Конан Дойл отплыл в Южную Африку на “Ориентале” в окружении цветов. Джин Лекки не пожелала проводить его в порту Тилбери, зато заполнила каюту розами, гибискусами и лилиями, и писатель со слугой сидели на койках, чувствуя себя словно в осаде. Короче, все путешествие они провели как влюбленная парочка в плавучей оранжерее. Будь у Конан Дойла выбор, он предпочел бы видеть перед отплытием саму Джин, но она заранее предупредила, что не хочет стоять в ликующей толпе, которая станет провожать корабль так, будто он отправляется на увеселительную прогулку. Нет, она не собиралась ликовать по поводу того, что человек, который каждое 15 марта посылал ей эдельвейс, белизной соперничающий со снегом, едет на войну, ведь, возможно, он вернется оттуда в гробу с бурской пулей в груди. К счастью, писатель возвратился через полгода живым и здоровым, хотя теперь вокруг него витал совсем не тот аромат, что в час отплытия. За нескончаемые недели, проведенные в госпитале, где он зашивал животы или ампутировал руки и ноги умирающим солдатам, в том числе и Джиму Докинзу, которому уже не суждено было снова сесть на свой велосипед, Конан Дойл пропитался запахом смерти. И в этой смерти не было ни геройства, ни глянцевого романтизма – она была грубой и грязной, окруженной тучами мух и зловонными выделениями, и больше подходила бы Средневековью, нежели только что народившемуся веку.

Однако сейчас, поднимаясь по лестнице в своем особняке “Андершоу”, Конан Дойл вспоминал то время как сон. Он еще и недели не провел дома, но здешняя уютная роскошь уже заставила его усомниться, что он участвовал в Англо-бурской войне, – во всяком случае, пока не попадал в уборную, поскольку его кишки еще не пришли в норму после подхваченной в госпитале дизентерии. Итак, писатель поднялся по лестнице, неспешно проследовал по длинному коридору и остановился перед дверью комнаты, откуда открывался великолепный вид. Архитектор Стэнли Болл, вместе с которым они когда-то занимались телепатией, построил дом на участке в полтора гектара, купленном в деревушке Хайндхед. Эту местность за особый и очень здоровый климат называли Суррейской Швейцарией. Боллу, кстати сказать, не пришлось ломать голову, угадывая, что именно хочется Конан Дойлу, поскольку тот сам набросал на обрывке бумаги план дома. Артур совершенно отчетливо представлял себе, каким должен быть “Андершоу”: им нужен внушительного вида особняк, достойный писателя его уровня, но одновременно дом должен сыграть роль уютного семейного очага, удобного для больной жены.

Конан Дойл засомневался было, стучать в дверь или нет, но потом решил без стука открыть ее как можно тише. В последнее время его жена часто засыпала, поднявшись сюда, чтобы почитать. Это утро не стало исключением. Луиза, которую он с давних пор ласково называл Туи, сидела в кресле с закрытыми глазами, склонив голову набок.

Артур смотрел на жену, испытывая внезапный прилив нежности. Ее слабость не могла удивить мужа, ведь она прожила на много лет больше, чем предполагал доктор Пауэлл, один из лучших в Англии специалистов по легочным болезням. Именно из тогдашнего их путешествия в Швейцарию, когда они посетили Рейхенбахский водопад, она привезла в легких зловредную бактерию туберкулеза, а Конан Дойл привез оттуда же идею, как убить Шерлока Холмса. Врачи дали ей около трех месяцев жизни. Однако прошло уже восемь лет, а Туи все еще была жива – несомненно, в первую очередь благодаря заботам мужа. Как только Артур узнал о болезни Туи, он повез ее в Давос, Ко и Каир. А позднее велел построить в Хайндхеде вот этот особняк со всеми возможными удобствами. И хотя его стараниями состояние славной Туи вроде бы стабилизировалось, все знали, что смерть не сегодня-завтра постучится в дверь их дома.

Однако, словно жестокого приговора, вынесенного бедной Туи, было недостаточно, судьба, как бы желая похвастать своей богатой фантазией, повернула дело так, чтобы Конан Дойл возмечтал о скорейшей смерти жены. Через три года после начала ее болезни эта самая судьба столкнула его с Джин Лекки, и вы уже имели удовольствие познакомиться с ней во время их поездки в Дартмур. Первая же беседа с Джин убедила писателя, что это женщина его жизни, и с тех пор он стоял на мучительном для него распутье: с одной стороны, он ждал смерти Туи, чтобы дать наконец волю своей любви к Джин, отношения с которой были у него не только платоническими, но и драматическими. С другой стороны, он старался как можно лучше ухаживать за Луизой, даже лучше, чем прежде, потому что не хотел, чтобы хотя бы малейшие упущения можно было расценить как мягкий способ ускорить ее смерть. Между тем их с Джин любовь завоевала уважение самых близких друзей и даже родственников, так как они просто не были способны совершить низкий поступок, который затронул бы честь Туи. Со смесью нетерпения и горечи влюбленные ждали, пока больная уйдет из жизни, чтобы Конан Дойл смог наконец упорядочить свои отношения с Джин.

