Приближающееся кавказское лето в этот год раньше срока раскалило Тифлис своими лучами. Странно, после персидского похода, после жара пустыни не должно ли было здешнее пекло стать привычным и не тяготить северянина? Но отчего-то именно здесь и сейчас донимало оно. То ли последствия подхваченной еще по осени лихорадки продолжали сказываться, то ли штабная рутина навевала лень, а только решительно ничего не хотелось делать в эти дни, а ночью видел прапорщик Стратонов снег… Сугробы московские да горки ледяные, что на святках ставили, да морозы, морозы — наши, русские! Стосковался по родным краям — мочи нет… Уж скорее бы в полк вернуться — там в походах да стычках с горцами не до лени, не до скуки. Не то, что здесь…

Почему-то впервые думалось о Тифлисе почти враждебно. За столько лет русского владычества почти не изменился он в своем азиатском облике. Только в центре города, где располагалась Эриванская площадь, цивилизация взяла свое, и здесь грузинская столица имела уже почти европейский вид. Но сверните с той площади на улицу под названием Армянский базар, и вы очутитесь на самом настоящем восточном базаре. В тесной, неровной улочке громоздились с обеих сторон, наползая друг на друга всевозможные лавки. Здесь шили платья и варили плов, жарили баранину и чеканили серебро, пекли лаваши и брили бороды, ковали лошадей и оправляли оружие… Все это сопровождалось столь характерным для востока шумом множества голосов, от которого у непривычного к тому человека начинала нестерпимо болеть голова. При этом на Армянском базаре никогда не воровали. Кража была здесь делом совершенно неслыханным, невозможным. К торговой улице примыкали три площадки — на одной отдыхали развьюченные и все же вечно чем-то недовольные и надменные верблюды, на другой протяжно кричали сотни груженых углем для мангалов ишаков, третья была заставлена бурдюками с вином.

По сию пору в городе существовала лишь одна гостиница, носившая название «Справедливая Россия». Держал это далекое от чистоты и порядка заведение еврей Соломон. Как-то Константин осведомился у него, отчего он так странно назвал свою гостиницу.

— Оттого, что русские — люди справедливые! И, следовательно, они непременно предпочтут мое благородное заведение мужицким халупам этих жадных бюргеров! — хитро улыбаясь, ответил Соломон.

Стратонов расхохотался. Старый черт, как пить дать, знал, что он не относится к справедливым русским и живет как раз у одного из тех самых жадных бюргеров — трудолюбивых немецких колонистов, приехавших на Кавказ еще при Ермолове. Алексей Петрович расселил их вблизи Тифлиса, на реке Иоре, и около Елисаветполя в колониях: Александердорф, Елизабетталь, Петерсдорф, Мариендорф, Анненфельд и Геленендорф. Десять семейств поселились на берегу Куры у самого города. Ермолов создал все условия для развития этих поселений: он не только предоставил им положенные податные льготы, но и разрешил меж ними общинное самоуправление, вверив общий надзор за ними особому комитету под председательством чиновника-немца, дабы колонизаторы не испытывали никакого давления местных властей.

Трудолюбивые немцы насадили сады, разбили огороды, завели скотину. Теперь из их рук население, привыкшее за большие деньги покупать даже самое необходимое у захвативших всю торговлю армян, получало свежие овощи, мясо, молоко и даже картофель и белый хлеб, вкус которых был доселе неведом Закавказью… Рано утром молодые немки самолично разносили продукты по домам, а затем возвращались к трудам на своих фермах…

Глядя на устройство немецких поселений, Константин не раз грезил о том, чтобы в России русские крестьяне стали жить также… Свободно, самостоятельно решая все свои внутренние дела, защищаемые и всемерно поддерживаемые властью. Ах, как расцвели бы тогда русские деревни! И совсем иной стала бы сама России, укрепившаяся в своих низах, давшая им жить полнокровной жизнью. А ведь эти низы — основа. Большая часть России — мужичье. А дай ты русскому мужику, как тому немцу развернуться, так ведь он не то что сады с огородами, он ведь и сами горы свернет… Но об этих грезах своих молчал Константин. Этакие идеи из уст вчерашнего государственного преступника начальству уж точно не понравились бы. Знал Стратонов, что и теперь иные бессовестные карьеристы норовили доглядывать и подслушивать за бывшими декабристами да писать на них доносы по начальству, да боевым друзьям их намекать, что от таких товарищей лучше держаться в стороне…

Колонистов же Константин полюбил за трудолюбие и незлобивость. Немцы сдавали комнатки в своих домиках, и многие отдавали предпочтение им, а не еврейской гостинице. У «бюргеров» в отличие от нее в комнатках было всегда светло, чисто и опрятно. Да и нехитрая кормежка была не в пример еврейской вкуснее и питательнее.

