Дверь за ними тяжело закрылась, и стены огромного холла еще несколько минут перекатывали эхо громкого удара, а те, кто составлял маленькую группу, рискнувшую нарушить одиночество этого места, постарались держаться еще ближе друг к другу. Они с тревогой оглядывались по сторонам, пораженные печалью тысячи зим, пережитых древними стенами, которые теперь задыхались под развешанным по ним оружием и щитами. Так как Мюррей сам придумал эту поездку в сердце мрака, он чувствовал себя ответственным и за настроение своих друзей, поэтому первым решился подать голос:

– Вот здесь, здесь и здесь я повешу кучу лампочек Эдисона, – произнес он твердо, тыкая пальцем в какие-то совершенно случайные точки в темноте. – А еще я выкину вон все эти щиты, все оружие и повешу красивые картины…

– Выкинуть такое оружие? – возмутился Конан Дойл. – Это было бы чистым варварством, Гилмор. Здешняя коллекция достойна славного средневекового рыцаря. Только взгляни на эту булаву! – Он кивнул на палку, увенчанную огромным шаром с шипами и наполовину съеденную ржавчиной. – Она придумана для рукопашного боя и столь же благородна, как и шпага, хотя требует, разумеется, меньшей ловкости, но большей грубой силы. А что вы скажете про этот арбалет? По-моему, он относится уже к девятнадцатому веку. – Конан Дойл имел в виду деревянное оружие, похожее на чудовищных размеров стрекозу. – Но если честно, к арбалетам я всегда испытывал некоторое презрение, поскольку с их помощью любой плебей мог с известного расстояния убить рыцаря, отлично владевшего военным искусством. Арбалет требовал не мужества, а всего лишь меткости. К тому же его сложно заряжать, поэтому на войне арбалетчик должен был иметь при себе подручного, чтобы тот прикрывал его, пока он заряжает эту чертову штуковину.

И Конан Дойл тут же принялся показывать, как заряжают арбалет, сопровождая урок подробными пояснениями. Мюррей прервал его, прежде чем остальные начали зевать:

– Я страшно рад, что он вас так заинтересовал, мистер Конан Дойл. Однако для меня арбалет – всего лишь еще один пример того, что изобрел человек, дабы убивать себе подобных. И я, как только смогу, избавлюсь от него, – заявил миллионер, изображая приверженность принципам, которых у него отродясь не имелось, во всяком случае, в прежней его жизни, подумал Уэллс, где Мюррей, само собой разумеется, весьма ловко пускал в ход оружие. – На их место я повешу несколько картин Лейтона. Как ты считаешь, Эмма?

Он взял невесту за руку и, не дав Конан Дойлу времени на ответ, начал обход только что приобретенного дома, болтая о том, сколько он задумал всяческих переделок. Остальным не оставалось ничего другого, как последовать за ними.

Из холла группа перешла в большой зал. Он показался им чуть более уютным благодаря роскошному камину, разверзшему пасть в углу, и большим витражным окнам, через которые в тот день сочился печальный сероватый свет, но в солнечную погоду, если только в тех краях такая случалась, они наверняка радовали глаз яркими переливами. Тем не менее почерневшие от копоти дубовые балки на потолке слишком напоминали ненастное небо, висевшее над пустошью, а стены были украшены дюжинами оленьих голов, и они будто наблюдали своими стеклянными глазами, затянутыми пеленой смерти, за передвижением гостей. Из зала группа попала в просторную столовую, которая отнюдь не улучшила впечатления от безрадостной атмосферы, растекшейся по всему дому, как грязная вода по ванне. Мало того, в столовой вообще не было окон, поэтому здесь царил мрак и сильно пахло плесенью и беспросветной тоской. Когда Мюррей зажег один из немногих светильников и поставил его на длинный стол, лишь жалкие ошметки света упали на пыльную деревянную поверхность. Тем не менее и этого оказалось достаточно, чтобы сквозь бурьян мрака различить притаившихся по стенам бледных призраков. Поборов страх, Мюррей взял светильник и подошел к стене. Гости с облегчением вздохнули: это были портреты, и, скорее всего, предков Кэбеллов, джентльменов с неизменно суровым и непреклонным взглядом. Если разглядывать портреты слева направо, то легко было проследить, как кафтаны сменялись елизаветинскими камзолами и как появились денди эпохи Регентства в щегольских шейных платках. Портреты передавали ход времени куда занятнее, чем круги на спиле дерева. На той же стене, кроме дюжины портретов, висело несколько перекрещенных шпаг поверх проржавевших щитов, пара потускневших гобеленов с не всегда понятными мифологическими сюжетами, а также огромное зеркало в золоченой резной раме, в котором отражалась вся комната целиком.

– Боже… – прошептал Конан Дойл, кивнув на портреты. – Вряд ли я смог бы спокойно ужинать в такой компании.

Не обратив внимания на его слова, Мюррей с энтузиазмом потирал руки.