“О подражании Христу”  – книга, которую Туи снова и снова перечитывала, валялась на полу обложкой вверх, похожая на двускатную крышу. Конан Дойл положил ее на столик рядом с креслом и подошел к жене. Туи дышала ровно, волосы ее раскинулись по подушке – сейчас она напоминала доверчивого ребенка. Луиза знала, что он о ней заботится, что нет на свете другого места, где бы ей было бы так же хорошо и комфортно, как в этом жилище, устроенном для нее мужем. И опять Конан Дойл пожалел, что не способен любить ее. Правда, сожаление совершенно неожиданно проснулось в его груди лишь после появления Джин Лекки. К Туи он испытывал всего лишь сердечную привязанность, которой так и не удалось вызреть, чтобы превратиться в любовь, на что он, собственно, поначалу и надеялся. И это вялое чувство под влиянием известия о смертельной болезни Туи в итоге переросло во что-то вроде глубочайшей жалости. А еще его страшно мучило сознание собственной беспомощности, ведь он был не в силах уберечь жену.

Стоя перед больной, он вспоминал истории про рыцарей и плененных принцесс, которые в детстве ему рассказывала мать. Рыцари то и дело совершали подвиги, участвовали в поединках и турнирах… Шпаги со звоном ударялись о доспехи, и честь почиталась превыше всего. Благодаря этим историям самые привлекательные заповеди средневекового рыцарства навсегда запали в его юную душу: защищать слабых, не склонять головы перед сильными и верно служить дамам. И хотя в мире, где ему досталось жить, понятие рыцарства выродилось во что-то вроде обычного спорта, Артур изо всех сил старался следовать благородным заветам прошлого – сперва в отношениях с матерью, потом в колледже, где неизменно защищал самых слабых, и наконец в союзе с Туи, которая в один прекрасный день появилась, чтобы стать его дамой, о чем любой рыцарь мог только мечтать. Когда в йоркширской церкви Конан Дойл произнес свое “да”, чтобы все присутствующие знали, что он любит ее, в душе он дал более высокую клятву: оберегать жену от закованных в черные доспехи злодеев, если они вздумают похитить ее, или от их современных двойников, кем бы они ни были – трактирными дебоширами, хулиганами, авантюристами… Артур многие годы верой и правдой служил этому святому делу и всегда выходил победителем, пока не появился невидимый враг, чьих шагов он не расслышал и кого не мог пронзить своей шпагой, – враг прилетел к ним по воздуху, злобный и бестелесный, чтобы свить гнездо в легких его дамы и погубить ее.

Конан Дойл вздохнул, подошел к окну и бросил взгляд на узкую, поросшую лесом лощину – взгляд короля, довольного покоем, царящим в его владениях. Тут он понял, что Туи проснулась.

– Из этого окна открывается просто восхитительный вид, Артур, – сказала она так, будто муж в своем стремлении окружить ее удобствами и красотой сумел отдать нужные распоряжения самой природе и та покорно подчинилась его властному голосу и поменяла местами луга и горы, чтобы получился именно такой идиллический пейзаж. – Но больше всего меня радует, что и в другом мире я по-прежнему смогу любоваться им, ведь ты сказал, что там все будет в точности так же, как здесь.

– Да, дорогая, – подтвердил он. – Там все будет в точности так же, как здесь.

Артур произнес это не оборачиваясь, чтобы она не увидела горькой складки у его губ, ведь для нее слово “все” включало, разумеется, куда больше, чем этот пейзаж. Но если после смерти все будет в точности так же, как здесь, тогда Туи, он и Джин навечно останутся в плену нынешней ситуации – их любовный треугольник никогда не удастся разрушить. В реальной жизни Туи очень скоро умрет, в этом не было никаких сомнений, и тогда они с Джин смогут любить друг друга не таясь. Однако их любовь станет всего лишь поляной в дремучем лесу бытия, кратчайшей передышкой, продолжительность которой будет зависеть от физической выносливости их сердец, ибо, как только они перенесутся в потусторонний мир, сломанный треугольник восстановится. Возможно, тогда-то Конан Дойлу и придется держать ответ перед Туи, ведь жена из загробного мира через маленькое окошко увидит, что другую он любит так, как никогда не любил ее саму.

