Хмель и мёд
VIII

Прореха заполнялась рассветным сиянием – белое и нежно-розовое на темном полотне неба. Лесные травы под ногами пахли росой, ветер гулял в деревьях. Он был свеж, этот ветер, и нес с собой утреннюю прохладу: Рацлава, неловко переступая по хрустящим веточкам, куталась в шерстяной плащ Совьон. Воительница шла рядом, придерживая ее за плечо. Кровь, наспех растертая по щекам Рацлавы, засохла, и теперь ее сумела бы смыть только вода; косы разлохматились, будто их трепало множество рук.

– Осторожнее, – гулко сказала Совьон: тропа перегибалась через тяжелые узловатые корни, между которых вился ручей. И у истока – разбухшего от дождей озерца – возвышался Оркки Лис. Окровавленный, усталый, в неподпоясанной рубахе, он стоял по щиколотку в прозрачной воде и локтем утирал пот с лица. Ветви нависали над ним, и на их острых пальцах млело рассветное марево.

– Совьон, – кивнул Оркки. В буреломе за его спиной зашевелились оставшиеся выжившие – мелькнула изжелто-русая голова Лутого. – Рад, что ты жива.

Но в его голосе не слышалось радости – лишь облегчение. Битва отделила их друг от друга: Оркки с Гъялом отправились возвращать приданое драконьей невесты. И им это удалось – в озере качался груженный сундуками плот.

– Но Гуннар погиб.

– Знаю. – Оркки хрустнул шеей. Он видел, как пал последний из воинов Тойву: сражался неистово, несмотря на недавнюю рану, и умер достойно. – Что Шык-бет?

Совьон спускалась к ручью, осторожно проталкивая Рацлаву вперед, – кусочек тонкой нательной рубахи выглядывал из-под черного плаща.

– Мертв.

– Ты убила его?

– Не я, – бросила коротко. – Драконья невеста.

Воительница не стала смотреть, как удивление затянуло глаза Оркки; только, вдавив сапогами рыхлую землю, указала на плот.

– Это все ее приданое?

– Не все, – почти живо отозвался Лутый, выбираясь из-за поваленных деревьев. Выглядел юноша отвратительно – опухший, мокрый, синюшный, с грубыми рубцами. – Там, – он кивнул за бурелом, – еще свертки с невестиными нарядами, тканями и соболиными шкурками. И ее праздничный шатер – походный разбойники сожгли. Как и наши палатки.

Совьон расправила плечи и медленно вдохнула:

– Стало быть, вернули.

– Стало быть, – криво улыбнулся Оркки, не сводя взгляда с драконьей невесты. – Что же ты сделала с ним, Рацлава Вельшевна? Как же ты убила Шык-бета? Подушкой задушила?

Рацлава не ответила, продолжая кутаться в чужой плащ. Но ее пальцы сжали свирель под слоем черной шерсти.

– Оркки Лис, – Совьон укоризненно покачала головой, – я же сказала тебе, что Шык-бета зарежут. Удушение – не его смерть.

– А все ли, что ты говоришь, сбывается?

Это был первый раз, когда Гъял обратился к Совьон, – встопорщенный, точно воробей, сидящий на мшистом валуне у небольшого лесного озерца. Воительница и не знала о нем многого: лишь то, что мужчина был молод, кудряв и кроваво-рыж, что Лутый слыл его другом и что старый шрам тек через его горло, заросшее медной щетиной.

– Помнится, ты говорила, что Скали умрет от болезни. – Гъял прищурился. – Так нет – утоп в болоте.

Лутый потер опухший, в брызгах веснушек нос и зарылся сапогом в траву.

– Пусть боги примут его мятежную душу, – ровно произнесла Совьон. – Но я сказала, что Скали не доживет до зимы.

– Ты го…

– Он и не дожил.

