Возвращаться домой всегда радостно. Особенно после долгой разлуки. Конечно, большой вопрос, можно ли считать нынешнюю разлуку долгой, но корнет Стратонов ощущал ее именно таковой. Ведь ему доселе ни разу не случалось покидать столицу на сколь-либо продолжительный срок, быть далеко от нее. И, вот, привелось. Лейб-кирасиры Его Величества несколько месяцев оберегали покой Империи на ее западных рубежах. Довольно скучное занятие, если разобраться, когда рубежи эти спокойны, и негде продемонстрировать собственную удаль. Приходится от безделья картежничать, пить вино и всячески «гусарить», чтобы убить время. Петя Стратонов не был большим охотником до таких забав, а потому жаждал или войны, или скорейшего возвращения в столицу. Война как будто уже окрасила горизонт алым пламенем — полыхала восставшая Галиция, Краков, из которого позорно бежали австрийцы, был захвачен мятежниками. Россия не могла оставаться в стороне от событий, развернувшихся прямо у ее границ. К ним были стянуты четыре армейских корпуса, готовых в любой момент перейти на военное положение. Однако, пушки заговорить не спешили, и юный корнет все больше стремился в столицу.

Само собой, в Петербург влекли его не каменные красоты, не близость двора и даже не тепло ставшего родным дома Никольских. Он бесконечно тосковал о Юлиньке, которой хотел сделать предложение сразу по выпуску из Корпуса, но оробел и теперь положительно решил объясниться, вернувшись в столицу.

Три мечты было у Пети — служить в Лейб-гвардии Кирасирском полку, доказать отцу, что он — достойный продолжатель рода Стратоновых, и жениться на Юлиньке Никольской.

Лейб-гвардии Кирасирский Его Императорского Величества полк! Кирасиры Его Величества — как гордо звучало это звание! За ним стояла слава Смоленска и Красного, Семеновских высот Бородина, Кульма и Лейпцига…

Император Николай Павлович лично утвердил внешний облик полка. Лошади должны быть караковыми и темно-гнедыми: 1-й эскадрон — чисто караковые, 2-й эскадрон — вороные, 3-й эскадрон — караковые лысые и белоногие, 4-й эскадрон — караковые, гнедые и бурые. Флюгер на пиках — белым с синим и желтым. Воротники, обшлага, погоны, выпушки, околыши фуражек и конские чепраки — желтыми. У офицеров полка на воротнике колетов была сохранена отмененная в других кирасирских полках пуговица, ибо некогда она спасла жизнь Великому Князю Константину Павловичу — Наместнику в Царстве Польском и Шефу полка: пуля поляка, стрелявшего в Великого Князя, изменила направление, ударившись о пуговицу на воротнике колета Лейб-гвардии Кирасирского полка, в который он был облачен.

Первая мечта Пети исполнилась — он, один из лучших воспитанников Корпуса, блестящий наездник, был зачислен в Лейб-кирасиры. Что до отца, то корнет не видел его с самого выпуска. От Никольских, заменивших ему родителей, Петя с детства был наслышан о славных подвигах Юрия Александровича. Он с восторгом слушал о них и представлял себя на месте отца или рядом с ним. И как же хотелось, чтобы отец рассказал ему все это сам! Чтобы, вернувшись из очередного похода, подхватил на руки, обнял… Чтобы преподал азы воинских искусств, в которых был непревзойденным мастером… Но отец приезжал редко и уезжал вновь. И смотрел всегда как-то странно, испытующе… Гостинцы, правда, привозил, но казалось, будто откупается ими, и на ласку скуп был. От его приездов, всегда столь долгожданных, оставалось у Пети чувство незаслуженной обиды. Он был, точно голодный, которому показали кусок ароматного пирога да и спрятали тотчас, не дав надкусить. Мальчик не мог понять, чем он прогневил родителя, чем так дурен он, что тот сторониться его, так холоден с ним. Иногда спрашивал о том тетю Варю, но ее расплывчатые ответы были неубедительны, и только хуже огорчали Петю. Так и раздвоилась душа: он одновременно боготворил и обожал отца-героя и почти ненавидел того чужого человека, который являлся в его облике…

С годами генерал Стратонов стал мягче к сыну. Его заметно радовали успехи Пети в Корпусе. Когда отец навещал его там, то в глазах его впервые забрезжило участие. Он расспрашивал об изучаемых дисциплинах, давал советы. И все же оставалась невидимая грань, отчужденность, и от этого было больно. К выпуску отец сделал Пете дорогой подарок — собственную саблю, которая была с ним при Бородине.