Усилием воли Артур сменил скорбную гримасу на оптимистическую улыбку, с которой всегда являлся к больной Туи, чтобы жена забывала на время о дамокловом мече, нависшем над ее головой.

– Отдыхай, дорогая, – произнес он, направляясь к двери. – Тебе надо восстанавливать силы. А я пойду вниз и до обеда поработаю.

Она покорно кивнула, а Конан Дойл чуть ли не бегом спустился по лестнице на первый этаж, думая о том потустороннем мире, реальность которого неустанно доказывал и который не принесет спасения ему самому, если только Туи после своей смерти не простит мужу того, в чем он не решился признаться ей при жизни.

Сидя перед столом в уютном кабинете, который он устроил для себя на первом этаже, Конан Дойл взял трубку и постарался успокоиться. Он неспешно, с рассеянным видом курил и блуждал взглядом по комнате, задерживая его то на каком-либо предмете мебели, то на полках, где любимые книги соседствовали с многочисленными спортивными трофеями. Через окно вместо симфонии ружейной и пушечной пальбы под сопровождение гаубиц, которая непрестанно звучала в Южной Африке, сюда проникал сейчас смех его детей Кингсли и Мэри Луизы, а также перестук вагончиков маленькой монорельсовой железной дороги. Он велел построить ее, как только был готов дом, чтобы сын и дочь могли совершать головокружительные путешествия по участку земли, который их отец сумел отвоевать для себя у мира.

Любой другой на его месте чувствовал бы себя вполне довольным в такой обстановке, но Конан Дойл знал, что рано или поздно спокойная жизнь начнет выводить его из себя еще больше, чем хаос войны, поскольку Артур был человеком действия. Сейчас в голове у него роились разные проекты. Возвращаясь с войны, он успел обдумать целый ряд возможностей: баллотироваться в парламент кандидатом от Эдинбурга, основать стрелковый клуб, чтобы англичане развивали там меткость, написать книгу о войне, на которой ему посчастливилось уцелеть… Однако он был уверен, что вскорости всплывет еще какое-нибудь дело, и оно даст ему шанс по-настоящему испытать себя. Война – самая сокрушительная из ошибок, которые только может совершить человечество, тут у него не было сомнений. Но в то же время он полагал, что всякому мужчине с благородным сердцем именно война способна дать нешуточный опыт, а еще – обнажить его лучшие качества и таланты, которые иначе так и остались бы погребенными где-то внутри.

Конан Дойл разослал всем друзьям телеграммы с извещением о своем возвращении, чтобы те знали: на него опять можно рассчитывать. Правда, вряд ли кто-то из них – по большей части это были писатели, издатели либо литературные агенты – предложит ему рискнуть жизнью, впутавшись в очередную авантюру. Но сейчас, после почти целой недели бездействия, он с радостью согласился бы и на меньшее – скажем, просто принять чье-то приглашение на обед.

Он вяло мотнул головой, чтобы отогнать невеселые мысли, и решил, что после полугодового отсутствия пора наконец взяться и за рутинные дела. Для начала он выбрал одно из самых скучных занятий, какие обычно ждали его после возвращения из любого путешествия: надо было разобрать накопившуюся почту. Он встал и вызвал своего секретаря Вуда, и вскоре тот вошел в кабинет с пухлой папкой в руках.

Когда Конан Дойл еще в бытность свою в Портсмуте нанял Альфреда Вуда, оценив не столько его скромность, старательность и честность, сколько умение хорошо играть в крокет, тот был простым школьным учителем. Поначалу Конан Дойл использовал Вуда исключительно в качестве секретаря и переписчика, но со временем, и как-то незаметно, взвалил на него и другие обязанности – например, курьера, шофера и стенографиста. А если Вуд имел неосторожность обыграть хозяина в гольф или бильярд, Конан Дойл в отместку давал ему и вовсе нелепые задания. Секретарь выполнял их не моргнув и глазом и притворялся, будто не замечает абсурдности порученных дел или, что еще хуже, своей самоотверженностью словно показывал, что ничего другого от патрона и не ждал. Такие смехотворные ситуации постепенно превратились для обоих в своего рода развлечение и, кстати сказать, поднимали их отношения на новый уровень, по крайней мере так хотелось думать хозяину, хотя этот вопрос никогда не обсуждался вслух.

Когда Вуд старательно высыпал содержимое папки на стол, Конан Дойл бросил на кучу писем тоскливый взгляд:

– Это едва ли не хуже войны. Во всяком случае, куда скучнее. В войнах, на мой взгляд, очень много плохого, Вуд, но вот скучными их уж никак не назовешь.

