Дороти Дэй была одной из трех выпускниц своей школы, удостоенных стипендии, — благодаря успехам в латыни и греческом. Она поступила в Университет Иллинойса, но училась без интереса. Ее влекло к тем занятиям, которые, как ей казалось, должны были привести ее к желанной героической судьбе. Дороти вступила в писательский клуб, куда ее приняли за эссе, где она рассказывала, как прожила три дня без еды. Она присоединилась к партии социалистов, порвала с религией и стала делать все возможное, чтобы задеть набожных обывателей. Дороти решила, что нежность юности позади и пришла пора воевать с обществом.

В восемнадцать, отучившись в университете примерно два года, она решила, что студенческая жизнь ее не удовлетворяет. Дороти перебралась в Нью-Йорк, чтобы стать писательницей. Месяцами она скиталась по городу, отчаянно страдая от одиночества: «В этом огромном городе с семью миллионами жителей я не обрела ни одного друга; у меня не было работы, я отдалилась от прежних товарищей. Среди городского шума меня душила тишина — мое молчание, осознание того, что мне не с кем поговорить, оглушало меня настолько, что у меня перехватывало дыхание. Сердце мое томилось под бременем невысказанных мыслей; я жаждала излить свое одиночество».

В этот период ее особенно возмущала бедность, которую она наблюдала в Нью-Йорке. «Каждый должен пройти нечто вроде обращения, — писала она позднее, — обращения в мысль, в желание, в мечту, в идею будущего. Без идеи будущего люди гибнут. Подростком я прочла “Джунгли” Эптона Синклера и “Дорогу” Джека Лондона, и душа моя обратилась к бедным, полюбив их и пожелав всегда быть с бедными и обездоленными — с рабочими всего мира. Я уверовала в идею мессианской миссии пролетариата». В то время взгляды многих людей были прикованы к России. Русская революция воспламеняла в молодых радикалах мечты о прекрасном будущем. Лучшая университетская подруга Дороти Райна Симонс уехала в Москву, чтобы стать частью этого будущего, и через несколько месяцев умерла от болезни. В 1917 году Дороти принимала участие в митинге в честь русской революции и восхищалась грядущей победой масс.

Дороти зарабатывала себе на жизнь уборкой и глажкой. Но наконец ей предложили работу в радикальной газете The Call («Призыв») за пять долларов в неделю. Она писала о забастовках и жизни фабричных рабочих. В один день она брала интервью у Льва Троцкого, в другой — у дворецкого какого-нибудь миллионера. Жизнь журналиста была полна событий, и Дороти, всецело захваченная их развитием, не успевала, да и не стремилась, о них размышлять.

Несмотря на то что Дороти была в большей степени активисткой, чем творческой личностью, она примкнула к богемному кружку, куда входили критик Малькольм Коули, поэт Аллен Тейт и романист Джон Дос Пассос. Она близко подружилась с радикальным писателем Майклом Голдом. Они часами гуляли вдоль Ист-ривер, обсуждая, что читали и о чем мечтали. Время от времени Голд пел веселые песни на иврите или идише. У Дороти сложились близкие, но, по всей видимости, платонические отношения с драматургом Юджином О’Нилом, который, так же как она, был одержим идеями одиночества, религии и смерти. Биограф Дороти Дэй Джим Форест пишет, что она иногда укладывала О’Нила в кровать, пьяного и трясущегося от кошмаров, и обнимала, пока тот не заснет. Он предлагал ей заняться сексом, но она отказывалась.

В душе у Дороти разыгрывались самые яркие драмы. Она стала читать еще больше, особенно Толстого и Достоевского. Современному человеку трудно понять, насколько серьезно люди — во всяком случае такие, как Дороти Дэй, — в то время относились к чтению романов. В мировой литературе они видели кладезь мудрости, веря, что выдающимся писателям даровано особое откровение, и среди глубоко чувствующих героев находили образцы для подражания. Дороти читала так, словно от этого зависела ее жизнь.

В наши дни гораздо меньше людей воспринимают писателей как оракулов, а романы — как источник истины. Место литературы в процессе самопознания заняла психология. Но Дороти «затронул до самой глубины души» Достоевский. «Сцена в “Преступлении и наказании”, когда проститутка читает Раскольникову строки из Нового завета, провидя в нем более тяжкий грех, чем ее собственный; тот рассказ “Честный вор”; те строки из “Братьев Карамазовых”; обращение Мити в тюрьме, сама легенда о Великом Инквизиторе — все это меня затягивало». Особенно ее привлекала сцена, где «отец Зосима рассказывает о любви к Богу, которая привела к любви к ближнему. Меня тронула история его обращения к любви, и вся эта книга и то, как в ней показана религия, оказали сильное влияние на мою дальнейшую жизнь».

Она не просто читала русские романы, она, казалось, проживала их. Дороти много пила и часто ходила по барам. Малькольм Коули писал, что гангстеры ее обожали, потому что она могла перепить любого из них, хотя в это трудно поверить, глядя на ее хрупкое сложение. В этой бурной жизни были и свои трагедии. Ее друг Луис Холладей умер у нее на руках от передозировки героина. В мемуарах она описывает переезды с одной душной и затхлой квартиры на другую, но, несмотря на склонность к самокритике, опускает некоторые грязные детали. Она не упоминает о своих беспорядочных связях, называя это «временем исканий», и лишь вскользь говорит о «невыразимой безотрадности греха».