– Но…

– Полно трепаться, Гъял. – Оркки махнул рукой, выходя из воды, – раздался мелодичный плеск. – Не заставляй сожалеть, что человек, оставивший тебе этот шрам, так и не вырвал связки из твоего горла.

Занимался рассвет – следовало торопиться. Может, в глубине леса еще оставались ватажники, которых Шык-бет ранее послал на охоту или на разбой? Сейчас для отряда не было ничего страшнее таких встреч. Время утекало сквозь пальцы, будто песок: выжившие вернулись к месту гибели каравана. Утренняя дымка ползла над телами, клубилась над вывернутой землей и лизала обугленные следы, оставшиеся после пожаров. Жадные вороны клевали добычу. С битвы прошло больше дня, а чей-то верный конь до сих пор бродил здесь, неприкаянный, и трогал бархатным носом ледяную руку хозяина.

Лутый и Гъял старались поставить на колеса самую целую из телег – для приданого. Оркки и Совьон складывали погребальный костер. Полагалось почтить всех павших черногородских воинов, но на это бы ушло непростительно много времени и сил. Из-за прошедших дождей ветки намокли, а земля разбухла. Пламя и вороны изуродовали многие лица: было решено разжечь всего один костер – для предводителя.

Когда горизонт стал светел и туманно-сиз, Тойву перенесли на ложе из самого сухого хвороста, который только удалось найти. Лутый отыскал на месте побоища кресало, некогда принадлежавшее его друзьям, и поджег кусок чужой рубахи, обернутый вокруг тяжелого сука. Факел заполыхал, но под Тойву огонь расходился неохотно: пламя, едва расцветшее на влажных ветках, задувал ветер.

А потом повалил дым – рассеянный, стелющийся, горький. Он засочился сквозь ветви, будто кровь между пальцев, зажимающих смертельную рану. Воздух над Тойву задрожал от жара, и в хворосте заалели первые огненные языки.

Так лежал их предводитель на погребальном костре – статный, могучий, мертвый. С рыжими волосами, почти нежно распутанными Совьон, и застывшими ладонями, которые Оркки скрестил ему на груди. Тойву сжимал топор, и в лезвии отражалось мерцание поднимающегося пламени. Ветер нес дым в сторону леса – страшно слезились глаза. Рацлава, стоя у погребального костра вместе с остатками отряда, закрывала лицо плащом. Ей не хотелось плакать, но дым был таким горьким, вороны – такими шумными, и нагретый воздух лизал тонкую кожу… Предводитель каравана вез ее на погибель. Он приказал сломать ее свирель – зачем Рацлаве скорбеть? Она куталась в шерсть и, покашливая от дыма, прижималась плечом к Совьон.

Хуже всего приходилось Оркки Лису. Он закусывал костяшку пальца, чтобы ни один лишний звук не вырвался из его горла, и от напряжения на его шее выступали жилы. Осоловевшими глазами Оркки смотрел, как взметался костер. Захватывал сапоги Тойву, облизывал бедра, перебирался на волосы. Пламя затрещало сильнее, и тошнотворно запахло паленой плотью. Ветер подхватил тлеющие кусочки ткани и взбил хлопья золы.

Пусть спит его друг, и пусть спят его воины. Здесь, в дремучих лесах, на напоенной кровью поляне, где тянет болотом и югом. Пусть бури разметут то, что останется от Тойву, и пусть на следующую весну из него вырастет трава. Тойву теперь отомщен, Шык-бет и его разбойники убиты. Оркки лишь нужно закончить этот поход и рассказать вдове друга, как тот пал. И сыну – обязательно рассказать их сыну, каков был его отец.

