— Худое мы дело сделали, — качала головой Анна, укладывая в дорожные сундуки свои и дочери вещи. — Один грех был у меня, какой не замолить вовеки вечные, а теперь два их сделалось. Прежде одно лицо перед глазами моими стояло, как совесть живая, а теперь два… Я ведь жизнь той женщине искалечила. Сердце ее ранила. А такие раны ничто и никогда исцелить не может. Уж я-то знаю…

Эжени сидела рядом за чайным круглым столиком и с видимым спокойствием раскладывала пасьянс. Однако, Анну не могло обмануть ее кажущееся равнодушие. Сколько раз еще раньше говорили с нею, что дурное задумал Виктор, и соглашалась она, глаза отводила.

— Знаете ли вы, как она теперь? Оправилась ли?

— Ей лучше, но она еще очень плоха. С того дня она слегла в горячке, и доктора не ручались за ее здоровье.

— Какое-то безумие! — Анна опустилась на край кровати и провела рукой по лбу. — Наваждение…

— Вам не в чем упрекать себя, Ани. В этом несчастье лишь два виновных. Злодей и тот, кто из-за злобы его, сам опустился до злого дела, хотя, видит Бог, имеет доброе сердце.

— Не лукавьте, милая Эжени. Я не поверю, что вы также не корите себя.

— Себя? — Эжени отложила карты, тряхнула своей роскошной гривой смоляных волос, не тронутых сединой. Она заплетала и укладывала их, лишь когда выходила на люди. Дома же или среди своих позволяла им свободно ниспадать накидкой по ее худощавой спине. Эта странная женщина говорила, что голова ее хуже работает и устает, если волосы отягощают посторонние предметы вроде заколок. Когда ей случалось врачевать больных, она всегда освобождала от оных свою наделенную удивительным даром голову…

— Себя я виню очень за многое, — произнесла Эжени со вздохом. — Перед вами, моя милая, сидит теперь великая грешница. Ваши грехи ничто в сравнении с моими, поверьте… К тому же у вас дочь. Теперь ее судьба будет счастлива, ей не придется терпеть лишений, в коих протекло ее детство…

— Вы очень любите вашего… простите, я так и не поняла ваших отношений…? — Анна покраснела. — Я, наверное, не должна была спрашивать…

Эжени грустно улыбнулась:

— Наши отношения мудрено понять. Он называет меня спутницей… Это, пожалуй, самое верное определение. Уже много лет я являюсь его спутницей, а он единственной планетой, вокруг которой вращается вся моя жизнь. Это даже не любовь, это что-то… худшее. Как земля не может жить без солнца, так и я не смогла бы жить без него. Я чувствую, если ему угрожает опасность, если он болен, даже если он находится от меня за тысячи верст!

— Когда-то я тоже думала, что не смогу жить без Мишеля. Но прожила без него целую жизнь…

— Поверьте, это ваше счастье. Я долгое время была близка с его покойной матушкой. Я знаю, каким адом была ее жизнь со старым князем. А он был всего лишь анфан терибль в сравнении с младшим сыном.

— Что с ним станет теперь? — тихо спросила Анна.

— Отправится вслед за своим братом в Сибирь. А там, думаю, скоро сойдет с ума и погибнет. Для того, чтобы пережить ссылку, лишения нужно иметь хоть сколь-либо сильную, достойную душу. А его душа не просто сгнила, она прах и нечистоты в крашеном гробу.

— Вы говорите жестоко.

— Я говорю, как есть.

— А с ней что будет?

— Она поправится… Доктора говорят…

— Доктора могут вылечить тело. Но душа женщины никогда не забудет ни боли, ни бесчестья. Я не должна была соглашаться с планом вашего… солнца. Я должна была просто поехать к ней, поговорить…

— И вы бы ничего не доказали, моя милая. Ведь записи из приходских книг хранились у Виктора. А без них ваши слова больше бы походили на бред сумасшедшей ревнивицы, за которую вас непременно приняли бы. Вы ничего не могли изменить, Ани. Успокойтесь и не мучайте себя. Завтра вы с дочерью уедете отсюда, и у вас начнется совсем другая жизнь. Думайте о вашей девочке, о ее будущем, а призраков прошлого оставьте здесь, не везите их с собой.