– Ну, раз это говорите вы, человек, успевший поучаствовать в нескольких…

Оба тяжело вздохнули и взялись за разборку писем. Многие были адресованы Конан Дойлу и содержали просьбу о помощи в расследовании самых разных дел. Авторы пребывали в уверенности, что если писатель придумал такие запутанные преступления, то наверняка способен раскрыть и реальные. Но немало посланий было обращено лично к Шерлоку Холмсу. Их отправляли по литературному адресу – Бейкер-стрит, 221-б, и лондонская почта с обычной для нее распорядительностью доставляла их в “Андершоу”.

До того как Холмс утонул в Рейхенбахском водопаде, ему приходили письма со всего мира, начиная с Сан-Франциско и кончая Москвой. Там можно было найти описания самых необычных семейных загадок, неразрешимые головоломки и математические уравнения. Но после трагической гибели сыщика лишь четверо рассеянных читателей продолжали надеяться на его изощренный ум, большинство же писем поступало от женщин, предлагавших поддерживать чистоту в его жилище, или от авантюристов, готовых организовать поиски тела, но в основном – от тех, чьи невероятные идеи отражали не столько любовь к сыщику, сколько явные нарушения в психике. Читая почту, Конан Дойл с Вудом делили письма на две стопки – те, что заслуживали ответа, и те, что казались им настолько бредовыми, нелепыми или просто бессвязными, что их можно было только сжечь.

– Никогда бы не подумал, что на свете существует столько загадок, – вздохнул Конан Дойл, познакомившись с планом поиска сокровищ, зарытых на южноафриканском берегу экипажем затонувшего корабля.

– И поэтому вы решили добавить к ним еще несколько? – спросил Вуд и выдернул из стопки очередное письмо, которое вскрыл с ловкостью и изяществом человека, успевшего за минувшие годы съесть собаку на этом деле. – Ага, некая Эмили Пейн, она овдовела всего пару месяцев назад и тоже не прочь заняться уборкой в доме Холмса, хотя и добавляет кое-что любопытное: она готова облегчить горе Ватсона, коль скоро верный товарищ сыщика нуждается в утешении.

– В огонь, – фыркнул Конан Дойл.

Вуд так и сделал, хотя это было первое письмо, где кто-то проявил заботу о бедном Ватсоне. Несколько минут они работали молча, тишину нарушал лишь звук, с которым вскрывались конверты.

– А теперь послушайте вот это, – сказал Конан Дойл, пробежав глазами очередное послание. – Некий Уильям Шарп называет себя настоящим Шерлоком Холмсом и уверяет, будто в самом скором времени его подвиги поразят весь мир.

Вуд поднял брови, выражая, как и ожидалось, изумление, но сам тем временем продолжал читать следующее письмо.

– А здесь некая польская семья приглашает вас совершить путешествие, чтобы отыскать пропавшее таинственным образом ожерелье.

В этот миг дворецкий Клив, который вернулся с хозяином из Южной Африки и которого тоже не задела бурская пуля, открыл дверь в кабинет и объявил Конан Дойлу, что к нему явился гость:

– Простите за беспокойство, сэр, но писатель Герберт Джордж Уэллс ожидает вас в библиотеке.

– Благодарю, Клив. – Конан Дойл встал из-за стола, с явным облегчением прерывая работу. – Прости, Вуд. Я уверен, что с остальными ты справишься сам. А потом садись писать ответы. В конце концов, почерк у тебя гораздо лучше и разборчивее моего.

– Благодарю за комплимент, сэр, – отозвался Вуд, проклиная те часы, которые он в детстве затратил на развитие своего каллиграфического таланта. – А в какую стопку положить это польское письмо? Они готовы оплатить все расходы по поездке, а размер вознаграждения оставляют на ваше усмотрение. Согласитесь, предложение весьма соблазнительное.

– Клади его в пачку для камина, Вуд, если, конечно, не хочешь поехать туда сам вместо меня, – буркнул Конан Дойл.

– А вы не боитесь, что в мое отсутствие погибнете под грудой писем, сэр? – возразил Вуд. – Я никогда себе этого не прощу.

Конан Дойл широкими шагами направился в библиотеку, но Клив не последовал за ним – достаточно он набегался за хозяином в Южной Африке. Вместо этого он шмыгнул на кухню, чтобы раздать совершенно ненужные поручения служанкам.