Лутый стоял рядом с Оркки Лисом – расставив ноги, отведя руки за пояс. Опустив голову, но, казалось, помимо того, что скорбел, юноша еще и пристально наблюдал за наставником. Вдруг он покачнется и ему понадобится опора, но Оркки был крепок. Не падал, не кричал, не выл. Лишь царапал зубами кулак и влажно глядел то на погребальный костер, то на отряд вокруг. Что ему нахохлившийся Гъял, что Та Ёхо, опирающаяся на прочную палку, – лицо Совьон, в растекшейся боевой раскраске, в грязи и саже, будто вытесал камнерез. До того оно было застывшее и горестное. Расплетенные черные волосы стелились по ветру, словно траурное покрывало.

«Что же ты не плачешь по нему, – думал Оркки. – Что же ты не льешь слез – Тойву бы огорчился, узнав об этом».

Огонь выел грудь предводителя, поглотил его руки; дым плескался в потоках воздуха, и над костром кружили черные птицы. Стоял страшный треск, и витал удушающий запах. Горы вдали выглядели сизыми и стеклянными, солнце – матовым. Когда оно поднялось над горизонтом слишком высоко, а пламя прорвалось сквозь Тойву танцующим гребнем, Оркки сделал шаг назад и махнул рукой.

– Собирайтесь, – сказал он глухо. – Пора в дорогу.

И они продолжали свой путь. С одной повозкой и на тех конях, что не сбежали в леса. Поход завершался, и от этого у Лутого холодело в груди – они так долго ехали, так долго, а теперь на душе было тоскливо и пусто. В последнее время отряд почти не останавливался на привалы и почти не жег огней. Воины спали на земле, завернувшись в плащи, и стреляли теплую дичь, которую готовили на едином для всех костерке. Шли дни, и под копытами коней хрустели облетевшие листья цвета осеннего золота, смешанные с еще зелеными. Ровное плато сменялось южным Змеиным взгорьем – царство Сармата-дракона. Леса становились реже и постепенно наливались медом и медью. Попадались обугленные вековечные сосны и поляны, выжженные дотла; некоторые из них до сих пор были черны, а некоторые уже зарастали травой. Отряд, следуя указаниям черногородского князя, осторожно объезжал встречные деревушки – маленькие, уютные, с узорчатыми ставнями и деревянными крылатыми змеями, вырезанными на крышах. Лутый разглядел это, однажды отправившись на разведку, – похоже, так жители старались сыскать снисхождение Сармата.

Над головой чирикали птицы, а в кустах возилось мелкое юркое зверье. Лутый поскреб щеку, скрытую новой грубой повязкой, которая мало чем отличалась от прежней. Он прямо сидел в седле – телесные раны заживали, а о других думать не хотелось. Затягивались глубокие порезы и рытвины, исчезали ожоги, и боль вытекала из костей и мышц. Даже Та Ёхо, не слезавшая со спины своей верной мохнатой лошадки, почти наступала на покалеченную ногу; нос Оркки Лиса перестал кровить, даром что навечно остался искривленным.

Тяжеловато приходилось лишь драконьей невесте – теперь повозкой управлял Гъял, и в ней везли приданое. Совьон взяла Рацлаву к себе в седло, но та, похоже, совсем не привыкла ездить верхом и оттого была усталой и серой. Сейчас она носила свои самые простые дорожные платья с полосами вышивки на груди и животе. Заплетала две самые простые косицы, которые быстро лохматились на теплом ветру. «Какую же невесту мы отдадим Сармату, – размышлял Лутый, пожевывая во рту былинку. – Измученную, с бедрами, стертыми до крови, – хорош подарок».

Лутый ударил пятками в лошадиные бока. Конь, фыркая, погарцевал на хрустящей листве.

– Батенька! Вели посмотреть дорогу. – Впереди вырастал неожиданно густой сосняк. Следовало проверить, пройдет ли там повозка.

– Ну, – отозвался Оркки Лис, натягивая поводья, – ступай. – И Лутый метнулся в деревья.