— Надеюсь, что ты не посрамишь честь этого оружия. Служи Государю и Отечеству столь же доблестно, как служили все в нашем роду, — таково было родительское напутствие.

Нет, в нем не было той отеческой любви, которую Петя столь тщетно искал все свое детство, но было признание, доверие. И оно было дороже любых подарков. Юный корнет поклялся оправдать его. Многие юноши мечтают завоевать славу, но Петя желал большего — завоевать отца.

А еще — Юлиньку… В детстве ближе человека у него не было. Она знала о нем все, как и он о ней. Даже пребывание в Корпусе не нарушило этих отношений. Петя сам не заметил, когда дружба переросла в куда более сильное чувство. Это чувство оказалось упоительным и мучительным одновременно. Пете казалось, что Юлинька стала что-то скрывать от него, не относится к нему серьезно… А он видел только ее. Правда, за время «гусарства» в отдаленных провинциях он успел узнать женщин, но можно ли принимать это в расчет? Это совсем иное… Правда, теперь, возвращаясь в родной город и предвкушая встречу с Юлинькой, Петя немного стыдился недавнего «иного».

В доме Никольских ничего не переменилось за время его отсутствия. Варвара Григорьевна, больше похожая на московскую барыню, нежели на министерскую жену, сама хлопотала по хозяйству и, как прежде, источала вокруг себя любовь и теплоту. Никиты Васильевича по обыкновению не было — дела государственные не отпускали его от себя. И, как назло, не было Юлиньки. Отцовская дочка, она не могла усидеть дома и целыми днями работала в общине, ходя за больными.

Зато неожиданно приключился дома Андрей, прапорщик инженерных войск. Он, всегда бывший для Пети любимым старшим братом, выбежал ему навстречу и заключил в объятья:

— Пьеро! Ну, с возвращением тебя! Наконец-то ты снова с нами!

Он невысок был, Андрей, и, хотя складен фигурой, но не плотен, а потому рослый и сильный Петя легко оторвал его от пола, расцеловал:

— Дружище, как я рад тебе! А что же Юлинька? Скоро ли придет?

— До вечера не жди, — махнул рукой Андрей. — Мы ее теперь только по вечерам и видим. И представь, прежде болтушка болтушкой была. А ныне или молчит, или все о своих страждущих рассказывает.

— А здорова ли она сама?

— Совершенно. Только уж очень переменилась… — Андрей покачал головой. — Нет, ее подвиг меня восхищает, говорю как на духу. Но, как ее брат, я обеспокоен таким фанатизмом. Может, хоть ты вернешь ее на нашу грешную землю.

— Так я прямо теперь поеду к ней! — воскликнул Петя.

— Нет, сейчас ты поедешь со мной, — решительно заявил Андрей.

— Это куда же?

— В салон графа Вильегорского. Я приглашен туда на вечер. Там сегодня будет мой хороший друг. Преоригинальнейший человек! Недавно пополнил число литераторов.

— Но причем здесь я? — пожал плечами Петя.

— А притом, что тебе полезно будет познакомиться с будущим гением нашей словесности!

— Так уж и гением? — с сомнением усмехнулся корнет. — Литераторов нынче пруд пруди.

— Так-то оно так, да не всякого литератора Белинский в новые Гоголи записывает.

— Слушай, Андрюша, не рассердись на мое невежество, но почему меня должно волновать мнение Белинского? Я, если на то пошло, критиков положительно не люблю! Изволь писать сам, а ругать чужое — это паразитический образ жизни.

Андрей звонко расхохотался:

— Ну-ка, ну-ка, повтори! Критики, стало быть, паразиты?

— А то кто ж? — Петя и сам уже начал смеяться. — Паразиты и есть…

Андрей утер выступившие от смеха слеза:

— Я это запомню, а ты не ляпни где-нибудь еще. Этакие суждения годны какой-нибудь ямщицкой морде, но не образованному человеку. А ежели тебе наплевать на мнение критиков, то, полагаю, мнение моей глубокоуважаемой сестрицы тебе не столь безразлично?

— А причем здесь она?