– Представляешь, Эмма, какой станет эта комната, когда… – он огляделся по сторонам, пытаясь вообразить переделки, нужные, чтобы совершить чудо и сделать столовую действительно красивой, – когда мы все тут поменяем?

– Знаешь, а мне она кажется чудесной и такая, какая есть, Монти, – возразила Эмма со смехом. – Зачем что-то менять? Зал просто замечательный… Если тебе не удастся продать дом, мы сможем устраивать здесь приемы. Будем приглашать тех, кого терпеть не можем, и заставим их высиживать в столовой нескончаемые ужины, а ночью, пока они будут спать, станем греметь в коридорах цепями и жутко завывать. И они наверняка никогда больше не примут наших приглашений, и тогда нам самим не придется принимать приглашений от них, если, конечно, после подобного приема приглашения еще будут поступать.

– О, это блестящая мысль, дорогая, – изумился Мюррей.

– И вправду неплохо было бы располагать местом для таких целей, – согласился Уэллс, и ему тут же пришли на память имена нескольких дюжин знакомых, которых он охотно пригласил бы сюда на ужин.

– Тогда я не буду ничего переделывать, да и продавать дом не буду, – заключил Мюррей весело. – Если подумать, его и в таком виде можно использовать для чего угодно, даже… – злорадно ухмыльнулся он, – для спиритических сеансов.

– Монти, ты снова… – начала было Эмма, сразу сделавшись серьезной.

– Но, дорогая, сама посмотри, какая тут атмосфера! – перебил ее Мюррей, разведя руки в притворном восторге. – По-моему, мистер Конан Дойл как раз нечто подобное и назвал… Как это? “Атмосферой, подходящей для внушения”?

Конан Дойл бросил свирепый взгляд в его сторону.

– Да, да! – Мюррей опять развел огромные руки, словно желая сгрести вместе весь окружающий мрак. – Кажется, я только что набрел на еще одно весьма и весьма выгодное дельце. Любой медиум с радостью заплатит столько, сколько мы запросим, чтобы проводить здесь свои сеансы. При такой атмосфере можно будет запросто обойтись без обычных трюков…

– Монти, довольно, – упрекнула его Эмма. – Артур, позвольте еще раз попросить у вас прощения. Право, у нас и в мыслях не было высмеивать ваши воззрения, это была всего лишь шутка. – Она строго глянула на Мюррея. – Правда ведь, дорогой?

– Конечно, это была всего лишь невинная шутка, мистер Конан Дойл, – подтвердил миллионер, пожимая плечами.

– Благодарю вас за заботу, мисс Харлоу, – сказал ирландец, словно не услышав реплики Мюррея и обращаясь к его невесте с обиженным видом. – Как я уже говорил при нашей первой встрече, хорошую шутку я ценить умею.

– О, я в этом не сомневаюсь, – ответила девушка, не выясняя, подпадала ли выходка Мюррея под это определение. – Хотя если уж говорить о мрачной атмосфере, то здесь она, пожалуй, даже слишком зловещая.

– А вот меня она совершенно не пугает, – заявил Мюррей.

– Да ладно тебе, Монти, – сказал Уэллс, моля бога, чтобы те двое снова не устроили тягостную для всех перебранку. – Согласись, от всего этого озноб прошибает.

– Место, вне всякого сомнения, заражено энергиями, которые недоступны нашему пониманию, – заявил Конан Дойл с видом посвященного, потом медленно обвел взглядом столовую. – И все мы их ощущаем, только не всем хватает смелости в этом признаться.

– Кому же, например? – спросил Мюррей.

– Тебе, дорогой, – ответила Эмма. – Элементарно.

– Ах так? И что я, по-вашему, должен ощущать? Что души этих симпатичных джентльменов прямо сейчас находятся здесь и следят, чтобы мы не вздумали насмехаться над их усами? – гнул свое Мюррей.

– Я этого не сказала, дорогой, – ответила Эмма с прежним спокойствием. – Но я согласна с Артуром: в этом доме есть что-то, что мы ощущаем, но не можем распознать. Возможно, это не души умерших или даже не то, что мы считаем душами умерших. Однако возможно и другое: все, что пережили эти люди, – она медленно обвела портреты рукой, – все, что они испытали, что любили, каким-то образом сохранилось… – Эмма подошла к столу и рассеянно погладила спинку стула, продолжая говорить с мечтательным видом: – Вообразите, сколько всяких сцен разыгралось тут, в столовой: званые ужины, семейные драмы, объявления войны, счастливые известия… И все это до сих пор остается здесь, снова и снова происходит, каким-то образом вибрирует в воздухе, пусть и не доступное ни нашим глазам, ни нашему слуху, потому что наш разум воспринимает только настоящее… А вдруг существуют такие места, как это, где, словно в речной заводи, течение времени замирает и жизненные события веками накладываются одно на другое, то есть образуют единое и многослойное настоящее, а также… скажем так, осадочные породы бытия – их-то мы сейчас и ощущаем. Джордж, не исключено ведь, что мурашки побежали у тебя по спине как раз потому, что в тот самый миг сквозь тебя прошел дворецкий, неся поднос с бокалами. – Уэллс глянул на нее с изумлением и незаметно сделал маленький шажок в сторону. – А ты, Джейн, возможно, как раз сейчас попала на перекресток взглядов двух соперников, которым на рассвете предстоит сойтись в поединке. А на этом вот стуле, на который я сейчас опираюсь, возможно, сидит влюбленный и поглаживает под столом ножку своей дамы, пока она вычерчивает пальчиком на скатерти их инициалы.