Вот уже полгода как Конан Дойл не виделся с Уэллсом – с того самого дня, когда автомобиль Монтгомери Гилмора свалился с обрыва. Он сожалел, что ему пришлось уехать в самый разгар этой трагедии, но отказаться от полученного с таким трудом места врача просто не мог. Кроме того, Артур был не так уж близок с миллионером и его невестой, чтобы хотя бы рассматривать подобный вариант. А сейчас он буквально ворвался в библиотеку и увидел Уэллса, который с видом мухи, попавшей в объятия растения-хищника, сидел на одном из стульев в стиле викингов, сделанных специально по заказу хозяина дома. Друзья обнялись по-мужски сдержанно.

– Дорогой Артур, я искренне рад, что ты вернулся в добром здравии! – воскликнул Уэллс.

– Не буду скрывать, я тоже этому рад, Джордж. И смею тебя заверить, что вернуться целым было не так-то просто, – сказал Конан Дойл с улыбкой, по которой каждый легко догадался бы, сколько раз он стоял на краю гибели.

Властным жестом, отшлифованным, надо полагать, за армейские дни, он пригласил гостя опять садиться, а сам подошел к столику с напитками, чтобы наполнить рюмки портвейном. И сделал это так быстро, что Уэллсу даже почудилось, будто он налил их раньше, чем взялся за бутылку. В любом случае рюмка мгновенно оказалась у него в руке, а Конан Дойл уселся напротив на точно такой же стул.

– Ну что, Артур, – начал Уэллс, – думаю, тебе есть что порассказать.

– Ты прав, друг мой. Обратный путь на “Бритоне” был превеселым, и я мог бы написать об этом несколько романов. Вместе со мной плыли герцог Норфолк и его брат лорд Эдвард Тальбот. Ты с ними знаком? Очень занятные типы. Компанию нам составляла группа известных военных, и мы до поздней ночи проводили время за анекдотами. На беду, где-то по пути к нам присоединился еще и журналист Бертрам Флетчер Робинсон , жуткий зануда, и чуть не испортил все путешествие.

– Надо же, как не повезло! – отозвался Уэллс.

– Это точно, но легко догадаться, что куда более неприятные вещи заставили тебя в полном отчаянии явиться ко мне за помощью.

Пораженный Уэллс уставился на друга:

– Откуда ты знаешь?

– Элементарно, дорогой Уэллс, элементарно. – Конан Дойл улыбнулся. – Ты явился, не предупредив накануне о своем визите телеграммой, как обычно делаешь и как велит неукоснительно соблюдаемый тобой этикет. Кроме того, вид у тебя такой, будто тебя спешно вызвали к роженице: ты плохо побрит, под глазами черные круги, костюм помят. Однако на след меня навело в первую очередь то, что ты с вежливым интересом выслушал рассказ о моих приключениях на корабле – точнее, о наших совершенно пустых и малоинтересных забавах во время плавания. Прежний Уэллс сразу бы перебил меня со словами, что этот круиз для пенсионеров не вызывает у него никакого любопытства, а сейчас ты и глазом не моргнул – зато сопровождал каждую фразу глубокомысленным кивком, из чего я вывел, что ты меня не слушаешь, обдумывая, как лучше изложить свою просьбу. Чтобы догадаться о твоем настроении, не нужно быть Шерлоком Холмсом! Даже мой младший сын сразу бы все понял. Тебя беспокоит что-то по-настоящему серьезное, дорогой Джордж, и ты поспешил сюда, как только узнал о моем возвращении из Африки, поскольку веришь в мою помощь… Разве не так?

Уэллс заколебался, потом провел рукой по лбу:

– Все так и есть, разрази тебя гром! Я… Прости, конечно, я действительно не написал заранее, что собираюсь заглянуть к тебе, Артур, но…

– Не извиняйся, ради бога. Это я должен принести вам всем свои извинения. Я страшно переживал, что мне пришлось уехать… при таких обстоятельствах. Я хотел бы, по крайней мере, присутствовать на похоронах.

– Не переживай. – Уэллс взмахнул рукой. – Мы это прекрасно понимали.

– Как он сейчас? – осторожно спросил Конан Дойл.

Уэллс шумно вздохнул, давая понять, что на такой вопрос трудно ответить.

– Видишь ли, когда умирает кто-то один из влюбленной пары, да еще при подобных обстоятельствах, второй всегда чувствует себя виноватым, что сам не погиб вместо него, – объяснил Уэллс таким тоном, будто много раз за свою жизнь успел проверить это правило на практике.

– Да, верно, – согласился с ним Конан Дойл, как если бы и сам тоже нередко сталкивался с такой ситуацией.

