Третье десятилетие своей жизни Дороти провела в метаниях между разными занятиями в поисках призвания. Она испробовала политику — поучаствовала в протестах и маршах, но это ее не удовлетворяло. В отличие от Фрэнсис Перкинс, Дороти Дэй не была создана для жизни в политике с ее компромиссами, карьеризмом, множеством оттенков серого и грязью. Дороти нужна была такая сфера деятельности, которая потребовала бы от нее внутреннего самоотречения и смирения ради приобщения к чистому и возвышенному. Оглядываясь назад, она скептически оценивала свой ранний активизм. «Я не знаю, насколько искренна я была в своей любви к бедным и в желании служить им. <…> Я хотела забираться на баррикады, сидеть в тюрьме, писать, воздействовать на других и таким образом оставить свой след в истории. Сколько же тщеславия и сколько корысти было во всем этом».

Потом Дэй пошла по пути литературного творчества. Она описала свою беспорядочную юность в романе The Eleventh Virgin («Одиннадцатая девственница»). Книгу напечатало нью-йоркское издательство, а голливудская киностудия приобрела права на экранизацию за пять тысяч долларов. Но и сочинительство не избавило Дороти от тоски, а со временем она стала стыдиться этой книги — вплоть до того, что задумывалась, не скупить ли все экземпляры.

Дороти думала, что ее тоску способна утолить романтическая любовь. Она полюбила Форстера Баттерхема, и они жили вместе, не вступая в брак, в доме на Стейтен-айленде, который Дэй приобрела на гонорар за роман. В «Долгом одиночестве» она романтически описывает Форстера как англичанина по происхождению, биолога и анархиста. Правда была более прозаичной: он вырос в Северной Каролине, учился в Технологическом институте Джорджии, работал на приборном заводе и интересовался радикальной политикой. Но Дороти искренне его любила. Она любила его за убеждения, за упрямую им приверженность, за любовь к природе. Даже когда стало ясно, что у них расходятся взгляды на жизненные ценности, она все равно упрашивала его пожениться. Дороти была страстной и сексуальной женщиной, и ее влечение к нему тоже было искренним. «Мое вожделение к тебе скорее болезненное, чем приятное чувство, — писала она в письме, которое опубликовали после ее смерти. — Это неутолимый голод, который заставляет меня желать тебя больше, чем чего бы то ни было, и чувствовать, будто я не живу по-настоящему, когда не вижу тебя». 21 сентября 1925 года в разлуке с Баттерхемом она писала ему: «Я сшила себе прелестную новую сорочку, всю в кружевах и разрезах, и несколько новых трусиков, которые тебе должны понравиться. Я много о тебе думаю, ты мне снишься каждую ночь, и, если бы мои сны могли тебя тронуть на таком расстоянии, уверена, ты бы не сомкнул глаз».

Создается впечатление, будто Дороти Дэй и Форстер Баттерхем, ведя замкнутый образ жизни на Стейтен-айленде, читая, разговаривая и занимаясь любовью, пытались выстроить себе то, что поэт Шелдон Ванокен называл «сверкающей оградой», отделить от остального мира свой садик, чтобы сберечь в нем чистоту любви. Но в конечном счете тоске Дороти было тесно в пределах «сверкающей ограды». Жизнь с Баттерхемом и долгие совместные прогулки по пляжу не утоляли ее желания чего-то большего. Среди всего прочего она хотела ребенка. В 1925 году, когда ей было двадцать восемь, она с восторгом узнала, что беременна. Баттерхем не разделял ее радости. Провозглашая себя радикалом и современным мужчиной, он не считал нужным пополнять мир новыми человеческими существами. И во всяком случае, он не верил в буржуазный институт брака и никогда не соглашался жениться на Дороти.

Когда Дороти ждала ребенка, ей пришло в голову, что большинство описаний родов в литературе сделаны мужчинами. Она вознамерилась это исправить. Вскоре после родов она изложила свои переживания в эссе, которое затем было опубликовано в журнале The New Masses. Дэй ярко описала мучительные физические ощущения от процесса.

