С того кошмарного дня, когда ее, полумертвую, из церкви вынесли, вся жизнь точно в тумане проходила. Сперва вовсе в горячке лежала, себя не помнила. То мать в бреду кликала, то мужа-покойника. Того, другого, ни разу не помянула…

Потом сознание как будто возвратилось, да не совсем. Все видела Елизавета Кирилловна, все слышала, а только точно не понимала, не чувствовала. Подойдут дети, по ласке материнской стосковавшиеся — поцелует их, как заведено. Да только так холоден поцелуй, так равнодушны объятия, что ангелочки милые только в расстройство приходят, да на няньку глядят, спрашивая, что это с матушкой поделалось. А та сама слезы по щекам размазывает — жалко ей барыню. Всякий день приходила она, садилась подле, рассказывала о проказах детских, а Елизавета Кирилловна все только вдаль куда-то смотрела да молчала.

Так день за днем шли, пока троюродная тетка, что под Серпуховым жила, не перевезла ее к себе. Аграфена Павловна одинока была. Двоих сыновей ее Господь прибрал, и жила старуха в своем доме в компании такой же старой горничной и двух собак. Узнав о постигшем племянницу горе, Аграфена Павловна самолично пустилась в путь. Характера старухе было не занимать, а потому вся Мелетьевская челядь ее слушаться стала тотчас и беспрекословно. В три дня собрались и, покинув «проклятый дом», покатили всем «табором» в Серпухов. Кое-кого из слуг отослала тетка в другие имения, пока не потребуются, а в своем небольшом домишке поселила лишь Елизавету Кирилловну с горничной да детей с няней.

Дорогу Елизавета Кирилловна помнила ясно, да только и она никакого участия в ней не вызвала. Будто вещь какую, перевезли ее с одного места на другое, а что с того толку? Что изменилось? Покои теперь скромнее и меньше… За окном весеннее солнышко ласково припекает, весело плещась в лужах с взъерошенными воробьями… Да вот еще монастырь, пожалуй. Из окон спальни купола его и колокольня хорошо видны. Спасо-Владычний… В детстве Лиза часто туда на службы ходила, причащалась… Когда колокола его переливистые звонили, даже зимой окна настежь открывала — ничего прекраснее музыки той не знала на свете! А теперь и звон этот не волновал душу. Словно души попросту не стало, тело жило, совершало какие-то привычные, обыденные действия, а душа — что камень. Ни боль, ни радость тронуть не могут ее.

Качали головами тетка да прислуга: чахнет красавица Лизанька, нежилица барыня… И батюшка приходил причащал ее, пытался достучаться до души, от боли пережитой неведомо где от мира укрывшейся, но и ему не удалось то.

Иногда Елизавета Кирилловна выходила на прогулки. Временами за нею увязывалась горничная, но чаще она уходила одна, не желая, чтобы кто-то был рядом, ища одиночества. Так было и в этот день.

Весна уже плавно переходила в лето, даря благоуханье цветов, листвы и разнотравья. Елизавета Кирилловна неспешно прошла к монастырю. Перекрестилась машинально у врат, а входить не стала. С того ужасного дня что-то мешало ей порог церковный переступить, отталкивало прочь. Постояла немного и по обычному кругу своему побрела — вокруг обители, вдоль вековых стен ее.

На горизонте заклубились грозовые тучи, где-то далеко глухо пророкотал гром. Это не остановило Елизавету Кирилловну. Дождь ли, ветер ли — она должна была пройти свой круг. Это странное упорство в вещах маловажных также пришло к ней вместе с болезнью. И теперь надвигающаяся гроза нисколько не пугала ее.

Внезапно что-то привлекло внимание Елизаветы Кирилловны. Последнее время она не замечала практически ничего вокруг себя, но то, что она увидела, было чересчур странным. Маленькая босая старуха с коротко остриженной головой, облаченная в ветхий капот, согнувшись, собирала травы, напевая псалмы. Ее, кажется, тоже ничуть не беспокоила надвигающаяся непогода.

Внезапно старуха разогнулась и, поглядев на Елизавету Кирилловну, сказала:

— Гроза стороной пройдет, а тебе, милая, довольно стороной ходить. Идем-ка со мною!