— Притом, что Юлия Никитична изволила целую ночь роман моего бесценного друга читать и плакать над ним навзрыд. Можешь ли себе представить это? Она-то! Каждый день столько горя и боли видящая в общине своей!

— Да что же это за книга, что так ее потрясла? — сразу заинтересовался Петя.

— «Бедные люди», — отозвался Андрей. — Достоевский Федор написал, товарищ мой по училищу. Он еще в те поры к литературе тяготел, литературный кружок организовал… Но все же не думал я, что он в писатели выбьется. Григорович — тот да. Он и училища не кончил, подался в Академию художеств. А Федор кончил… Да только дурака свалял, от службы уволился. Веришь ли, сидит человек в неоплаченной комнате, весь в долгах, без гроша в кармане… Да что там без гроша! Форменным образом без порток! То есть буквально! Того гляди в долговую сволокут в самом что ни на есть неблагородном виде! Хоть впору в Неву головой… А он сидит на постели и пишет. Знать, на тощий желудок и впрямь пишется лучше! И поди ж ты! Экую вещь написал… Некрасов к нему ночью явился восхищения выражать.

Имя Некрасова ничего не говорило Пете, не слишком интересовавшемуся литературой. Да и нисколечко не волновали его восхищения. Иное дело Юлинька…

— Да Бог с ним, с Некрасовым. Повесть-то о чем?

— О любви, брат, — улыбнулся Андрей. — Любви невозможной и безысходной по причине социального положения героев. Одним словом, современная трагедия — только уж без пафоса, без высоких нот. Трагедия земная и будничная. Всякий день такие окрест нас разворачиваются.

— Тебя, я чувствую, она до слез не довела? — усмехнулся Петя, глядя на веселую рябоватую физиономию друга.

— Пьеро, меня, сколь ты помнишь, даже в младенчестве до слез ничто довести не могло.

— Твоя мать всегда считала, что ты груб.

— И она права, — согласился Андрей. — Я так скажу тебе, брат: я безумно жалею подопечных моей сестры, я скорблю с матерями, потерявшими чад… Но, черт побери, я совершенно не вижу повода обливаться слезами по случаю неудавшейся любви.

— Просто ты еще никого не любил! — пылко возразил корнет.

Андрей прищурил свои вечно таящие добродушную усмешку глаза:

— Куда уж нам, скромным инженерам, в этаких делах до кирасир Его Величества! Ты у нас красив, как Бог, и этот мундир пошит, как на тебя — небось, не одной девице голову вскружил?

— Ну, полно! — Петя покраснел. — Черт с тобой, едем к твоему Вильегорскому… Хоть будет, о чем с твоей сестрой поговорить, кроме ее больных… Она ведь даже в письмах только о них пишет.

— Вот это ты прав! — воскликнул Андрей и, хлопнув корнета по плечу, крикнул, чтобы закладывали карету. — А как вернемся, дам тебе ту вещь прочесть. Ты к таким материям всегда куда как более чуток был, чем я. Должно быть, оценишь!

Петя знал Андрея с младенческих лет, но никогда не понимал его вполне. Не понимал, когда тот серьезен, когда шутит. Кажется, серьезно он относился лишь к инженерному делу, к которому имел подлинное призвание. Теперь же, слушая дорогой рассказы друга о его товарище Достоевском, Петя не мог взять в толк отношение Андрея к последнему. Кажется, он вполне искренне любил «смиренника» (так прозвали Федора в училище за тягу к уединению), но в то же время в высшей степени иронично относился и к его творчеству, и к его странностям. Или же нарочно скрывал под маской иронии настоящее отношение? Андрей всегда считал чувствительность пороком для мужчины и собственные чувства хранил глубоко в себе, не позволяя стороннему взгляду заметить их. Что могло соединять его с таким впечатлительным человеком, как Достоевский? Или же просто любопытен был Андрею этот странный человек?

В салон старого Вильегорского Федора пригласил зять графа Соллогуб. После публикации Некрасовым «Бедных людей» автора повести жаждали видеть везде, и Соллогуб буквально потребовал, чтобы редактор «Отечественных записок» Краевский «сыскал ему Достоевского».

— Зовут его теперь везде и всюду, словно медведя зевакам показывают, — с какой-то досадой промолвил Андрей, любезно раскланявшись с хозяином салона и графом Соллогубом.