— Никто не властен оставить своих призраков, Эжени. Где бы мы ни были, они всегда будут с нами, — отозвалась Анна.

Тепло простившись с Эжени до утра, когда они с Виктором должны были прийти, чтобы проводить своих подопечных в далекий путь, Анна упала на колени перед образом Богородицы и заплакала, закрыв лицо руками. Никакие слова Эжени не могли облегчить то неизгладимое чувство вины, что поселилось в ней в тот миг, когда глаза ее встретились с глазами той женщины… В них не было ненависти, но сколько муки! Ужаса! Отчаяния! И мольбы… Мольбы, с которой уже не ожидающий помилования приговоренный отчего-то все еще смотрит на палача. А палачом была она, Анна. Второй раз в своей жизни была палачом… Эти глаза она уже видела. Много лет назад. На совсем другом лице. Лице мужчины, которого она бросала почти перед алтарем, на виду у всех, безжалостно топча и любовь его, и честь. Такие разные лица, а глаза одинаковые!

О, у этой несчастной женщины наверняка такая же чистая и прекрасная душа, как у Разуваева! И вновь она, Анна, так жестоко ранила эту душу. Она и Мишель. Перед алтарем… Неужели это рок ее?

— Царица Небесная, Заступница милосердная, не позволь мне больше ничьей жизни сломать! По рукам, по ногам свяжи, уста мои замкни, но не допусти ничьей судьбы впредь порушить!

Так пластаясь перед святым образом, заклиная, каясь и по-бабьи завывая, не расслышала Анна тяжеловатых и в то же время робких шагов позади себя. Но, вот, донесся до нее всхлип, и дрожащий голос из давным-давно канувшей прошлой жизни произнес:

— Аннушка, ангел мой, не кори себя! Ты не виновата! Я ведь и тогда тебя не винил… Я…

На мгновение ей показалось, что она сходит с ума, что иступленная ее молитва породила такую странную галлюцинацию. Но обернувшись, Анна увидела перед собой… Разуваева. За истекшие годы он сильно постарел и раздобрел, лицо его было мокрым от слез, а глаза… В них не было ни малейшего укора, а все та же любовь, нежность, прощение… И радость встречи.

— Ты ли это, Михайло Антонович, голубчик? — проронила Анна. — Да откуда же ты здесь взялся?

— Я, Аннушка, искал тебя все эти годы. Уже и отчаялся найти… А недавно письмо получил от одной дамы, что однажды заезжала ко мне со своим мужем… Она-то и написала мне, где тебя искать, за что я ей по гроб жизни благодарен буду, хотя и не знаю, кто она…

— Эжени!.. — вырвалось у Анны.

— Эжени?

— Да… Больше никто написать тебе не мог… А я и не знала ничего, не то бы не попустила, чтобы она тревожила тебя. Я смотреть-то на тебя не смею, рук твоих целовать и то не достойна!

Разуваев не стал дольше слушать причитаний Анны, а сам взял ее руки и благоговейно поднес к губам:

— Не хочу я слышать от тебя таких слов, Аннушка. Эжени своим письмом к жизни меня возвратила. Ведь я люблю тебя, ангел мой, как в дни помолвки нашей. И если только согласишься ты, то… то… Я был бы самым счастливым человеком, когда бы ты вновь согласилась стать моей женой!

Анна провела дрожащей рукой по щеке Михайлы Антоновича, проронила с болью:

— Так ведь я с князем обвенчалась, и дочь моя уже скоро сама девицею на выданье станет…

— Я, приехав в столицу, прочитал в газете о скандале… О князе… После содеянного им ты легко будешь избавлена от этих уз. А твоя дочь будет для меня родной. Ведь я одинок, Аннушка. Она станет для меня радостью. Я удочерю ее. Конечно, моя фамилия не княжеская, но более честная, чем та, что принадлежит ей по закону.