Рассуждая таким образом, Эмма написала тонким указательным пальцем на пыльном столе буквы “М” и “Э”. Потом с задумчивой улыбкой залюбовалась на них – наверное, она спрашивала себя, а что будет через сто лет, когда и эти буквы, и сама она исчезнут, вдруг какой-нибудь посетитель угадает ее жест. Но тут Эмма заметила, что все молча ждут продолжения. Она подняла глаза, и милый румянец заиграл на ее щеках:

– О, прошу прощения за нелепые фантазии. Я принадлежу к юной нации, где камни лишены памяти, поэтому места, подобные этому, кажутся мне волшебными…

– Тебе не за что извиняться, дорогая, – сказала Джейн. – Ты действительно очень красиво все описала.

Все дружно ее поддержали, исключая Мюррея, который просто с обожанием смотрел на Эмму.

– И не только это, – добавил Конан Дойл пылко. – Она сумела замечательно выразить то, что и сам я всегда говорил: что-то от нас переживет смерть наших тел. А почему бы, собственно, и нет? Не исключено, что смерть – это всего лишь повторение нашего существования на более высоком уровне, нечто вроде гиперкуба Хинтона, где мы проживаем все мгновения нашего существования одновременно… В конце концов, медиумы передали нам множество свидетельств, где духи описывают загробный мир как точную копию их прошлой жизни.

– Сдается мне, вы не поняли ни слова из того, что сказала моя невеста, мистер Конан Дойл, – заявил Мюррей.

– Прекрасно понял, – с возмущением возразил писатель. – По-моему, имеется множество форм для выражения одной и той же теории. Что-то остается после нас – вне нашей воли, вне нашего понимания времени и пространства или, хотя это одно и то же, вне нашего понимания смерти. Пусть наше тело исчезнет, нечто от нас сохранится и будет существовать вечно. Я полностью согласен с вами, Эмма: должны быть такие места – и, разумеется, такие люди, – которые способны канализировать подобную энергию. Нельзя исключить, что этот дом – одно из таких мест, поскольку каждый из нас сейчас, вне всякого сомнения, что-то ощущает. И вы, Эмма, и мы с Джорджем. И ты тоже, Джин, правда ведь?

Девушка кивнула, но на лице ее явно читалось смятение.

– Это, видать, от сырости, – сказал Мюррей, сморщив нос и подняв глаза к потолку.

– О, Монти, ты неисправим, – с отчаянием воскликнула Эмма. – Обещаю, что, если умру раньше, чем ты, каждую ночь стану приходить и мучить тебя.

– Но прежде тебе придется отыскать соответствующий канал, – с улыбкой напомнил ей жених.

– Ладно, – не сдавалась она, – с твоим-то богатством… Наверняка сумеешь нанять самого лучшего из медиумов.

– Уж в этом ты можешь не сомневаться, дорогая.

Глаза Эммы весело сверкнули.

– И я хочу, чтобы сеанс проводился здесь, – потребовала она и притопнула ножкой. – Если я стану призраком, только тут я соглашусь явиться тебе! Тут все так восхитительно леденит душу!

– Как всегда, дорогая, ты демонстрируешь самый изысканный вкус…

Боясь, что сейчас эта пара затеет милую беседу, при которой посторонним присутствовать будет неловко, Джейн поспешно обратилась к Мюррею с вопросом, правду ли он сказал про здешнюю сырость.

– К сожалению, это правда, – ответил миллионер. – Как мы уже выяснили, сырость расползлась по всему дому. Полы почти прогнили, но такие проблемы поддаются решению. – И он сделал знак рукой, предлагая своим гостям проследовать во вторую дверь.

Уэллс со вздохом пошел за остальными, но огромная паутина, свисавшая с потолка, запуталась у него в волосах, и он принялся лихорадочно стряхивать ее. Затем, испугавшись, что паук, который сплел такую сеть, размерами соответствует своему творению и сейчас ползет у него по спине, Уэллс подошел к зеркалу и начал, выгибая тело, тщательно осматривать себя со всех сторон. Однако тут же увидел в зеркале нечто странное – и остолбенел. Он увидел отражение всей их компании – его друзья как раз покидали столовую, только вот не через ту дверь, через которую на самом деле сейчас выходили, нет, в зеркале это была дверь, через которую они сюда вошли несколько минут назад, и располагалась она точно напротив. Уэллс обернулся, но изумление его только усилилось. Группа, как и положено, двигалась через вторую дверь следом за Мюрреем, рассуждавшим о способах борьбы с сыростью. За ним шли Эмма и Джейн, которые вроде бы внимательно его слушали, за ними – Джин и Конан Дойл, что-то нашептывавший девушке на ушко. Не веря собственным глазам, Джордж снова и снова крутил головой, наблюдая, как в двух мирах, реальном и отраженном, его друзья покидают столовую через две разные двери.