Мое тело охватили землетрясение и пожар. Мой дух обратился в поле боя, где жесточайшим образом гибли тысячи. Сквозь рев катаклизма, охватившего все мое существо, я слышала неясную речь доктора и мысленно отвечала неясным речам медсестры. В ослепительной белизне благодарности я поняла: грядет эфир.

Когда дочь Тамара появилась на свет, Дороти переполняла благодарность. «Напиши я величайшую книгу, сочини величайшую симфонию, нарисуй прекраснейшую картину или высеки великолепнейшую статую, я бы не могла почувствовать себя более восторженным творцом, чем когда мне дали в руки мое дитя». Ее снедала потребность выразить свою благодарность. «Ни одно человеческое существо не может ни принять, ни заключить в себе тот огромный поток любви и радости, который захлестывал меня после рождения ребенка. Я жаждала боготворить, жаждала поклоняться».

Но кого благодарить? Кому поклоняться? Ею овладевало ощущение реальности и имманентности Бога, особенно во время долгих прогулок. Она снова начала молиться. Ей было тяжело стоять на коленях, но при ходьбе произносить слова благодарности, восхваления и покорности удавалось легко. Она отправлялась на прогулку переполненная внутренними терзаниями и порой возвращалась домой в состоянии экзальтации.

Дороти не отвечала на вопрос, существует ли Бог. Она просто ощущала присутствие высшей силы. Она проникалась убежденностью, что существует что-то значимое, независимое от воли человека, придающее жизни смысл. Если жизнь радикала проходила в отстаивании своего мнения, проявлении собственной воли и желания управлять историей, то теперь Дороти обратилась к жизни послушания. Все решал Бог. Как позднее формулировала она сама, «я пришла к пониманию, что поклонение, почитание, благодарность, мольбы и есть те самые благородные дела, на которые способен человек в этой жизни». Рождение ребенка положило начало ее превращению из внутренне разбитого во внутренне целостного человека, из несчастной богемной женщины в женщину, которая обрела свое призвание.

Дороти Дэй не могла найти выход для своей веры. Она не принадлежала ни к одной церкви, ее не устраивали богословие и традиционные религиозные доктрины. Но она чувствовала, что Бог ее ищет. «Как можно думать, что Бога нет, — спрашивала она Форстера, — когда вокруг столько всего прекрасного?»

Ее внимание обратилось к католической церкви. Ее привлекала не история католицизма, не авторитет папства и даже не политическая и социальная позиция этой церкви. Она ничего не знала о католическом богословии, а к церкви относилась как к отсталому институту, олицетворявшему политическую реакцию. Дело было не в доктрине, а в людях. В католических иммигрантах, которым Дороти помогала и служила, — исполненных достоинства, несмотря на нищету, сплоченных и щедрых по отношению к тем, кому приходилось тяжело. Друзья Дороти говорили, что нет нужды в религиозном институте, чтобы почитать Бога, во всяком случае в таком консервативном, как католическая церковь, но радикальное прошлое Дэй приучило ее к тому, что нужно быть как можно ближе к страждущим. А это означало вступить в их церковь. Дороти замечала, что католичество выступает организующей силой в жизни многих бедных горожан и уже заслужило их преданность. Люди стекались в храмы по воскресеньям и религиозным праздникам, по радостным и печальным поводам. Точно так же католическая церковь могла организовать жизнь Дороти и, как она надеялась, жизнь ее дочери. «Все мы жаждем порядка, и в книге Иова говорится, что ад есть место, где нет порядка. Я чувствовала, что “принадлежность” к церкви принесет порядок в жизнь [Тамары], порядок, которого в моей собственной жизни недоставало».