Последние месяцы Стратонов жил у немца Беринга, две дочери которого явно засиделись в девицах. Обе они были добрейшими и работящими существами, но природа явно поскупилась, трудясь над их внешним обликом… Не красили их и национальные немецкие костюмы, в которых неизменно ходили все колонисты. Немцы, вообще, были весьма патриотичным народом, и браки заключали лишь внутри своей общины, не отдавая дочерей на сторону и, что особенно удивительно, не беря жен со стороны, хотя иные грузинки были куда очаровательнее грубоватых колонисток.

Дома Беринга и пяти его соседей стояли под Авлабарской горой, на которой располагались три массивных казармы, построенных еще при Ермолове и подавлявшие своей громадой унылую смесь бедняцких сакель и землянок, населяемых тифлисскими рабочими. Этот вид не радовал глаз. Зато вид, открывавшийся с другой стороны — на бурную Куру — мог подарить не одну минуту приятных размышлений и мечтаний. Окна комнаты Стратонова выходили как раз на реку. Шум ее волн убаюкивал его с наступлением ночи и вместе со свежестью, даримой водой, врывался в раскрытые окна поутру.

Правда, не во всякую ночь возвращался Константин в свою уютную «келью». Иногда ночевал он в городе у своего доброго приятеля поручика Гусятникова, что исполнял при штабе унылейшую должность писаря и так же, как и Стратонов, рвался в свою часть.

Гусятников снимал комнату в старом городе. Дома здесь были традиционной восточной постройки — большей частью, одноэтажные, с плоскими крышами, огромным количеством окон и дверей и крытыми галереями для защиты от солнца. Они так плотно примыкали друг к другу, что по ним без труда можно было прогуливаться, не касаясь мостовых. Именно так и проводили время ночной прохлады местные жители, после заката высыпавшие из своих домов. Тогда-то начиналась в старом Тифлисе настоящая жизнь. Заунывные звуки грузинских и татарских песен, мерный говор бубнов, смех и гортанная речь — все сливалось под пологом бархатного неба в странную, но чарующую мелодию. А свет разноцветных персидских фонарей! А пестрые платья и жаркие танцы женщин! Это еженочное праздненство нельзя было упустить! И Константин до середины ночи предавался ему, возвращаясь в дом колонистов лишь под утро и оттого отчаянно не высыпаясь…

Этой ночью Стратонов вновь путешествовал по крышам вместе с Гусятниковым. Легко перепрыгивая с одной на другую и раскланиваясь с хозяевами оных, друзья, следуя правилам, избегали лишь те, на которых стояли одни женщины. На них можно было лишь смотреть с почтительного расстояния, разгадывая скрываемую восточными одеждами красоту.

— Ах, Стратонов, все-таки Грузия прекрасна! — говорил поручик, любуясь танцем облаченной в пурпурные одежды девицы.

— А грузинки и того пуще? — улыбнулся Константин, садясь на край крыши и отпивая глоток прохладной воды из взятой с собой фляги.

— Это тебе, пожалуй, известно лучше моего.

— Не береди рану, Федя, — вздохнул Стратонов.

— Рану! Какая-такая рана? Давно бы подал в отставку и ехал к своей красавице-княжне!

— То-то же, что красавице-княжне… Я нищ, как церковная крыса…

— Твой брат генерал и друг Государя!

— И не имеет собственного угла… Нищий прапорщик с клеймом государственного преступника — хороша партия!

— Ты, что ли, хочешь, чтобы она нашла лучшую?

— Молчи! — вспыхнул Константин. — Я желал бы ей лучшей партии. Но найди она такую, я бы искал одной смерти…

— Глупо! — решительно заключил Гусятников. — Что до меня, то я непременно женюсь на какой-нибудь местной красавице и поселюсь с нею здесь.

— В Тифлисе?

— К черту Тифлис! Кахетия! Вот, мой милый, истинная обитель богов! Наши аристократы уезжают любоваться Италией… А что такое Италия в сравнении с Кахетией?