Здесь так чудесно пахло смолой и свежестью, мягкой травой и сладкими ягодами. Иголки путались в изжелто-русых волосах, но не кололи. Высились сосны – красивые, стройные, исполинские, будто из детских сказок. Лутый ехал меж ними, выискивая дорогу пошире. И вскоре он почувствовал, что та начала меняться. Одна тропа убегала вправо и, перетекая через медовые кусты, плавно клонилась вниз. Вторая вела к обрыву – здесь над далекой низиной нависал огромный пласт земли и камня. Лутый осторожно поехал прямо и затаил дыхание у самой пропасти.

Вид очаровывал.

Внизу – зеленая долина и гребни вихрастых деревьев. Широкие реки, голубые-голубые и ветвистые, будто жилы. Они текли к горам, огибавшим долину с противоположного края, и солнце бросало на все желтые и красные блики, слепя Лутому глаз. У хребта одна из гор держалась обособленно – у ее подножия реки сливались в единый исполинский поток. Свет окрашивал ее вершину в осеннее золото, а вокруг порхали крохотные точки – птицы, собиравшиеся в неуемные стаи.

Матерь-гора.

Лутый задохнулся и обхватил пальцами горло, будто желал сорвать невидимые путы.

…Им понадобилось еще несколько дней, чтобы спуститься на равнину и приблизиться к рекам подле Матерь-горы. Здесь отряд остановился на последний в этом походе ночлег. Воины наконец-то разложили невестин шатер из малахитового шелка и развели жаркий оранжевый костер – у логова Сармата-змея не нужно было бояться ни воров, ни разбойников. Только самого дракона. Весь отряд долго сидел у огня – дольше, чем обычно, и ночь успела разойтись.

Ах, ну что это была за ночь! Вроде та же густота чернильного неба и то же пение цикад, те же запахи дымка, отцветающих трав и жареного мяса, но ощущалось иначе.

Рацлава сидела рядом с воинами и играла на свирели. До смешного незатейливо, но ее музыка отзывалась где-то под кожей. Она напоминала им о доме, о деревенских песнях и плясках у костра, о пшенице и яблоках, о матушкиных колыбельных и поцелуях в волосы, пахнущих ушедшим летом. «Зачем ты делаешь это, – думал Лутый, запрокинув голову. Ему страшно хотелось запомнить и это небо, и эти звезды, и эти отблески лагерного пламени. – Я-то пойду с тобой в недра Матерь-горы, а этим людям нужно суметь жить дальше. Зачем ты рвешь им сердца своей простой мелодией так, как не смогла бы измучить самой искусной трелью? Ах, Сарматова невеста, перестань, – даже Совьон, спокойная, каменная Совьон, не уронившая ни слезы, когда хоронили Тойву, плачет, слушая тебя».

По щекам воительницы текла вода, которую она небрежно смахивала ладонью, но лицо оставалось по-прежнему невозмутимым. Та Ёхо рядом с ней покачивалась и будто бы норовила заскулить от боли, хотя едва ли ее беспокоила нога. Оркки Лис бросал в костер пожелтевшие травинки и, не мигая, смотрел, как они съеживались в огне. В подрагивающем воздухе летала мошкара.

– Сыграй своему жениху так же, – хрипловато сказал он и кивнул куда-то в сторону, за потерянного Гъяла, не отводя взгляда от пламени, – и, может быть, он тебя отпустит.

– Не отпустит, – ответила Рацлава, отняв губы от свирели. Неспешно поправила расшитую по подолу юбку, подоткнутую под колени, – завтра у нее будет другое платье, самое дорогое, самое нежное.

Стоило ее песне развеяться, как Оркки поднялся на ноги и, отряхнув ладони от травы, похлопал Лутого по плечу.

– Пойдем-ка, поговорим.

Они говорили вдали от всех – костер рассеянно дымил в ночи. Лутый сидел на сухом пне, постукивая носком сапога по шляпкам грибов, рассыпанных по земле. Оркки ходил перед ним – взад-вперед, будто рыскающий зверь.