Когда они наконец вышли, Уэллс продолжал стоять перед зеркалом, теперь отражавшим пустую комнату, где находился только один человек, при этом человек, до смерти напуганный, то есть он сам. Джордж повернулся – голоса друзей отчетливо доносились из-за двери, через которую они вышли в реальном мире. Тогда он кинулся к той, через которую они вышли в зеркале. Как и следовало ожидать, зал с огромным камином был пуст. Какое-то время Уэллс растерянно разглядывал оленьи головы на стенах. Они тупо взирали друг на друга, как гости, успевшие исчерпать все темы для разговора. Потом Уэллс побежал к двери, ведущей в просторный холл, и нашел там своих спутников – они поднимались на второй этаж по внушительной мраморной лестнице. Джордж открыл было рот, чтобы позвать их, но передумал. Что, черт возьми, он собирался им сказать?

Он опять помчался к зеркалу. Пытаясь мыслить логически, писатель решил, что, вероятно, стал жертвой какого-то странного оптического эффекта, вызванного то ли его собственной позицией, то ли каким-то деформирующим свойством зеркальной поверхности. Несколько минут он под всеми возможными углами изучал и само зеркало, и его позолоченную раму. Даже легонько потянул за эту раму, чтобы заглянуть под нее, но не нашел там ничего, кроме стены. Он снова встал перед зеркалом и принялся рассматривать отражение пустой столовой – все вроде бы соответствовало реальности: те же портреты на стенах, те же перекрещенные шпаги, тот же светильник, проливающий дробный свет на пыльный стол… Пыльный стол!.. Уэллс задержал дыхание. Он приблизил к зеркалу прищуренные глаза, так что едва не стукнулся кончиком носа о гладкую поверхность.

В том месте, где Эмма недавно написала две буквы, зеркало отражало нетронутую пыль. Уэллс оглянулся через плечо, но даже в полумраке увидел буквы: они были там, где им и полагалось быть, на них падал свет от светильника – “М” и “Э”, начертанные на толстом слое самой всамделишной пыли. Ну разумеется, куда бы им деться? Буквы ведь не могли исчезнуть сами по себе. Уэллс снова посмотрел в зеркало – букв не было. У него закружилась голова. Неужели опять оптический обман, механизм которого так и остался ему непонятным? Джордж несколько раз шлепнул ладонями по поверхности зеркала, правда, очень мягко, как будто только для того, чтобы убедиться в его существовании, в том, что оно обладает реальной плотностью, что оно – не галлюцинация. И тут он заметил еще одну деталь: в его собственном отражении отсутствовал маленький шрам на подбородке, так его смущавший. В ошеломлении созерцая себя, Уэллс чувствовал, как ужас ползет вверх по позвоночнику к основанию черепа, подобно прожорливой змее, решившей подпитаться его рассудком. Для этого уже не могло быть никаких объяснений – никаких, кроме безумия. Он ощупал едва приметную складочку шрама, а человек в зеркале провел пальцем по гладкой коже – правда, с тем же выражением ужаса на лице.

Уэллс отшатнулся, и отражение сделало то же самое, при этом оба закрывали подбородок рукой. Но когда из груди его уже готов был вырваться крик, свет в комнате вдруг стал каким-то другим. Уэллс растерянно огляделся, пытаясь определить причину перемены, поскольку нельзя было сказать, что стало темнее или светлее, нет, просто чуть иным стал сам характер света, из-за чего все вокруг казалось уже не таким страшным. Писатель, затаив дыхание, подошел к зеркалу – живший там Уэллс посмотрел на него так же настороженно, теми же выпученными глазами… Шрам был на своем месте.

Уэллс позволил себе наконец выдохнуть, и по телу его медленно разлилось ощущение покоя. Потом он увидел в зеркале буквы, написанные Эммой на пыльном столе, и ему захотелось рассмеяться, но он сдержался, боясь, как бы смех не получился истерическим. Чувство нормальности происходящего было настолько полным, что недавний страх выглядел теперь просто смешным. Неужели здешняя атмосфера так сильно подействовала на него? Он еще какое-то время постоял перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон, но галлюцинация больше не повторилась. Уэллс вдруг сообразил, что не может оставаться здесь вечно и наблюдать, как стареет его отражение, и решил догнать друзей.

Он вышел в холл, воспользовавшись той же дверью, что и они, постарался успокоиться и поднялся по мраморной лестнице на второй этаж. Там он попал на галерею, которой был обведен холл по обе стороны от лестницы. Напротив лестницы располагалось огромное окно, служившее сейчас рамой для неба цвета грязной шерсти. Отсюда же тянулись два длинных коридора. Не зная, какой выбрать, Уэллс напряг слух, надеясь услышать голоса друзей, но его окружала плотная тишина, и ее нарушало разве что редкое потрескивание досок, которые таким образом извещали о своей дряхлости. Тогда Уэллс решил выглянуть в окно – вдруг это поможет ему сориентироваться.