— Ты был в Италии, Федя?

— Нет! И к черту Италию! Я видел Кахетию, и с меня довольно! Эти дома под сводами ореховых деревьев, эти заросли винограда, это…

— …вино, которое однажды ударило тебе в голову…

— Я никогда не пил ничего лучшего, Костя, клянусь! Что может быть лучше, чем жить в этом краю с прекрасной женщиной, возделывать виноградник, пить и продавать лучшее в мире вино…

— О, Гусятников, да ты сибарит!

— Не скрываю этого!

— Зачем тогда ты рвешься в полк? Найди себе достойную партию и приступай к воплощению мечты в жизнь!

— Увы, у меня то же затруднение, что и у тебя. Я беден, друг! И не знатен. Стало быть, нужно заработать либо капитал, либо звание, с которым не совестно было бы посвататься в приличный дом. Впрочем, я еще и не встретил ту, с которой бы пожелал прожить весь век в тени ореховых деревьев и в окружении виноградников… Кто знает, может это она? — поручик кивнул головой на обольстительную плясунью.

— А я бы никогда не променял моей милой Москвы и на десяток Кахетий… — промолвил Стратонов, любуясь переливами персидских фонарей. — Когда бы выйти в отставку да зажить там семьей…

— На что зажить-то? И где?

— Поначалу поселились бы у друга нашей семьи Никольского.

— Это тот, что Государя самого советник, сказывают?

— Он самый. Я вырос в его доме, так что Никита Васильевич не отказал бы мне в гостеприимстве. К тому же сам он с семейством живет в столице. А там я пошел бы служить…

— Кем, Костя? Кем бы ты пошел служить? Оба мы с тобой лучше всего умеем служить Отечеству саблей…

— Я уверен, что смог бы найти себе поприще и в мирной жизни. Мой брат — тот да, родился в мундире. И без мундира и войны для него жизни нет. А я пошел по воинской части лишь из-за скверных наших дел да еще увлекшись его примером…

— Тебе нужно было влюбиться в какую-нибудь московскую розовощекую купеческую дочку. Вот, и было бы счастье!

— Ты циник, Гусятников.

— Я реалист, мой друг. Ты ведь знаешь, реализм нынче входит в моду, вытесняя слащавые сантименты и будоражащую нервы романтику прежних десятилетий? Надо идти в ногу со временем.

— Ты просто еще не любил, мой друг.

— И слава Богу! Говорят, любовь дурно влияет на пищеваренье, а я дорожу своим аппетитом, коим я так знаменит в кругу друзей!

Друзья рассмеялись. Шутки поручика, однако, не могли рассеять тоски Константина. В ночном сумраке, расцвеченном пестрыми огнями, среди множества силуэтов, заполнивших крыши старого города, ему постоянно чудился один-единственный силуэт, которого не могло быть меж этих теней. И один-единственный голос слышался ему, преодолевая дикую симфонию ночного Тифлиса…

В эту ночь Стратонов не остался у Гусятникова. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями о той, которую не могли бы заменить ему все розовощекие и пышущие здоровьем купеческие дочки Первопрестольной. И за что только полюбила она его? И зачем ждет все эти годы? Однако, поехали же жены декабристов за мужьями в сибирскую острожную глушь, оставив решительно все — лишь бы быть с теми, без кого вся жизнь становилась бессмысленной… Что есть все земные будничные расчеты рядом со всепоглощающим чувством? Прах, один прах…

Возвращаться одному ночью из города было не очень-то безопасно — в этих краях никогда не посмели бы срезать кошелек на базаре, зато не упустили бы случая отрезать голову гяуру в укромном месте. Но Константин не боялся. Служба на Кавказе сделала его решительным фаталистом. Кисмет! Если суждено быть зарезанным, как свинье, то не отвертишься, каким бы героем или напротив осторожным человеком ты ни был. А если Бог судил тебе долгую жизнь, то ни одна пуля, ни один клинок тебя не достанет… А Стратонов был отчего-то совершенно уверен, что на его долю Всевышний отпустил немалый срок.

До дома милейшего Беринга он добрался аккурат, когда первые солнечные лучи накинули розовый муар на вершины гор. Дабы не тревожить хозяев, Константин по обыкновению пробрался в свою комнату через окно и… тотчас схватился за кинжал, увидев сидящего в углу его комнаты незнакомца в черкеске. Ночной гость примирительно поднял руку:

— Ну-ну, Константин Александрович, так ли надлежит встречать гостей?