— Ты святой, Михайло Антонович! — воскликнула Анна. — Я давно это поняла! Но не знаю, что сказать тебе… Не заслужила я ни прощения твоего, ни имени…

— Я прожил много лет в большом горе, Аннушка. И теперь от тебя одной зависит, провести ли мне в горе остаток жизни или возродиться к счастью. Решать тебе.

Анна почувствовала, что силы оставили ее и, вот-вот, упала бы без чувств, но сильные руки Разуваева подхватили ее, усадили в кресло.

— Ты можешь не решать сейчас же, — произнес он. — Давай сперва поедем к нам домой. Поедем… ко мне… Вы с дочерью побудете моими гостьями, будет время и нам познакомиться с нею… А затем и решишь. Согласна ли?

Анна бессильно уронила голову на плечо стоящего перед ней на коленях Михайлы Антоновича и, обняв его ответила:

— Будь по-твоему. Увози меня, куда хочешь. Буду тебе рабой покорной во всю оставшуюся жизнь…

Маленький глазок в стене бесшумно затворился. В соседней комнате сияющая Эжени обернулась к мрачному Виктору:

— Они еще будут счастливы!

— Не тешьте себя иллюзиями, Эжени. Вы все-таки поступили по-своему и позвали сюда этого… теленка в мужском обличии…

— Я сделала то, что была должна.

— Воля ваша, — Виктор махнул рукой. — Мне, в сущности, все равно, куда поедет теперь эта женщина: в Париж или в Пензу… Счет на имя ее дочери будет действовать, как я и обещал. Все прочее меня более не касается. И уж коли вы взяли на себя роль свахи для этих двоих, то увольте меня от участия в проводах. Мне до изжоги претят сентиментальные сцены!

Эжени не ответила. Она устало вглядывалась в хмурое лицо Виктора и в который раз искала лекарство для его больной души. Что способно исцелить ее? Его месть завершена, хотя он сам не верит в это, считая, что она будет длиться до той поры, пока он и князь живы. Жизнь его сделалась окончательно пуста и беспросветна. В двух кварталах отсюда, в таком же доме, в одной из комнат лежит несчастная сумасшедшая, в которой он продолжает любить ту, которую так жестоко отняли у него. Тяжело и жутко жить в мире человеку, для которого даже небо опустело, и он не обращает к нему взор, гордо уповая лишь на собственные недюжинные силы. Но что могла сказать такой страждущей душе о небе беглая монахиня, бесконечно давно отлучившая себя от Церкви своим преступлением, не смеющая даже переступать порог Божия храма? Как можно спасать чужую душу, когда своя погублена?.. И как спасти свою, если для этого потребуется разлучиться с тем, без кого погибнет она сама, и кто сам без нее погибнет? Слишком непосильные задачи задаешь, Господи… Разуму человеческому, даже чудным даром Твоим не по заслугам наделенному, не разрешить их… А Тебя и молить о том страшно…

Эжени молча подошла к Виктору опустилась на колени, прижалась лбом к его недвижимой правой руке, проронила тихо:

— Я никогда не покину вас, мой дорогой…

— Опять сентиментализм, — покачал головой Виктор, голос которого, однако, потеплел. — Не огорчайтесь моей мизантропией, Эжени. Скоро мы уедем из столицы поближе к солнцу. И, может, драконы аббата Тетю станут там ко мне немного милосерднее. А я не буду столь невыносим в отношении вас…

— Куда же мы поедем?

— В Крым. Я давно полюбил Крым… Он насквозь русский и в то же время подобен центру мира, где пересекаются на своих путях все языцы. А еще там много-много солнца, и море… А море, Эжени, всегда врачевало мои раны.