— Да что ж в том плохого? — пожал плечами Петя, ловя на себе заинтересованные взгляды проходящих мимо дам и мало интересуясь неведомым гением, что с минуту на минуту должен был явиться в этой гостиной.

— А то, что нет им дела ни до него, ни до его сочинений. Он для них развлечение на несколько месяцев и не больше. Причудливый зверь…

— И что же?

Андрей смерил корнет раздраженным взглядом:

— Представь себе человека, который еще вчера сидел больной и без штанов, полагая броситься в Неву в случае неуспеха своего романа от кромешной нищеты. Его превозносят до небес. Он, хотя и теперь нищ, а болен, пожалуй, более прежнего от избытка суеты и впечатлений, его нервам вредных, принят в лучших домах. Все увиваются вокруг него, ищут знакомства, заласкивают. Но что будет, когда новая игрушка им надоест? Ему бы посторониться всей этой праздной публики, поправить здоровье и дела, и работать спокойно над новой вещью… А тут!.. — Андрей махнул рукой. — Нелепый человек… То все жалование отсылает к рождению племянника, не оставив себе ни гроша, то полученные деньги со свистом прогуливает в ресторане, угощая друзей, то раздает деньги всякому забулдыге, который является на прием к его соседу-доктору и умеет складно и слезно пожаловаться на свою нужду. Теперь новая напасть! А ведь мог бы служить, получать жалование, а после службы заниматься литературою…

— Какой педантизм! — рассмеялся Петя. — Ну, отчего же ты не занимаешься литературою после службы?

— Таланта не имею.

— То-то же. Так и не суди об имеющем. Гении-то ведь по своим законам живут.

— Это не законы, а блажь, — жестко заключил Андрей.

Тем не менее, Петя убедился, что тот всерьез беспокоится о своем товарище. От того и ругает его напропалую, за бранью своей тревогу сердечную скрывая.

Наконец, прибыл Достоевский. Невысокий, нервный, с худым, бледным лицом, он, действительно, выглядел нездоровым. А кроме того… нелепым среди этих важных, холеных, разодетых господ и дам. Фрак сидел на нем куце, движения были неровными. Соллогуб представил его тестю и некоторым другим гостям, тотчас хлынувшим к живой достопримечательности. Достоевского заметно смущало столь повышенное внимание. Промокнув выступившие на лбу капельки пота, он шагнул навстречу Андрею, бледно улыбнулся ему:

— И ты здесь, Никольский! Рад видеть тебя…

— А я тебя, хотя предпочел бы встретиться подальше от этого шума. Познакомься, мой ближайший друг детских лет — корнет Петр Стратонов.

— Ах, я так и понял, что это вы, — обернулся Достоевский к Пете. — Никольский много о вас рассказывал.

— Что же обо мне рассказывать? — улыбнулся корнет. — Пока ничем не славен. То ли дело вы! Уж простите великодушно, долго был вдали от столицы, только сегодня вернулся, а оттого не читал вашей повести. Однако, Андрей обещался сегодня же восполнить сие мое упущение.

— Восполню, непременно восполню, — кивнул Андрей и, коснувшись рукой плеча Федора, спросил с беспокойством: — Душа моя, здоров ли ты? На тебе нет лица!

— Ты прав, — слабо отозвался Достоевский, едва справлявшийся с дрожью и становившийся все более бледным. — Мне что-то дурно… Проклятая болезнь… Кажется, новый припадок не за горами.

— Не лучше ли нам уехать? Мы проводим тебя до дома, а уж там Ризенкампф о тебе позаботится.

— Помилуй, не могу же я уйти, едва переступив порог! Неловко…

— Федор Михайлович! — окликнул в этот миг Достоевского Соллогуб. «Новый Гоголь» поспешил навстречу графу, желавшему, по-видимому, познакомить его еще с кем-то из почитателей.

Из глубины зала выплыло видение — самая ослепительная звезда петербургских салонов, несравненная Синявина. Как ни занят был Петя мыслями о Юлиньке, но при виде этой ожившей Венеры не мог сдержать восторженного вздоха. Такую красавицу он видел впервые.

— Где же, где же наш молодой гений? — зазвенел мелодичный голос.

— Вот, позвольте представить вам! — угодливо отозвался Соллогуб. — Федор Михайлович Достоевский собственной персоной! Я обещал вам найти его: вот, пожалуйста!