Из окна открывался впечатляющий вид на пустошь, уныло дремавшую под пепельно-серым небом. Вдалеке, за зарослями вереска и каменистыми холмами, можно было различить болото, где, как слышал Уэллс, нашли гибель несколько несчастных пони. Еще дальше по волнистым холмам были рассыпаны менгиры, каменные хижины и другие памятники древних эпох. Посмотрев вниз, Уэллс понял, что находится прямо над площадкой, где они оставили свои экипажи, от нее шла уже знакомая им подъездная аллея, которую охраняли два ряда деревьев, чьи кроны, как и прежде, похотливо трепал ветер. Затем Уэллс поднял глаза и увидел, что на зубчатой вершине холма четко вырисовывалась фигура человека, словно статуя на пьедестале. Это был мужчина очень высокого роста, он опирался то ли на палку, то ли на ружье – расстояние мешало рассмотреть поточнее. Казалось, он приглядывает за пустошью, будто она, как и любая живая душа, рискнувшая сюда проникнуть, принадлежит ему. На мужчине был длинный плащ, который ветер вздымал у него за спиной как гигантские крылья. Лицо скрывала шляпа с широкими полями. Картина показалась Уэллсу поразительно знакомой, но тут внимание его привлекла странная сцена под окном.

Кучер Мюррея находился на площадке и вел себя еще более непонятно, чем всегда: он присел на корточки за экипажем и, чуть высунув голову, следил за мужчиной на холме, изо всех сил стараясь остаться незамеченным. Потом, согнувшись в три погибели, старик стал пробираться к “мерседесу” и спрятался за ним, но не прекращал своих наблюдений. Уэллсу захотелось открыть окно и громко спросить, какого черта он там делает, однако в этот миг огромная ручища опустилась ему на плечо:

– Джордж! Куда ты, дьявол, запропастился?

Уэллс побледнел и, обернувшись, увидел перед собой Мюррея.

– Господи, Монти, ты меня прямо до смерти напугал!

– Шутишь? Если кто и напугался, так это мы, когда обнаружили, что тебя нет рядом!

– Ну, вам на это понадобилось слишком много времени… – пробурчал писатель.

– Вовсе нет, я уже давно ищу тебя по всему дому! Конан Дойл решил, что тут не обошлось без злых сил, и послал меня на разведку, а сам остался на северной галерее защищать дам. Представляешь, он даже Эмму заставил нервничать. Но скажи все-таки, где ты был?

– Я, видишь ли… – Уэллс колебался, рассказать Мюррею историю с зеркалом, рискуя выставить себя не то сумасшедшим, не то дураком, или промолчать. – Ну, где я мог быть? Стоял здесь, наблюдал за кучером. Я тебе уже много раз говорил, Монти: старик ведет себя более чем странно. И вот тебе еще один пример. – Он кивнул на окно. – Сам убедись. По-моему, он либо что-то скрывает, либо окончательно спятил.

Мюррей бросил взгляд на площадку:

– Там никого нет.

– Что? – Уэллс тоже посмотрел в окно. Кучер исчез, внизу никого не было, но и тип с холма тоже исчез. – Он был там, – стал объяснять писатель, – и как будто прятался от загадочного человека, который стоял на холме. Человека, закутанного в…

– Да мы все его видели! Конан Дойл еще сказал, что это, должно быть, сторожевой из Принстаунской тюрьмы. По всей вероятности, когда кто-то из арестантов убегает, они ведут наблюдение за дорогами и вокзалами.

– Ну, так твой кучер, кажется, не слишком ладит с тюремными охранниками. Тебя это не удивляет?

Мюррей засмеялся:

– Думаешь, он из беглых? Бедняга… Ему ведь уже перевалило за восемьдесят! Кроме того, я давно заметил: если кто-то произвел на тебя дурное впечатление, ты жалости не знаешь. Что, интересно, должен сделать мой грешный кучер, чтобы ты переменил свое мнение о нем? Спасти жизнь Джейн?

– Не шути так, Монти… Хотя… Если уж говорить о дурных впечатлениях… – начал Уэллс, поняв, что сегодня, пожалуй, другой возможности поговорить с Мюрреем наедине у него не будет. – Тебе не кажется, что ты мог бы сделать над собой небольшое усилие и изменить свое отношение к Конан Дойлу? Неужели ты не заметил, как он нервно реагирует на твои шуточки… А ведь он, черт возьми, мой друг, и если я вас познакомил, то только потому, что считал его твоим любимым автором! Думал, вы сойдетесь. Я не понимаю, почему тебе доставляет такое удовольствие выводить его из себя.

– Ничего подобного! – стал защищаться миллионер. – Во всяком случае, я это не нарочно. Клянусь, никогда не встречал более обидчивого человека – если не считать тебя, разумеется.