— Ночных татей — именно так!

«Тать» рассмеялся, и этот смех оказался Стратонову хорошо знакомым. В тот же миг гость зажег стоявшую подле него на столике масляную лампу, и Константин тотчас узнал его. Что и говорить, при природной смуглости остроносого лица и смоляной черноте волос, этому человеку ничего не стоило сойти за горца. Черкесска, весьма идущая к его ладной фигуре, лишь довершала сходство.

— Опять вы! — Стратонов в раздражении швырнул кинжал на кровать. — Как прикажете называть вас на этот раз? Курский? Самум? Кавалерович? Или у вас появилось новое имя?

— Вы можете называть меня, как и ваш брат, Виктором, — миролюбиво разрешил гость. — Однако, годы вас не исправили. Вы все тот же неблагодарный невежа…

— Сударь, не забывайте, что я теперь вновь офицер, и за такие слова могу…

— …вызвать на дуэль своего благодетеля? Ну-ну, не кипятитесь. Вы уж однажды пробовали, помните? Ныне мой ответ вам был бы тем же.

— Зачем вы явились сюда?! Кто вас впустил?!

— Нас впустила милейшая Гретхен, любезно указавшая вашу комнату и посоветовавшая подождать. Она сказала, что вы непременно воротитесь к рассвету. Она, между прочим, очень недурно знает ваши привычки… И, кажется, наш приезд не слишком обрадовал ее. Должен заметить, что рассвет — весьма позднее время для возвращения. Откройте секрет: неужели Тифлис уже окончательно развился до европейских городов и обзавелся своим борделем и игорным заведением?

— Да полно вам молоть вздор!

— В таком случае что же? Зазноба? — Виктор лукаво прищурился.

— Прекратите, наконец, испытывать мое терпение! Это вовсе не ваше дело, где я был! Но если угодно, мы с моим товарищем поручиком Густяниковым просто прогуливались по крышам!

— Как романтично! Надо будет мне непременно тоже совершить такую прогулку.

— Какого черта вам нужно, наконец?!

— Говорите тише, господин прапорщик, иначе вас могут услышать!

— Уж не Гретхен ли?

— Нет-с, другая дама. Которая чрезвычайно устала с дороги и была глубоко огорчена вашему отсутствию.

— Какая другая дама? — спросил Константин внезапно севшим голосом.

— Очень хорошо вам знакомая дама. Вы знаете, ей очень надоело ждать, когда вы обрадуете ее своим возвращением, и она решила навестить вас сама.

— Лаура здесь?! — не поверил собственным ушам Стратонов.

— В соседней комнате. Гретхен напоила ее теплым молоком, и теперь она спит.

Константин бросился к двери, но длинная нога Виктора, упершаяся каблуком в дверной косяк, шлагбаумом преградила ему путь.

— Ну-ну, мой молодой друг. Остыньте. Не стоит будить девушку, проделавшую ради вас столь длинный путь. Она заслужила свой отдых, вы не находите?

Стратонов отступил:

— Да, вы правы… Однако… Не знаю, что и сказать… Все в каком-то тумане… Это она попросила вас сопровождать ее?

— Нет, это я предложил ей поехать со мной.

— Зачем?

— Затем, что этот прекрасный цветок начал чахнуть от тоски и одиночества в нашей холодной столице. И это грозило перерасти в серьезную болезнь… Мне нравится княжна. В ней есть все. Ум, благородство, сила, отвага, верность… И вместе с тем большая хрупкость, нежность, ранимость. Вы не заслужили такой женщины, но она вас любит. А вы непозволительно затянули для нее пытку ожиданием.

— Вы правы и теперь. Я не заслужил ее и знаю это. Я благоговею перед ней, понимаете ли вы меня? Я отдал бы за нее всю свою кровь… А больше, — Константин горько усмехнулся, — мне и отдать нечего.

— Это уже не так мало, как вам кажется, — ответил Виктор. — Вы ведь не передумали жениться на Лауре?

— Мог ли я передумать? Можете мне не верить, но все мысли мои были лишь о ней…

— Я вам верю. В таком случае ровно через неделю вас обвенчают в одной старой церкви в двенадцати верстах от Тифлиса. Возьмите несколько дней отпуска, полагаю, начальство вам не откажет?