Вера взрослой Дороти Дэй была добрее и радостнее, чем ее подростковая набожность. Особенно привлекал ее образ святой Терезы Авильской, испанской монахини-мистика XVI века, в чьей истории было много схожего с жизнью самой Дороти: глубокая духовность в детстве, ужас перед собственной греховностью, редкие моменты экстаза, сродни сексуальному, но в присутствии Бога, жаркое стремление переделать общественные институты и помогать бедным.

Тереза жила в самоотречении. Она спала под тонким шерстяным одеялом. На весь монастырь топили одну-единственную печку в одном из помещений. Дни Терезы были наполнены молитвами и покаянием. Но вместе с тем она обладала и легкостью духа. Дороти восхищалась тем, что святая Тереза пришла постригаться в монахини в ярко-красном платье. Ей нравился рассказ о том, как Тереза однажды, к изумлению остальных монахинь, достала кастаньеты и пустилась в пляс. Когда она, уже став аббатисой, заметила, что монахини затосковали, то распорядилась на кухне приготовить бифштексы. Тереза говорила, что жизнь подобна «ночи, проведенной на неудобном постоялом дворе», так что по возможности стоит стараться сделать ее приятнее.

Дороти обратилась в католичество, но с практикующими католиками дела не имела. Однажды она встретила на улице монахиню и обратилась к ней за советом. Монахиня, потрясенная ее невежеством относительно католического учения, отчитала Дороти, но в помощи не отказала. Дороти стала посещать церковную службу каждую неделю, даже когда ей того не хотелось. Она спросила себя: «Предпочитаю я церковь или собственную волю?» И решила: пусть даже ей самой было бы приятнее провести воскресное утро за чтением газет, она выберет церковь.

Путь к Богу в конце концов побудил ее расстаться с Форстером. Тот был человеком научного склада ума, скептиком и практиком. Он убежденно держался за материальный мир и отстаивал свое мнение, так же как Дороти впоследствии — свои представления о духовном.

Расставание произошло не сразу и было мучительным. Однажды за столом Форстер начал задавать Дороти вопросы, которые она уже не раз слышала от своих друзей-радикалов: «Она что, сошла с ума? Кто ее толкает в такой архаичный и отсталый институт, как церковь? Кто ее на это подбивает?»

Дороти была потрясена тем, с какой страстью и пылом он ее расспрашивал. Наконец она тихо сказала: «Иисус. Думаю, это Иисус Христос подталкивает меня к католичеству».

Форстер побелел и замолчал. Он сидел неподвижно и тихо смотрел на нее. Она спросила, не хочет ли он еще поговорить о религии. Он ничего не ответил — не кивнул, не покачал головой. Он сложил руки на столе. Дороти пришло в голову, что так складывают руки школьники, когда хотят показать учителю, что хорошо себя ведут. Несколько секунд он оставался в такой позе, потом поднял сцепленные руки и с силой обрушил их на стол, так, что зазвенели тарелки и чашки. Дороти испугалась, что он выйдет из себя и вслед за этим ударит ее. Но он только встал и сказал ей, что она душевнобольная. Потом сделал круг около стола и вышел из дома.

Эти сцены не покончили ни с их любовью, ни с влечением друг к другу. Дороти по-прежнему просила Форстера пожениться, чтобы у Тамары был настоящий отец. Даже после того как она фактически оставила его ради церкви, она писала ему: «Каждую ночь я вижу тебя во сне, мне снится, что я в твоих объятиях, мне снятся твои поцелуи, и это для меня мука, но мука столь сладкая. Я люблю тебя больше всего на свете, но я не могу бороться со своим религиозным чувством, которое мучает меня, если я не поступаю так, как говорят мне мои убеждения».

Парадоксальным образом любовь Дороти к Форстеру открыла ей путь к вере. Любовь к нему пробилась через ее скорлупу и раскрыла мягкие, более уязвимые области в ее сердце для другой любви. Эта любовь дала ей образец. Как писала Дороти Дэй, «именно через единую любовь, и физическую, и духовную, я познала Господа». И это было более зрелое понимание, чем ее юношеская склонность делить мир на плотское и духовное.