– Отдадим девушку, – голос его звучал сипло и непривычно тревожно, – направимся в Бычью падь. К Малгожате Марильевне, сестре нашего князя, хотя какая она нынче Марильевна, когда замужем за хозяином Бычьей пади… Говорят, муж у нее по струнке ходит… Князь сказал, Малгожата даст нам приют и пищу на обратный путь. Сейчас, думаю, даже охрану – нас ведь так мало…

– Знаю, батенька, – сонно сказал Лутый, вновь смотря на крошки звезд. Какие же они были сегодня яркие и красивые.

– Из ее владений я напишу в Черногород письмо. – Оркки резко остановился и заговорил серьезнее прежнего. – Обо всем, что случилось.

– Пиши, батенька, – мягко согласился Лутый, слушая в полуха. Все равно он тогда уже будет очередной вещью, отданной дракону, – ходили сплетни, что Сармат не слишком нуждался в присланных слугах. Похоже, у него было довольно своих, и все рабы, отправленные ему вместе с невестами, являлись лишь символами трепета и глубокого уважения. А еще это считалось одной из самых страшных казней, какую только придумали в Княжьих горах, – Лутый так и скажет Сармату. Мол, черногородцы осудили его и обрекли на заточение в Матерь-горе. Если, конечно, Сармат действительно бывает человеком и Лутый увидит его за остаток этого года: коли рабы не слишком нужны дракону, зачем ему вообще встречаться с ними?

– Послушай. – Оркки опустился на корточки перед Лутым и несильно, с отеческой любовью потрепал его за ухо. – Я могу написать, что ты погиб или потерялся в битве. Тебе необязательно отправляться к Сармату. Уедешь, куда душа пожелает. Ты найдешь себе другого князя или господина. И ты найдешь себе невесту и новых лихих друзей. Если захочешь, вернешься в Черногород спустя время – никто не обвинит, если скажешь, что разбойники сильно ранили тебя, а мы решили, что ты мертв, и оставили твое тело в лесу.

Лутый смотрел в напряженное, почти умоляющее лицо Оркки Лиса. До чего ему, наверное, было тяжело: его друг пал, и его люди пали, а успех всего похода оказался под угрозой. Но Лутому ли не знать, что Оркки относился к нему как к сынуи его смерть пережил бы еще тяжелее, чем гибель Тойву? До чего же было непривычно видеть его таким: Оркки Лис, хитрый и сдержанный, сидел перед ним, и глаза его светились лихорадочной надеждой, а рука цеплялась за его руку.

Как же было бы славно уехать. И жить-жить-жить – юлить и восхищать, разгадывать тайны мира и встречать удивительных людей. Видеть великие города и крохотные села, переплывать моря и переходить степи, спать в горах и на скамьях дружинных домов. Сделать так, чтобы рабский ошейник, сейчас завернутый в одно из расшитых полотен в повозке с приданым, никогда не стиснул его шею. Но Лутый ли не ловок, Лутый ли не находчив… Он будет плясать перед княжнами и любить жизнь до седых волос – и что потом? Кто, если не он, расскажет людям о драконе?

Долго ли еще Сармату-змею сидеть в своей горе?

– Батенька. – Лутый подался вперед и грустно улыбнулся. – Батенька, неси-ка ты мне тот латунный ошейник, что лежит в нашей повозке. И помоги мне его застегнуть – да так, чтобы его смог снять лишь умелый кузнец. А ключ выброси в реку.

Оркки Лис отшатнулся, будто его ударили. Несколько мгновений пусто и испуганно смотрел, будто не верил, а потом лицо его исказилось.

– Сосунок, – шикнул он. – Дурья твоя голова, что же ты делаешь? Зачем себя хоронишь?

– Батенька, – миролюбиво, но вместе с этим и строго сказал Лутый. – Не нужно.

– Не нужно? – Оркки взвился на ноги. – Чего тебе, дурню, не нужно? Жизни? Свободы?