– Кроме всего прочего, Монтгомери мучит не только то, что он сидел за рулем проклятого автомобиля. Он винит себя еще и в том, что Эмма погибла, так и не узнав его тайны, – объяснил Уэллс.

– Его тайны?

– Да, тайны, которая очень мало кому известна. И сейчас я открою ее тебе.

Повисла напряженная тишина, какая бывает, когда кот подстерегает добычу. Наконец Конан Дойл заговорил:

– Подожди, Джордж! Какой бы ни была эта тайна, вряд ли будет этично открывать ее мне. Я едва с ним знаком и…

– Ты должен все знать, Артур. Потому что, как я уже сказал, мне нужна твоя помощь. А помочь ты сможешь, только если будешь в курсе всей этой истории.

– Хорошо, тебе решать, – согласился Конан Дойл не совсем уверенным тоном.

– Так вот, слушай: Монтгомери Гилмор – не настоящее его имя, на самом деле…

Уэллс замолчал, не закончив фразы, но это была не драматическая пауза, он просто засомневался, а вдруг его откровенный рассказ еще больше усложнит ситуацию? План, который он разрабатывал в последние недели, неожиданно показался ему невыполнимым и даже глупым. Но другого плана у него не было.

– Ну и?.. – нетерпеливо спросил Артур.

– Его настоящее имя – Гиллиам Мюррей, – выдавил из себя Уэллс, – но более он известен как Властелин времени.

Конан Дойл опешил:

– Но… Властелин времени умер.

– Нет, Артур, он не умер. Он только инсценировал собственную смерть, а потом начал новую жизнь в Нью-Йорке под именем Монтгомери Гилмор.

– Вот дьявол! – воскликнул Конан Дойл. Затем он умолк, стараясь переварить новость, и Уэллс не без тревоги ждал, пока друг снова заговорит. – Теперь, после твоих слов, Джордж, я могу признаться, что он все время мне кого-то напоминал. Вот ведь! Я, отец самого знаменитого в мире детектива, даже не заподозрил…

– Да разве такое могло прийти кому-нибудь в голову? – поспешил успокоить его Уэллс.

– Значит, Гилмор – это Мюррей… Гилмор – это Мюррей, – повторял Конан Дойл, не в силах справиться с изумлением. – Скажи, а ты знал, что я написал тогда несколько писем в его защиту?

Уэллс молча кивнул.

– Но… зачем ему понадобилось объявлять себя погибшим? – спросил Конан Дойл после очередной паузы.

Уэллс понял, что его друг пришел в себя, поскольку его ум начал вырабатывать вполне логичные вопросы. Но он не был уверен, что Артур готов так вот сразу проглотить единственное объяснение, которое ему можно было дать.

– Потому что дыра в двухтысячный год внезапно закрылась и никто не знал почему, – сказал он спокойно, постаравшись придать своему голосу предельную искренность. – И Мюррей подумал, что людям трудно будет смириться с этим фактом. Он боялся, как бы его слова не сочли хитрой уловкой – способом не делиться больше с миром своим открытием… Вот он и решил, что лучше будет… ну… изобразить дело так, будто его сожрал дракон.

Конан Дойл около минуты обдумывал услышанное, а Уэллс чувствовал, как его собственное сердце с каждой минутой колотится все сильнее.

– Продолжай, – велел наконец Артур усталым тоном человека, который знает, что ему лгут, но вместе с тем понимает, что не имеет права ни о чем больше спрашивать.

– Дело вот в чем: с Эммой он познакомился под именем Монтгомери Гилмор, – стал рассказывать Уэллс, торопясь соскочить с опасной темы. – Но на самом деле два последних года он непрестанно раздумывал над вопросом: открыть или нет невесте свое подлинное имя. В последний раз мы с ним обсуждали это в Брук-Мэноре в день аварии. Монти сообщил мне о своем решении не делать этого, но я… э-э… убедил его, что надо поступить иначе. – Уэллс пожал плечами, и лицо его исказила болезненная гримаса. – Кажется, он попытался объясниться с Эммой по дороге. Именно из-за его нервозности и случилась авария, поэтому я чувствую себя отчасти виновным в смерти Эммы. Хорошо, буду с тобой до конца откровенным: я чувствую себя единственным виновником ее смерти, – произнес он сдавленным голосом.

– Понимаю. – Конан Дойл вздохнул, пораженный тем, как неожиданно переплелись два чувства вины, мучившие двух разных людей.