Елизавета Кирилловна повиновалась и, сама не зная зачем, последовала за травницей. Та привела ее к крохотной избушке, стоявшей неподалеку от монастыря. Три дворовых пса с веселым лаем выскочили ей навстречу. Ласково потрепав каждого, старуха открыла дверь в свое жилище. В первый миг Елизавете Кирилловне сделалось дурно. В натопленной, несмотря на лето, избе царил удушливый смрад. Хозяйка явно не считала нужным прибираться в ней. Весь пол был усыпан объедками, оставленными ее животными (кроме собак, в доме обнаружились еще две кошки). Тут же лежали четыре подстилки, и до Елизаветы Кирилловны не сразу дошло, что одна из них заменяет постель старухе.

— Господи, да почто же у вас так не прибрано? Ведь вонь ужасная! — воскликнула она.

— Что есть, то есть, — согласилась травница. — Так мне то заместо духов заграничных, которыми я когда-то столь обильно себя поливала при дворе. Tout le temps, mon enfant.

Елизавета Кирилловна с недоумением посмотрела на старуху, которая жила в хлеву и говорила на французском, как парижанка.

— Кто вы? — спросила, присаживаясь на край единственного стула.

— Дура Ефросинья, — представилась старуха. — А ты Лизавета Блаженная.

— Блаженная?

— Самая что ни на есть, — Ефросинья опустилась на одну из подстилок, вытянув натруженные, мозолистые ноги. Подбежавший пес стал преданно лизать их.

— Зачем же вы на пол? Здесь так грязно…

— Так и что же, что грязно? Не все мне на перинах пуховых леживать. Теперь вот моя постель.

— Да неужто вы с собаками рядом спите? Зачем же?!

— А это, милая, для того, что я хуже собак, — откликнулась старуха, чуть улыбнувшись беззубым ртом. Лет ей на вид было не меньше девяноста…

Елизавета Кирилловна растерянно озиралась по сторонам. Хозяйка избы-хлева была, по-видимому, безумна, но глаза ее смотрели совершенно ясно, и не было в них ничего говорящего о помешательстве.

— Вижу, не нравятся тебе мои хоромы, — заметила Ефросинья, поднимаясь. — Что ж, и то верно: не по тебе они. Тебе на постели теплой с детками спать должно, а не на рванине с псами. Звери ласки да участия требуют, а что о детях говорить? Ты же боль свою выше всего на свете поставила, тогда как боли настоящей не знаешь. Тот, кто боль настоящую принял, тот ею так упиваться не сумеет. А у тебя страх один. Перед чем страх? Перед болью и стыдом страх… От лукавого это, милая. Страх лишь один в душе человеческой быть должен — Божий.

Старуха распахнула дверь. Снаружи вновь сияло солнце, а ветер утих. Евросинья подала Елизавете Кирилловне мешочек с травами:

— Пей, милая, отвар всякое утро да Господу молись — жизнь к тебе и вернется. А ко мне надумаешь в гости заглянуть, так я тебе всегда рада буду. А теперь ступай с Богом! Скоро вечерня, пора мне поспешать. Помолюсь за тебя да за деток!

Растерянная Елизавета Кирилловна даже не нашлась, что сказать старухе на прощанье. Только поклонилась неловко и, прижимая к груди полученный мешочек, заспешила домой.

Тетку и ее горничную она застала в саду. Аграфена Павловна любила сиживать в тени душистых яблонь, слушая чтение богоугодных книг или занимаясь шитьем. В этот час горничная всегда подавала ей чай со сдобными плюшками, и вместе они подолгу пили его, вспоминая прежние времена, когда обе они были молоды, и жизнь была бойкой и веселой.

Завидев племянницу, Аграфена Павловна окликнула ее:

— Лизанька, свет мой, садись, испей чаю с нами!

Та остановилась в нерешительности и против ожидания направилась к столу. Тетку немало удивило сие: за прожитые под ее кровлей недели племянница слова ни с кем почти не говорила. А тут подошла на зов и чашку из рук Ариши приняла, и смотрела как-то иначе, чем еще поутру — точно впервые видела и сад этот, и тетку, и все-все вокруг.

— Что с тобой, Лизанька? Хорошо ли ты себя чувствуешь? — осведомилась Аграфена Павловна.

— Не знаю… — растерянно отозвалась Елизавета Кирилловна. — Я сейчас старуху одну встретила, странную… Она травы подле монастыря собирала.

— Так это юродивая наша, Ефросинья! — догадалась Ариша. — Уж не испугала ли она вас чем, барыня?

— Нет, не испугала, — покачала головой Елизавета Кирилловна. — Она безумная, верно ли?

— Это как сказать, — улыбнулась Аграфена Павловна. — Может, это мы безумны, а она одна в здравом рассудке.