Весной 1918 года, когда эпидемия смертельного гриппа захлестнула город и весь мир, Дороти Дэй пошла медсестрой-добровольцем в нью-йоркскую больницу Кингс-каунти. Каждый день она выходила на работу в шесть утра и трудилась по 20 часов — перестилала постели, выносила судна, делала уколы и ставила клизмы. Больница управлялась с военной строгостью: когда старшая медсестра входила в палату, младший персонал отдавал ей честь. «Мне нравился порядок и дисциплина. Жизнь, какой я жила до этого, по контрасту казалась беспорядочной и бесполезной, — вспоминала Дороти. — Я многое поняла за тот год в больнице, в том числе, что одна из самых трудных вещей в жизни — это организовать и дисциплинировать себя».

В больнице она познакомилась с журналистом Лайонелом Мойзом, и у них завязался страстный роман. «Ты умеешь меня зажечь, — писала она ему. — Я влюбилась в тебя, потому что ты знаешь, как меня зажечь». Она забеременела, он настоял на том, чтобы она сделала аборт (об этом в мемуарах она тоже умолчала). Однако Лайонел ее бросил, и однажды вечером Дороти отсоединила газовую трубу от обогревателя и попыталась покончить с собой. Соседи вовремя ее нашли.

В мемуарах она пишет, что оставила работу в больнице, потому что это занятие делало ее невосприимчивой к чужим страданиям и не оставляло времени на писательство. Она умалчивает о том, что тогда же согласилась на брак с мужчиной вдвое старше себя Беркли Тоби, богачом с северо-запада. Они вместе поехали в Европу, а по возвращении Дороти его оставила. В мемуарах она описывает это путешествие как предпринятое в одиночку; ей было стыдно, что она воспользовалась Тоби ради поездки по Европе. «Я не хотела писать о том, чего стыдилась, — позднее рассказывала она журналисту Дуайту Макдональду. — Я чувствовала, что использовала его, и мне было стыдно».

Дороти дважды заключали под стражу, сначала в 1917 году, когда ей было двадцать, и затем — в 1922-м, в двадцать пять. Первый раз она пострадала за политический активизм — ее арестовали за участие в акции суфражисток напротив Белого дома. Как и остальных протестующих, Дороти приговорили к 30 суткам тюрьмы. В знак протеста заключенные начали голодовку, но скоро Дэй впала в глубокую депрессию. Чувство товарищества с участницами голодовки улетучилось, и ее настигло ощущение бессмысленности и неправильности всего происходящего. «Я потеряла всякое осознание цели. Я не чувствовала себя радикальным борцом, а ощущала только мрак и отчаяние вокруг. <…> У меня было мерзкое чувство, что человеческие усилия бесполезны, что человек беспомощен в своих страданиях, что сильный всегда побеждает. <…> Зло торжествовало. Я была жалким существом, которое упивалось самообманом и самодовольством, неверным, фальшивым и теперь справедливо поруганным и наказанным».

Заключенные рассказывали ей об одиночных камерах, куда сажали на полгода. «Мне не суждено было оправиться от этой раны, от этого отвратительного нового знания о том, на что способны люди по отношению друг к другу». В тюрьме она попросила Библию и погрузилась в чтение.

Дороти выступала против несправедливости, но в ее бунтарстве не было организующего начала, высокой идеи. По-видимому, она уже тогда подсознательно понимала, что активизм без веры для нее невозможен.

Второе тюремное заключение стало для нее еще большей эмоциональной травмой. Дороти осталась ночевать у подруги в ее квартире на Скид-роу. В том же здании располагался бордель и жили члены радикальной группировки «Индустриальные рабочие мира». Полиция в поисках провокаторов устроила в здании облаву. Дороти и ее подругу приняли за проституток, схватили и выставили на улицу полураздетыми, а потом отвезли в тюрьму.

Дороти стала жертвой «красной истерии» того времени. Но еще она чувствовала себя жертвой собственного безрассудства и беспорядочной жизни. Она восприняла арест как приговор своему образу жизни. «Не думаю, что когда-либо еще, в чем бы меня ни обвиняли, я могла бы страдать сильнее, чем тогда страдала от стыда, раскаяния и самоуничижения. Не только потому, что меня поймали, раскрыли мое истинное лицо, заклеймили, публично унизили, но и потому, что моя совесть говорила, что я это заслужила».

Много лет спустя, после глубочайшего самоанализа и самокритики, оглядываясь на эти случаи, Дороти оценивала свою бунтарскую жизнь весьма мрачно. Для нее это было проявление гордыни — попытка своими силами определить, что такое хорошо и что такое плохо, не задумываясь ни о чем более возвышенном. «Жизнь плоти привлекала меня, казалась мне прекрасной и полной, свободной от тех законов, которые, как мне тогда представлялось, созданы мужчинами для угнетения. Сильные люди пишут собственные законы и живут как хотят, более того, остаются вне добра и зла. Ведь что такое добро и что такое зло? Нетрудно заглушить голос совести — удовлетворенная плоть живет по собственному закону».

Но Дороти не просто опостылел мир поверхностных увлечений, бурных романов, плотского удовольствия и эгоизма. Ее глубокая самокритика была вызвана неутоленной духовной жаждой. Она называла ее словом «одиночество». Дороти действительно жила одна и действительно от этого страдала, но она понимала под этим словом еще и чувство духовной отчужденности. Она ощущала, что в мире есть нечто великое — цель, сущность или дело — и что она не успокоится, пока не найдет его. Ее уже не удовлетворяла поверхностная жизнь ради удовольствий, успеха или даже ради служения; ей нужно было полное приобщение к чему-то святому.