От отчаяния и закипевшего в груди гнева он сплюнул и, ударив ногой оземь, взбил комочки почвы. Стиснул руки в кулаках так, что на коже остались следы от ногтей.

– Думаешь, что лучше других? Умнее, изворотливее? Не поможет тебе ничего, мальчишка, ничто тебя не спасет. Дракон зазря пожжет тебя, как и сотни людей до.

– Пожжет, значит, так мне на роду написано, – пожал плечами Лутый, не вставая с пня. – Второй раз умирать не придется.

Оркки Лис посмотрел на него диким взглядом.

– Недоумок ты, – рыкнул он. – Еще молоко на губах не обсохло, а все туда же.

Лутый чувствовал, что Оркки, даром что смолчал при черногородском князе, с трудом отпустит его в Матерь-гору. Это ведь он когда-то нашел его, сироту с выхлестанным глазом, который только и умел, что воровать, обманывать и бродить по горным деревням. Но да что о прошлом…

– Батенька, – тихо протянул Лутый. – Не сердись на меня. Пусть отсохнет мой язык, если солгу сейчас, но я люблю тебя, и я благодарен тебе за все, что ты сделал.

Оркки по-песьи затряс головой.

– Никому ты не благодарен, – он сглотнул ком в горле и выпустил воздух через ноздри, – и ничего ты не понимаешь, мальчик, ничего.

Лутый наконец поднялся с места и, не слушая больше никаких слов, обхватил Оркки жилистыми руками. А потом захлопал ладонью по его подрагивающей от рыданий спине.

Пальцы Совьон расплетали ее негустые волосы. Ветер лизал стены шелкового шатра – говорили, будто бы он был ма-ла-хи-то-вым, в цвет минерала, которого много в чертогах ее жениха.

– Я была бы рада помочь тебе бежать, певунья камня, – сухо произнесла Совьон, вынимая из ее кос узкие ленты, – но не могу.

Рацлава, сидевшая на маленьком сундучке, даже не вздохнула.

– Я знаю. – Куда ей бежать, одинокой и слепой? – И поэтому завтра меня отдадут Сармату.

– Отдадут. – В ее волосах шелестел резной гребень, пахнущий черногородским лесом. Ой, Черногород, северные фьорды и студеная вода, старая мельница, на которую ее привозил Ингар, и отары тонкорунных овец…

Совьон неспешно перебирала пряди Рацлавы, будто струны на домре. Снаружи текла ночь и шелково шептали травы. С тех пор как убили Хавтору, некому стало помогать драконьей невесте с одеждой, – Рацлава, расправляя лоскутки на ладонях, спросила:

– Ты соберешь меня утром?

– Соберу, – коротко отозвалась Совьон, не выпуская ее волос. И хотя воительница ничем не выдавала себя, Рацлава понимала, что ее грызла тоска.

– Зря ты привязалась ко мне.

Совьон выдохнула, отнимая пальцы от ее головы. Затем растянула свой пояс и села рядом с сундучком, скрестив разутые ноги. Взглянула на драконью невесту: до чего же та была белая, податливая и спокойная, будто ничто ее не трогало. Рацлава боялась, но этот страх затаился где-то в ее мягком теле, свернулся за молочными глазами, – лучше бы ты пыталась бежать, лучше бы дерзила, рыдала и царапалась.

– Зря, – согласилась Совьон. – Странно защищать тебя, а потом отдавать дракону.

Рацлава тихонечко закачалась на сундуке – вправо-влево, влево-вправо, будто связка бус. Она словно впадала в дурманный сон.

– В Матерь-горе нет ни гроз, ни запахов земли и ягод. Мне будет не из чего ткать. Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь, и я спряду песню хотя бы из воспоминаний.

Совьон откинулась назад и оперлась о локти, принявшись рассматривать узоры на ткани шатра.

– И о чем ты хочешь услышать?