— Известно ли, кто она? Она говорила со мной по-французски, что-то вспоминала о дворе… Бред какой-то!

— Это-то как раз не бред. Ты, небось, ее за нищенку приняла? А она, мой свет, урожденная княжна Вяземская! Евдокией Григорьевной звалась когда-то.

— Полно, тетушка! Неужто впрямь?

— А ты не хмурься! Ее сам владыка Филарет почитает! А до него владыка Платон о ней попечение имел. Лет шестьдесят тому она выпорхнула из стен Воспитательного общества благородных девиц при Смольном монастыре и сделалась фрейлиной самой государыни Екатерины! Скуку ее развлекала с камергером Нарышкиным, что потом директором театров Императорских стал. Александра Васильевича Суворова хорошо знавала и других многих. И князя Светлейшего — Потемкина…

Глаза Елизаветы Кирилловны расширились. Она забыла и о чае, и о булках. В ее голове никак не увязывалась знатная девица, любимица великой Государыни, и древняя старуха, спящая на полу ветхой избы рядом с собаками…

— Что же с ней приключилось потом?

— Да ничего, мой свет. Господь позвал, только и всего. Их три подруги было, что решили от двора с его соблазнами бежать. Для того, чтобы не искали их и не мешали, инсценировали они свою смерть. Платья свои на берегу пруда в Царском Селе оставили, а сами крестьянками обрядились и в Москву отправились. Да только сыскали Евдокию Григорьевну и назад вернули. Императрица, однако, препятствовать ей в служении Богу не стала, подарила облачение иноческое да отпустила с миром.

— И она приехала сюда?

— Нет. Сперва она на скотном дворе Спасо-Суморина монастыря подвизалась. Сменила, стало быть, двор царский на двор скотный… А когда постарела, так к митрополиту Платону обратилась, чтобы благословил ее на подвиг юродства. Владыка благословение дал и определил ее в наш монастырь. Только в монастыре она недолго прожила, ушла в избушку отдельную, там и живет. Когда владыка Филарет к нам приезжает, так Евфросинья его и встречает у врат монастырских и провожает. Она ему руку целует, он — ей. Великой подвижницей он ее считает, свет мой. Да и как иначе? Многим ли такая сила дана, чтобы от неги и роскоши себя в этакую нищету и призрение ввергнуть…

Все три женщины на какое-то время умолкли, пытаясь вместить в своем сознании невместимое — подвиг длиною в жизнь… О таких много написано на страницах святцев. Но то все — где-то, когда-то… А тут — живая подвижница. И не из глуши какой, но из самой высшей знати. Как тут ни подивиться, как ни смолкнуть потрясенно, вглядываясь в глубины души собственной…

— Мама! Мама!

Это дети с прогулки воротились и бежали наперегонки к матери. А она впервые за эти месяцы не осталась сидеть безучастно, а навстречу им бросилась, точно давным-давно не видела. И как после долгой разлуки, обнимала и целовала их, плача. А когда успокоилась, объявила:

— Назавтра к заутрене пойдем. Будем Господу молиться, чтобы простил мои грехи. Люди великие муки терпят, а я от малости в отчаяние впала, имя Божие хулила и от света его отвращалась… Ничего это не будет теперь. Будем жить, как при Степане Степановиче, при батюшке нашем незабвенном — покойно и счастливо.

Сказав так, Елизавета Кирилловна прошла с детьми в дом, а Аграфена Павловна, проводив их взглядом, вздохнула с облегчением и перекрестилась размашисто.

— Знать и впрямь большую силу наша Евфросинья имеет, — сказала Арише. — Раз поговорила с нашей Лизанькой и к жизни воротила. Ты вот что… Завтра пойди к ней. Снеди отнеси какой… Сама-то не станет, а для зверья своего примет. Поклонись от меня в ноги, что спасла нашу красавицу.

— Чуть свет побегу, барыня, — закивала горничная. — Еще до заутрени обернусь! Святая она, как есть святая… Красавица наша совсем здорова. Слава тебе Господи! А то уж мочи не было на нее, горлицу, да на деток, на сироток при живой матери, смотреть!

Солнце склонилось к закату, окрасив землю царственной золотистой багряницей, и вновь запели монастырские колокола, возвещая конец вечерни. И тотчас распахнулись настежь окна Елизаветы Кирилловны во втором этаже теткиного дома. Как когда-то в детстве, вновь хотелось ей чтобы небесная эта песня лилась в ее комнату, в ее пробудившееся от страшного сна сердце.