– Ты забыл про себя самого, Монти. Но имей в виду и другое: через несколько недель Конан Дойл отправляется в Африку на войну…

– Неужели удалось записаться волонтером? Но ведь он не так уж и молод!

– Один приятель взял его работать в госпиталь в качестве помощника врача, и скоро Артур уезжает. Так что постарайся быть с ним полюбезнее… Сам знаешь, те, кто идут на войну, не всегда возвращаются…

– О, я уверен, что он как раз из тех, кто всегда возвращается. В худшем случае вернется к нам в виде брюзгливой эктоплазмы, – пошутил Мюррей. – Хорошо, Джордж, я постараюсь вести себя немного учтивее…

– Не уверен, что этого “немного” будет достаточно, хотя вряд ли ты способен на большее… Но хватит об Артуре, – сказал Уэллс и, понизив голос, добавил: – А как с другим делом?

– С другим?

– Ну да… Сам знаешь… как у вас с Эммой?..

– Ты про свадьбу? Все идет замечательно. По-моему, первая попытка намечена на…

– Не притворяйся! Я хочу знать, сказал ты Эмме или нет, что был Властелином времени! – взорвался Уэллс и от злости топнул ногой.

Мюррей посмотрел на него с тревогой:

– А ты не мог бы выражать свое недовольство как-нибудь иначе, Джордж? Пол здесь сильно прогнил. Еще раз топнешь, и мы с тобой окажемся в столовой.

– Не увиливай!

Миллионер выдержал его взгляд, потом выпустил воздух через нос и бегом устремился в правый коридор, оставив Уэллса на галерее одного. После мгновенного колебания писатель ринулся за ним, влетел в ту же дверь, куда, как он заметил, проскользнул Мюррей, и очутился в крошечной комнатке, которую каменщики, занимавшиеся ремонтом, видимо, использовали в качестве кладовой; во всяком случае, она была заставлена мешками с гипсом, а на полу валялись инструменты. Мюррей метался там как зверь в клетке и поднимал при каждом шаге белесую пыль, а та сначала игривыми вихрями взлетала в воздух, а потом оседала на сверкающие ботинки и безупречно чистый костюм Уэллса.

– Монти, ты можешь хотя бы на минуту остановиться? – спросил он, отряхивая рукава. – Скоро нам здесь нечем будет дышать. Просто скажи, раскрыл ты или нет свой секрет Эмме.

Мюррей остановился и бросил на него страдальческий взгляд.

– Раз ты об этом заговорил, Джордж… Я и сам собирался кое-что сообщить тебе… – Он помолчал. Потом посмотрел на свои руки, будто там был написан текст его будущей речи.

Писатель вздохнул. Как он и подозревал, Мюррей до сих пор не объяснился с невестой. Еще раньше, увидев выходившую из машины пару, он догадался об этом. Ладно, сказал он себе, значит, Мюррей пока не совершил ничего непоправимого, и можно отозвать свой совет назад. Как раз сейчас подвернулся удобный случай. После чего его измученная совесть вновь обретет покой.

– Я много думал о твоем совете, – заговорил наконец Мюррей, в то время как Уэллс кивал ему с отеческой улыбкой. – На самом деле я все тщательно взвесил и пришел к мысли, что… э-э… Боюсь тебя обидеть, но… Понимаешь, по-моему, никогда в жизни я не получал более глупых советов.

Улыбка сползла с лица писателя:

– Что ты сказал?

– Я сказал, что совет был глупый, Джордж, и ты со мной согласишься, если хоть немного подумаешь. Не стану отрицать: два года назад мысль рассказать ей обо всем казалась мне единственно правильной, но теперь… Короче, у каждой супружеской пары есть друг от друга секреты, правда ведь? Посмотри на твоего любимого Конан Дойла… И даже у тебя, Джордж, они есть! И ты тоже не исключение. Ты ответил на мое письмо, и, хотя я могу понять, почему тебе не хочется в этом признаться, по-моему, ужасно, что ты не способен рассказать об этом даже Джейн… Твоей жене, Джордж! – Мюррей затряс головой, чтобы выразить свое возмущение. – Если взвесить все как следует, мой случай не такой уж и серьезный… маленький секретик из прошлого, который не имеет практически никакого отношения к тому человеку, каким я стал теперь. Короче, я не буду ничего сообщать Эмме. – Мюррей скрестил руки на груди, чтобы показать непреклонность принятого решения. – И что бы ты мне ни говорил, буду стоять на своем.

Тут Уэллс набрал в грудь воздуха и… Что мне сказать вам, чего бы вы сами не знали, о несокрушимой потребности человека отстаивать самые ошибочные, устарелые и негодные из собственных убеждений, стоит кому-нибудь поставить их под сомнение! Я уверен, вы и сами не раз удивлялись себе, когда начинали с пеной у рта отстаивать нелепейшие принципы, в которые уже давно перестали верить, – и только потому, что кто-то усомнился в вашей способности их отстоять. Что ж, именно так и повел себя Уэллс. Но позвольте избавить вас от описания долгого и вязкого разговора, случившегося между ними, ведь обе стороны пускали в ход аргументы, вполне предсказуемые для каждого, кто внимательно следил за развитием этой истории. Скажем только, что Уэллс был как никогда красноречив, убедителен и беспощаден в выводах, а также категоричен в суждениях. Поэтому, когда до них донеслись крики Конан Дойла, который в тревоге отправился их искать, Мюррей вышел из комнаты, опять полный решимости как можно скорее искупить тяжкий грех, взятый на душу. Зато Уэллс шел выпятив грудь, он ликовал – во всяком случае, пока не осознал, что натворил.