– О тебе, – отозвалась Рацлава, прикрыв глаза. – О том, кто ты и откуда, – прошу, Совьон, завтра не станет никого, перед кем я бы смогла развенчать твои тайны.

Совьон, тряхнув головой, задумчиво обвела пальцами контур рта – тот был разбит и зажил лишь недавно. Ну что же, спрашивай, драконья невеста.

– Сколько тебе лет?

Воительница ответила, что тридцать четыре, и Рацлава, перестав раскачиваться, пусто глянула в ее сторону.

– Это немного, – заметила она. – И мне говорили, что ты красива, хотя и чересчур крепка. Почему ты не выйдешь замуж? Неужели не нашлось человека, который бы любил тебя настолько, что разрешил бы носить боевой щит?

Та хмыкнула и невесело улыбнулась, сев прямо, – Рацлава почувствовала усмешку в ее грудном голосе.

– Может, и нашлось бы. Раз ты хочешь историю, так слушай, драконья невеста: жила на севере вёльха, и звали ее Кейриик Хайре. Она была старшей из двенадцати ведьм одного древнего клана – Княжьи горы не знали никого сильнее нее. Наша судьба не хуже дорог – когда-то ты стоишь на перепутье, но, выбрав тропу, должен пройти ее до конца. Кейриик Хайре предсказала мне, что если я выйду замуж, то не пройдет и года, как стану вдовой. И что родится у меня сын, и будет он черен, будто ворон, и тонок, словно хлыст. Он станет великим чародеем – самым могущественным из всех, и ему не исполнится и двадцати, когда он превзойдет Кейриик Хайре. Он принесет миру столько горя, сколько не сумели принести Сармат-дракон и его каменный брат. Матери выплачут глаза по своим детям, погибшим в бесчисленных битвах, а крепости лопнут и зарастут мхом. Зимы в Княжьих горах станут долгими и лютыми, и в наши деревни придут опустошение и голод.

Совьон поднялась на ноги с различимым шорохом, и ее распущенные волосы мазнули Рацлаву по коленям. Зябко пошевелив босыми пальцами, она подошла к выходу из шатра – отдернула полог и глотнула теплый ночной воздух. Рацлава перебросила через плечо часть волос и начала рассеянно плести косу.

– А та ведьма хотела, чтобы ты вышла замуж?

– Нет, – просто сказала Совьон и обернулась. – Она хотела, чтобы я осталась с ней.

– Тогда она могла солгать.

– Могла. – Воительница равнодушно качнула плечом, словно думала об этом уже много лет. – Но с судьбой не стоит играть, драконья невеста. Особенно если замешано так много чужих жизней.

Рацлаве показалось, что под ступнями Совьон, возвращавшейся к ее сундучку, хрустели мерзлые травы; что в шатре пахло колдовскими снадобьями, металлом и горящей степью. Совьон вновь села рядом и продолжила рассказ.

Она говорила и говорила – о девушке, выросшей из младенца, которого вёльха нашла в заснеженном лесу, о северных скалах и чащах. Говорила об оберегах и заклятой крови, о русалках и оборотнях. И о том, как та девушка, длинноволосая, с широкими плечами, ушла из родной хижины, чтобы взять в руки меч и щит, и больше не вернулась. Голос ранил и убаюкивал – Рацлава сползла с сундучка, едва не зацепившись за него тонким ночным платьем, и спустя время беспокойно заснула на плече Совьон. Воительница долго смотрела на нее, белую и полную, совершенно беззащитную во сне; глядела, как лежала костяная свирель на ее мерно вздымающейся груди, – ты ведь тоже когда-то предала того, кто учил тебя, самозваная певунья камня?..

Совьон долго сидела так – почти не двигаясь, чтобы не потревожить заснувшую драконью невесту. Тело затекло, но воительница не обратила на него внимания. Она сидела и сидела, вслушиваясь в стрекот цикад, шелест трав и посапывание Рацлавы, и не засыпала до самого турмалиново-розового рассвета.