— Благодарю вас, граф! — Сенявина сияюще улыбнулась Достоевскому. — Я столько слышала о вас! Теперь в петербургском обществе только и разговоров, что о таинственном Достоевском! Теперь…

— Весьма признателен… — едва слышно пробормотал Достоевский. Он хотел поклониться продолжавшей щебетать красавице, но пошатнулся и вдруг упал навзничь. Зал охнул, не понимая, что произошло.

Сенявина поморщилась и, пожав плечами, пошла прочь. Соллогуб бросился следом, рассыпаясь в извинениях:

— О, прошу извинить! Такой конфуз… Но посудите сами, какой мужчина сможет устоять перед вами? Вы просто сразили молодого человека своей красотой!

По углам зашептались, раздались смешки. Кто-то бросил злое «Литературный кумирчик!» — и его подхватили, смеялись открыто.

А Андрей уже хлопотал над своим товарищем, едва слышно поругиваясь. Оглянувшись к подошедшему и растерявшемуся от этой сцены Пете, попросил:

— Вели сейчас подать наш экипаж к самому подъезду. Я отвезу его домой, а ты, пожалуй, возьми извозчика. Я теперь раньше ночи вряд ли возвращусь, а тебе ведь надо застать сестру.

Петя поспешил на улицу выполнять указание. Усадив полубесчувственного литератора в карету, Андрей, прежде чем сесть в нее сам, выругался:

— Вот, говорил же! Говорил, что не кончатся добром эти шатания по салонам! Уйти неловко… Не прийти неловко… Зато теперь так ловко получилось, что на ближайшие недели у всех этих светских бездельников будет новое развлечение — зубоскалить на его счет. Пьеро, друг мой, — Андрей положил обе руки на плечи корнету, — я уже успел понять, что давать умные и правильные советы — дело самое бесполезное. Но тебе я все же дам совет. Никогда не давай волю чувствам, поступай так, как велит рассудок и долг. А сердца наши на беду глупы.

— Ты, Андрюша, словно остерегаешь меня от чего-то, — нахмурился корнет.

Андрей опустил руки, вздохнул устало:

— Я тебя от глупостей остерегаю. Как старший брат, как друг. Хотя уже теперь вижу, что напрасно… И отчего это вы все предпочитаете свои глупости моим мудрым советам, а? Или жизнь вам пресной кажется? — последние слова были сказаны уже шутливым тоном с насмешливой улыбкой, но она не рассеяла возникшей в сердце Пети тревоги. Отчего бы это Андрей взялся остерегать его? Отчего увез из дома и не пустил к Юлиньке? Что-то случилось в ее жизни, о чем брат знает, но не желает сказать?.. При иных обстоятельствах Петя непременно добился бы немедленных разъяснений, но позади, за яркими окнами, веселились гости Вильегорских, а совсем рядом в карете страдал несчастный гений, которого срочно нужно было уложить в постель…

— Завтра утром поговорим, — сказал Андрей, словно прочитав мысли корнета. — А сейчас прощай. Рядом с теми, кто позволяет себе роскошь жить чувствами, должен непременно быть кто-то, кто живет долгом. Иначе плохо будет, — с этими словами он скрылся в карете, велев кучеру гнать в Графский переулок.

Петя еще некоторое время растерянно стоял на мостовой, затем оглянулся, посмотрел на окна дома Вельегорских, в которых мелькали тени гостей, сплюнул зло, припомнив недавний их смех по углам при виде чужой беды. Не зря отец так яростно ненавидит салоны. Не зря добрейшие Никольские, сколь возможно при высоком положении Никиты Васильевича, чуждаются света. Что может быть гнуснее этих лицемерных, никчемных людей, занятых лишь поиском забав и развлечений, заполняющих пустоту их жизни, их душ? Люди ли это вообще?

Однако же, Бог с ними. Есть дела поважнее. Кликнув извозчика, он поспешил домой. Юлинька наверняка уже вернулась из больницы! И теперь он поговорит с ней… Он не будет ждать утра, не будет расспрашивать Андрея с его вечными отшучиваниями. Он просто посмотрит ей в глаза и спросит прямо. Меж ними никогда не было тайн, а была полная искренность, прямота во всем. И в этот раз она также не слукавит, ответит прямо…