Когда все собрались на площадке возле экипажей, чтобы двинуться ко второму дому, как было запланировано, миллионер подошел к Конан Дойлу, желая приступить к выполнению обещаний, данных Уэллсу.

– Я рад, что ты получил удовольствие от поездки, Артур, – сказал он с улыбкой и похлопал того по спине, а Конан Дойл не смог скрыть удивления перед столь неожиданной заботой Мюррея о его настроении. – А скажи, тебе не кажется, что легенда про Кэбеллов и их собаку могла бы стать великолепным сюжетом для романа?

– Пожалуй, – неохотно признал Конан Дойл.

– Я был уверен, что ты согласишься! – обрадовался Мюррей. – Ведь наши литературные вкусы настолько схожи…

– Да… Но в таком случае почему бы тебе самому не написать такой роман?

– Я написал бы… Да вот в чем закавыка: этот пес-призрак, о котором рассказывают местные жители, непременно должен иметь некое рациональное объяснение, а кто может лучше найти такое объяснение, чем поборник разума Шерлок Холмс? История, окрашенная в сверхъестественные тона, потребовала бы от лучшего на свете сыщика напряжения всех его способностей – к радости почитателей, не правда ли? Короче, Артур, хотя идея принадлежит мне, ты можешь пустить ее в дело. Я тебе ее дарю. Только ты с твоим огромным талантом сумеешь извлечь из легенды про собаку все, чем она богата. Правда, прежде тебе придется вытащить бедного Холмса из водопада, согласен? – Мюррей расхохотался и снова хлопнул писателя по спине. – И я уже объяснил, каким образом это лучше всего сделать.

– Да, помню. Но, как я уже сказал и как бы это тебя ни огорчало, Холмс покоится на дне Рейхенбахского водопада, куда он свалился вместе с профессором Мориарти, из чьих объятий не смог вырваться, поскольку не владел ни приемами джиу-джитсу, ни…

– Понятно, понятно, все это замечательно… – пробормотал Мюррей, уже не слушая Конан Дойла, так как заметил, что Эмма ждет его в “мерседесе”.

Девушка устроилась на водительском сиденье и делала вид, что крутит руль. Мюррею стало трудно дышать. Она была так красива, так верила ему, а он собирался ее огорчить…

– Монтгомери! – взревел Уэллс рядом. – Ты меня слышишь?

– Что? – захлопал глазами Мюррей.

– Я спрашиваю: куда подевался твой кучер?

Несколько смущенный, миллионер огляделся:

– А… наверное, где-нибудь здесь. В конце концов, в его годы ему далеко не уйти…

– Наверное, вернулся в свою камеру в Принстаун… – съязвил Джордж.

Мюррей вздохнул:

– Будь он неладен! Пойду поищу. Только ничего больше не говори, Джордж! Предупреждаю, я в скверном настроении.

Уэллс фыркнул и сел в экипаж, где его уже ждали Конан Дойл и обе дамы.

– Не понимаю, дорогой, почему ты так упрямишься? – обратилась к ирландцу Джин. – Монтгомери дал тебе великолепную идею.

– Ты думаешь? А я не вижу в ней ничего особенного.

– О, это было бы так замечательно… Новое приключение Шерлока Холмса! – воскликнула Джин восторженно. – И ты мог бы назвать рассказ… “Заколдованный пес”.

– Давай оставим эту тему… К тому же название просто ужасное.

– Хорошо, тогда… “Собака с пустоши”?

– Прошу тебя, Джин, довольно…

– “Легавый идет за легавой”? – предложил Уэллс.

– Очень остроумно, – съязвил Артур. – Очень остроумно.

– “Собака Кэбеллов”, – предложила Джейн.

Конан Дойл сдался и какое-то время обдумывал последнее предложение.

– Гм… “Собака Кэбеллов” – не так уж и плохо. Собака…

– Баскервиль! – раздался громовой голос Мюррея, от которого сидящие в экипаже вздрогнули.

– Так что там с ним случилось, разрази его гром? – крикнул Уэллс в окошко.

– Баскервиль! – снова прогромыхал Мюррей, как будто кучер находился в нескольких километрах оттуда, но тут старик вынырнул из-за угла. – Проклятье, Баскервиль! – взревел Мюррей. – Где вас черти носят?

