Но математика не обескуражило такое начало. Он переступил порог дома Лидделлов с твердой целью и собирался довести дело до конца. И вот, выбрав момент, он, заикаясь и нервно путаясь, задал чопорному мистеру Лидделлу и окаменевшей от негодования миссис Лидделл следующий вопрос:

– Существует ли такая вероятность, что в б-б-будущем, через семь или восемь лет, когда Алиса станет взрослой и при условии, что она разделит мои чувства, вы… с-с-сочтете приемлемым наш союз?

Результат получился такой, как если бы он нагрузил тачку доверху коровьим навозом и вывалил его на почтенных супругов. Во всяком случае, супруги Лидделл, мечтавшие для своих дочерей о мужьях-аристократах – а то и королевской крови, – ответили без колебаний и в один голос:

– Ни за что.

И было ясно, что никогда еще они не действовали в таком согласии.

Из всех оплошностей, совершенных Доджсоном за свою жизнь, эта была, по общему мнению, самой памятной. После подобного сватовства миссис Лидделл раз и навсегда запретила дочерям любые прогулки по реке с Чарльзом – и вообще любые встречи с ним без ее строгого надзора. Тем не менее в течение еще нескольких месяцев он лелеял надежду, что все наладится. И с детской наивностью ждал, что золотые дни вернутся, что лето победит ледяную осень, и продолжал вести занятия в колледже, хотя чувствовал себя все больше отравленным апатией и печалью. И если три года тому назад Уэллсы спрашивали себя, что бы с ними стало без помощи молодого математика, теперь Доджсон спрашивал себя, что бы с ним стало без друзей, явившихся с Другой стороны.

Уэллс и Джейн опекали его, подбадривали и напоминали, что в их прежнем мире его любовь к Алисе одолела все преграды – а там эти преграды были куда серьезней здешних. Но Доджсон выслушивал их с грустной улыбкой:

– Дорогие мои призраки, боюсь, в этом театре пьеса закончится для меня совсем иначе.

К счастью, работа над книгой про приключения Алисы, а затем и поиски издателя отвлекли его на какое-то время. Наконец, 4 июля 1865 года, ровно через три года после того, как Доджсон придумал эту историю, Макмиллан выпустил в свет “Приключения Алисы в Стране чудес”, подписанные псевдонимом Льюис Кэрролл. В тот же день Алиса Лидделл получила свой экземпляр. И Доджсон с нетерпением ждал хотя бы записки с выражением благодарности, но так и не дождался.

Правда, времени на сетования у него не было, так как после бешеного успеха книги автора закрутило в вихре литературной жизни, да и читатели не оставляли его своим вниманием. Эти перемены позволили Уэллсам вплотную заняться делом, над которым они раздумывали в последние недели и которое остерегались обсуждать с Доджсоном, чтобы еще больше не расстраивать его. А заключалось оно вот в чем. Если текст пьесы, которую разыгрывают в здешнем мире, хотя бы отчасти совпадает с тем, что случилось на Другой стороне, то в следующем году, а именно 21 сентября 1866 года, в Бромли родится мальчик Герберт Джордж Уэллс, а еще через шесть лет – девочка Кэтрин Роббинс. Повзрослев, девочка станет ученицей Уэллса, а потом и его женой.

По непонятной до конца им самим причине супруги полагали, что их долг – находиться как можно ближе к своим двойникам. Никаких логических объяснений этому глубокому убеждению они найти не могли, если не считать привычки к наблюдению, которая пока сыграла только одну роль – чуть не свела их с ума, а теперь подавала сигналы, коих сознание не умело расшифровать.

Воспользовавшись тем, что сама королева Виктория прислала Доджсону поздравление в связи с успехом “Алисы в Стране чудес” и это его немного подбодрило, Уэллсы решили все-таки обсудить с ним свои планы. Они, правда, опасались, как бы он не назвал это дезертирством. Но Чарльз в очередной раз поразил друзей. Он поддержал намерение Уэллсов как можно скорее перебраться в Лондон и даже объявил, что, возможно, переедет туда вместе с ними.

– Да, а п-п-почему бы и нет? – воскликнул он с лихорадочным блеском в глазах. – Здесь я уже всем сыт по горло! Надоело учить математике ватагу наглых юнцов и терпеть нападки Л-л-лидделла… Теперь я знаменитый Льюис Кэрролл! Я могу посвятить себя исключительно писательскому труду. А ты, Джордж, попробуешь устроиться преподавателем в Нормальную научную школу, где будет учиться твой двойник, если только он пойдет той же дорогой… Ты только представь себе, а? Быть учителем, свидетелем – и даже отчасти творцом! – при пробуждении его интеллекта… Да, думается, это будет лучший вариант…

Короче, они втроем решили, что, как только Доджсон вернется из путешествия по Европе и России, куда он отправлялся со своим другом преподобным Генри Лиддоном, они немедленно займутся переездом в Лондон.

Но Доджсону не суждено было вернуться.

Ветреным ноябрьским днем, за одиннадцать месяцев до появления на свет маленького Уэллса, Чарльз сказал Лиддону после ужина в роскошной столовой на корабле, который доставлял их обратно в Англию, что хочет подышать свежим воздухом. Лиддону идея не слишком понравилась, так как море штормило.

– О, у меня есть веские основания полагать, что я не умру еще целых тридцать два года, друг мой, – возразил Доджсон с загадочной улыбкой и шагнул к двери.

– Выход не тут, а там, – предупредил Лиддон.

Доджсон посмотрел на обе двери и снова повернулся к своему другу.

– Когда не знаешь, куда идешь, любая дорога годится, – изрек он с горечью и покинул столовую, забыв на столе блокнот, с которым не расставался в течение всего путешествия.

Лиддон пожал плечами, потом взял в руки блокнот и, допивая кофе, полистал его. Там были описаны увиденные за последние два месяца дворцы, музеи, театры, церкви и синагоги – увиденные восторженным детским взглядом. И Лиддону даже подумалось, что сам он странствовал по тем же местам все равно что с повязкой на глазах.

Лиддон спрятал блокнот в карман, чтобы назавтра вернуть другу, но Доджсон к завтраку не вышел. И после тщательного осмотра корабля был сделан вывод, что он, скорее всего, свалился за борт. Сидя в своей каюте, Лиддон долго всматривался в серые океанские воды и воображал, как Доджсон лежит на дне, рассказывает сказки рыбам и пленяет сирен своими силлогизмами.

Когда весть о том, что Чарльз Латуидж Доджсон, больше известный как Льюис Кэрролл, погиб в океанской пучине, дошла до Оксфорда, весь университет оплакивал его смерть, а также вся Англия и весь остальной мир. Трудно было даже представить, каких еще великих литературных произведений лишилось человечество из-за этой трагедии! Но, разумеется, никто не скорбел о гибели Доджсона так горько, как Уэллсы, ведь они-то потеряли его во второй раз. В день многолюдных похорон Доджсона они возложили на его могилу венок, о котором долго судачили те, кто прочел написанные на ленте слова: “Чарльз Латуидж Доджсон (1832–1898–1866). Дорогой друг, мы оплакиваем тебя не в одном этом мире. Джордж и Кэтрин Лэнсбери”.