Голос Уэллса звучал все более хрипло, пока он рассказывал о том, что произошло за эти шесть месяцев. Поначалу Мюррей казался совершенно оглушенным, не способным ни на что реагировать, как будто он подсознательно решил, что, если не признает смерть своей невесты, получится, будто она вроде бы и не умирала. Но признать ужасный факт пришлось, и за этим последовала боль, нестерпимая боль, которую он пытался выплакать, и слезы его были безутешными и какими-то даже нечеловеческими. В следующие недели Мюррей выглядел совершенно раздавленным, ему было невыносимо жить на свете, словно кто-то утыкал иглами все, что его окружало. Потом, когда слезы иссякли, их сменил гнев – гнев против Земли, против Вселенной и даже против самого Господа Бога, в которого он, кстати сказать, не верит. Мюррею чудилось, что все силы земные и небесные сообща сплели заговор, чтобы отнять у него Эмму. Но закончился и этот период – период слепого бешенства, настал черед экзальтированных клятв и обещаний, непонятно к кому обращенных, а также философского бреда и мрачной поэзии. Мюррей сидел скрючившись в кресле с рюмкой в руке и предлагал Смерти следующий договор: он сожжет на костре все, что есть ценного на земле, если в обмен на это она вернет ему возлюбленную. Либо пускался в рассуждения о том, как непрочно и шатко устроено все в этом мире, или о том, как нелепо считать, что Эмма исчезла окончательно и навсегда, что она покинула мир живых – он-то ведь знает, что она по-прежнему находится здесь, на Хайгейтском кладбище, всего в нескольких часах езды, и ее красота увядает в хладном мраке могилы подобно медленно вянущей розе. И наконец им овладело чувство вины. Он винил себя за то, что не уберег ее, за то, что не любил ее еще больше, и прежде всего – за то, что не открыл ей своего настоящего имени. Ему помешал страх, и теперь в руках у него осталась лишь горсть отравленных воспоминаний, поскольку вся история их любви представляется ему сейчас окутанной чудовищной ложью. Короче, Уэллс с ужасом понял, что последний этап – преамбула к самоубийству. Это вскоре подтвердил и сам Мюррей, заявив, что он свое отстрадал и осталось только придумать, каким образом лишить себя жизни. Он не в состоянии продолжать жить с сознанием, что предал женщину, которую любил больше всего на свете и у которой никогда не сможет попросить прощения.

– Я пытался его отговорить, Артур, поверь, я пытался. Пустил в ход все аргументы, какие только пришли мне в голову. Он ничего не желает слушать. Когда-то я сумел доказать ему, что он должен открыть свою тайну Эмме, а вот теперь не могу убедить, что надо продолжать жить. Вероятно, мои доводы стали для него пустым звуком, – пожаловался Уэллс. – Короче говоря, от Мюррея в любой миг следует ждать чего угодно. В эти месяцы мы с Джейн день и ночь не спускали с него глаз, но долго так продолжаться не может, Артур. Мы на последнем издыхании. И рано или поздно утратим бдительность, и тогда Мюррей непременно выполнит задуманное. Я не знаю, когда это случится – завтра или послезавтра, но, уверяю тебя, он наложит на себя руки. Если только кому-нибудь не удастся повлиять на него.

– Но если ты, его лучший друг, ничего не добился, то кто тогда?

И тут Уэллс скроил улыбку, которая Конан Дойлу показалась несколько безумной.

– Эмма, – ответил Уэллс. – Эмма смогла бы это сделать.

– Эмма? Но ведь Эмма… – Конан Дойлу не хватило духу закончить фразу, как будто слово могло убить девушку во второй раз.

Уэллс закончил фразу за него:

– …умерла. Да, Артур, Эмма умерла. Она погибла, ее похоронили. Но только она одна способна повлиять на него. Мюррею просто необходимо довести до конца разговор, который они начали тогда в автомобиле. Ему необходимо рассказать ей, кто он такой, и получить прощение. И ведь существует способ, позволяющий поговорить с умершими, разве не так?

Артур поднял брови:

– Ты хочешь сказать…

Уэллс посмотрел другу в глаза, пытаясь внушить, как важно то, что он сейчас у него попросит:

– Сеанс спиритизма, да. Надо, чтобы Эмма вошла в контакт с Мюрреем. Она должна простить его уже оттуда, из загробного мира, простить за то, что он не успел рассказать ей при жизни. Вот для чего мне нужна твоя помощь, Артур.

Вуд прочел еще дюжину писем, потом минут двадцать продолжал сражаться с почтой, пока Клив, заглянув в кабинет, не прервал его работу:

– Альфред, хозяин просит, чтобы ты зашел в библиотеку.

– Он не сказал, что ему надо? – с нескрываемой тревогой спросил секретарь.