Уэллс с неприязнью наблюдал, как старик неуклюжей рысцой спешил к экипажу, не переставая бросать быстрые взгляды на пустошь. “Господи, – подумал писатель, – неужели только мне одному кажется, будто старик что-то скрывает?” Однако в любом случае после нелепого разговора, который у них с Мюрреем произошел в кладовой, странности кучера волновали его меньше всего остального. Страшно недовольный собой, он развалился на сиденье, в то время как кучер залез на козлы, проявив прыть, какую в нем трудно было заподозрить. Женщины завели неспешный разговор о последних модных журналах, доставленных из Парижа, и Конан Дойл закрыл глаза. Уэллс задался вопросом, не размышляет ли тот о предложении Мюррея воскресить Шерлока Холмса, хотя, пожалуй, он лишь пытается привести свою душу в согласие с теми энергиями, которые бурлят в этих местах. Джордж опять вздохнул и стал смотреть в окошко, подводя первые итоги поездки. Все складывалось плохо, все. Но, по крайней мере, ему не пришлось столкнуться с человеком-невидимкой, сказал он себе в виде невеселого утешения.

После того как экипаж тронулся, Мюррей набрал полную грудь воздуха и, нацепив строгую улыбку, повернулся, чтобы идти к автомобилю, где его ждала Эмма.

– Стойте-ка, мистер Гилмор! – погрозила пальчиком девушка. – Вы сядете на место рядом с водительским, поскольку я имею удовольствие сообщить вам, что будущая миссис Гилмор возлагает на себя обязанность управлять этим зверем, пока мы не доедем до следующего дома.

– Об этом не может быть и речи, Эмма, – испуганно возразил Мюррей. – Это тебе не прогулка по парку в легком кабриолете. Автомобилем очень трудно управлять и очень опасно…

– Ты не веришь, что я смогу? Так знай: все, что я захочу, получится у меня не хуже, чем у тебя, и даже лучше.

– Я никогда в этом не сомневался, дорогая. На самом деле я просто уверен в этом как ни в чем другом. Но вождение… э-э… неподходящее занятие для дамы.

– Почему же? – вскинулась Эмма, словно пропустив мимо ушей лесть Мюррея. – Хочу тебе напомнить, что ты сам рассказывал мне по дороге сюда, что первую длительную поездку на автомобиле совершила Берта Бенц , то есть именно женщина. Если я ничего не путаю, ты сказал, что она одна проехала сто пять километров и по пути останавливалась у аптек, где покупала лигроин для заправки. Так что… Почему же нельзя сесть за руль мне?

– Пожалуйста, пересядь на свое место, мисс Ничего Не Хочу.

Эмма открыла было рот, чтобы возразить, но решила промолчать. Монти назвал ее прозвищем, которое они использовали лишь оставаясь наедине. Каждый из них получил от другого ласковое имя, и они поклялись никогда не произносить их при посторонних, потому что по взаимному уговору решили наделить эти имена высшей властью, какую только способны иметь слова. Эмма с Мюрреем могли днями напролет шутить и обмениваться отравленными иронией стрелами, но если кто-то из двоих называл другого прозвищем, это значило, что легкомысленную и прелестную игру пора прекратить – настал час для серьезного разговора. Прозвище Эммы появилось, когда она показала жениху чудесный рисунок, привезенный ею из Нью-Йорка, – что-то вроде карты воображаемых небес, населенных удивительными созданиями и всякими чудесами. Карту специально для Эммы нарисовал ее прадедушка, который рассказывал ей про миры, где все возможно. Наверное поэтому карта стала главным ее утешением в годы детства, когда она слыла печальной и неулыбчивой девочкой, вбившей себе в голову, что в этом мире ей никогда не быть счастливой. Но тогда она еще не была знакома с Монтгомери Гилмором, самым несносным из ее будущих ухажеров, который клялся добыть все, что она ни пожелает, даже если это будет казаться совершенно невозможным.

– Что случилось, мистер Все Могу?

Мюррей смотрел на невесту и чувствовал, как у него сжимается сердце, он старался навсегда задержать в памяти свет ее глаз, может быть, в последний раз глядевших на него с такой любовью. Он стиснул зубы и подождал, пока голос его зазвучит твердо:

– Я не хочу, чтобы ты управляла автомобилем. Я должен кое-что тебе рассказать, и это… вероятно, тебя немного расстроит. На самом деле я уверен, что это тебя расстроит, и очень даже сильно, ты, думаю, даже рассердишься на меня, но, боюсь, это еще не самое страшное. В любом случае будет лучше, если за руль сяду я. – Он открыл дверцу и протянул руку Эмме, которая пристально на него смотрела, не зная, то ли немедленно потребовать объяснений, то ли подчиниться и уступить жениху водительское место. – Пожалуйста, Эмма, – настаивал Мюррей, и слезы отчаяния начали застилать ему глаза. – Не спорь со мной.

Этого ей было достаточно. Она оперлась на его руку и вышла из автомобиля, с тревогой глядя на огромного мужчину, слез которого никогда раньше не видела.

– Успокойся, дорогой, – сказала Эмма, погладив его по щеке. – Не знаю, что ты хочешь мне рассказать, но уверена: это сущая ерунда. Ты ведь знаешь, как я тебе доверяю.