– Нет, но они по-прежнему сидят там с мистером Уэллсом. И оба выглядят очень… возбужденными. И знаешь, когда я увидел, в каком он состоянии, сразу подумал о худшем… Но, к счастью, он всего лишь послал меня за тобой.

– О нет… – Вуд побледнел, но получилось это у него так же неброско, как все, что он делал в своей жизни. – Скажи, Клив, а это у него появилось?

– Боюсь, что да, Альфред, взгляд у него тот самый.

Секретарь вздохнул так сокрушенно, что сразу стало понятно: по сравнению с ним дворецкий годится разве что на роль ученика в искусстве выражать свои внутренние переживания. Как и Клив, больше всего на свете Вуд боялся тех случаев, когда у хозяина появлялся взгляд. Это могло означать много разных вещей, но уж точно ничего приятного: скажем, приглашение провести несколько месяцев на фронте или пойти на курсы по управлению воздушным шаром. Короче, речь шла о каком-нибудь безумном плане по борьбе с очередной несправедливостью, который, как правило, предполагал действия на тонкой границе между смешным и противозаконным. Что он задумал на сей раз? Клив посмотрел на Вуди с сочувствием, а тот быстро зашагал в библиотеку, по дороге одергивая свой и без того безупречно сидевший пиджак, потом пригладил руками безупречную же прическу и начал прилаживать к лицу столь же безупречное выражение флегматичного безразличия, с которым обычно выслушивал самые экстравагантные просьбы хозяина. Однако в душе он не был спокоен. Вероятно, только поэтому, подойдя к библиотеке, Вуди на несколько мгновений замешкался, хотя уже и поднял было руку, чтобы легонько постучать в дверь. До него отчетливо донеслись голоса писателей, беседующих на повышенных тонах.

– Он согласится, он в таком отчаянии, что обязательно согласится! – говорил Уэллс. – И особенно, если предложение будет исходить от тебя, Артур. Я видел, какую гримасу он скорчил в ответ на твои рассуждения о спиритизме в день вашего знакомства. Мало кто способен заткнуть ему рот, уж поверь мне, но тебе это удалось, пусть только на время… Кроме того, он ведь ничего не потеряет…

– Это уж точно, терять ему нечего! Зато сколько он может выиграть! – прорычал Конан Дойл. – В последний раз поговорить с любимой… Какой человек в здравом рассудке не захочет попытаться? Он согласится, непременно согласится. Особенно когда я скажу, что нашел настоящего медиума, из никому не ведомого племени в Южной Африке, медиума с поистине чудесными способностями… Никто в мире его пока еще не знает, но очень скоро медиум заявит о себе.

– Настоящий медиум… “Достаточно встретить хотя бы одного подлинного медиума, только одного…” Именно так ты сказал в тот день! “И тогда вам будет наплевать на сотни, тысячи фальшивых медиумов, расплодившихся по свету…” – повторил Уэллс, загораясь новой идеей.

– Точно! Наш разговор… Это была судьба, поверь! – согласился Конан Дойл не менее пылко. – Именно так все и должен воспринять Мюррей.

– Остается только привезти этого медиума в Англию – и поскорее! – Веселый звон бокалов подсказал секретарю, что писатели чокнулись. – Кстати, куда, черт побери, девался твой секретарь?

Продолжавший стоять за дверью Вуд вздрогнул. Что еще надумали эти безумцы? Послать его в Южную Африку на поиски чудесного медиума? Нет уж, ни за что на свете, они сильно ошибаются, если полагают… Громкий голос хозяина прервал его размышления:

– Вуд, хватит подслушивать, заходи наконец, будь ты неладен!

– С чего вы взяли, что я… – пробормотал секретарь, но, не договорив фразы, приклеил на лицо самую услужливую из своих улыбок. – Прошу прощения, сэр, просто я услышал крики и подумал… э-э… что не стоит прерывать вашу беседу.

– Глупости! Ведь я сам послал за тобой! – оборвал его Конан Дойл. – Вуди, мне нужна твоя помощь.

– Да, сэр… – сказал секретарь, готовясь к самому худшему.

– Не строй из себя мученика, Вуди, гляди веселей, обещаю, что не стану требовать от тебя ничего особенного. По крайней мере ничего, что было бы выше твоих сил и способностей.

Конан Дойл помолчал, его не обмануло выражение вялого интереса на лице секретаря. Писатель тянул время, с удовольствием наблюдая, как Вуд с тайным страхом ждет продолжения.

– Думаю, мне в очередной раз придется воспользоваться твоим замечательным почерком, – сказал Конан Дойл с широкой улыбкой, поскольку больше всего на свете ему нравилось испытывать пределы воспитанности Вуди. – Мне нужно, чтобы ты написал несколько строк.