— Думаю, нет… Но как же… А родители Лауры?

— Им придется смириться.

— Навряд ли они смирятся. Князья совершенно разорены, а такой зять…

— Их дочь получит достойное приданное, и это хотя бы отчасти примирит их.

— Приданное? Какое еще приданное?

— Как вынужденный посаженный отец, я дам за ней достойное ее приданное. Да и Государь обещал…

— Сударь! — вспыхнул Стратонов. — Да сколько же вы еще намерены унижать меня? Вы, значит, сочли, что раз я нищ и сир в этом мире, то вы… то вы…

— Что я? — спокойно переспросил Виктор. — Умерьте вашу гордыню, господин прапорщик. И попытайтесь хорошо понять то, что я вам скажу. Когда-то давно я любил одну женщину, но ее… — он на мгновение запнулся, — убили…

— Убили?..

— Не перебивайте и не задавайте лишних вопросов. С той поры жизнь моя превратилась в ад… Я обрел большое богатство. Огромное, если быть точным. Но оно не дает мне радости… Оно лишь служит моей мести тем, кто когда-то уничтожил меня… Скоро эта месть, наконец, будет завершена, и жизнь моя сделается окончательно пуста. Однако, черт побери, было бы обидно, если бы все, чем я обладаю пошло, лишь на воздаяние за зло, лишь на кару для негодяев… Мне было бы утешительно знать, что мое богатство служило и делу любви, делу добра. Я выкупал невольников-христиан у турок, я старался помогать сиротам и падшим — тем, кому больше некому было помочь… Но буду откровенен — ни к кому из них я не питал любви. Я лишь делал то, что казалось мне справедливым. Я одинок на этом свете, как Агасфер, с которым меня столь часто сравнивают. А княжна Лаура… Я был бы счастлив и горд иметь такую дочь, как она. А потому я хочу, чтобы вне зависимости ни от чего — ни от родителей, ни от вас, чей воинский жребий столь прихотлив, ни от меня, ибо и я не вечен — она была обеспечена.

— Но в каком положении окажусь я? Мужа-нахлебника?

— Иногда лучше меньше думать о собственном «я». Оно не абсолют. Да и зачем вам быть нахлебником? Вы вольны служить и тем обеспечивать семье достаток. Но у Лауры всегда будет оставаться свой небольшой капитал, проценты с которого станут вам подспорьем. Вы порядочный человек, несмотря на свое легкомыслие. Следовательно, я могу быть спокоен, что вы не промотаете эти деньги на скачки и карты.

— Весьма польщен таким доверием, но мне не очень нравится то, как вы распоряжаетесь чужими судьбами, нисколько не интересуясь видами тех, кого вы передвигаете, словно шахматные фигуры по доске.

— Это вы весьма точно определи, — чуть улыбнулся Виктор. — Я и впрямь люблю передвигать живых людей, как шахматные фигуры. Шахматы — прекраснейшая игра, в ней все логично… А жизнь люди портят своими пагубными страстями…

— Уж не возомнили вы себя Богом?

— Не беспокойтесь, я не столь помешан. И признайте все же, что вашими с княжной судьбами я распорядился не так уж и плохо?

Константин немного помолчал, а затем ответил:

— Я был бы и впрямь неблагодарным невежей, если бы стал отрицать это. Без вас мы даже не встретились бы с Лаурой… Я не могу преодолеть предубеждения против вас, не могу вас понять. Но Бог с вами, пускай все будет по-вашему.

Первые лучи восходящего солнца робко заглянули в окно, озарив комнату розовато-золотистым светом.

Виктор приоткрыл дверь, сказал шепотом:

— Ступайте теперь к ней. И подождите. Она, должно быть, скоро проснется. А я с вашего позволения на пару часов воспользуюсь вашей кроватью.

— Хоть на весь оставшийся день! — откликнулся Константин, мгновенно проскользнув мимо него и скрывшись в комнате княжны.

Лаура уснула, даже не раздевшись. Гретхен укрыла ее, уже спящую, одеялом и оставила подле нее едва теплящийся ночник. Лицо княжны было заметно усталым, темные пряди волос разметались по подушке… Солнце, просочившись сквозь неплотно задернутые занавески, как раз остановило свой любопытный взгляд на этом прекрасном лице и, видимо, залюбовалось им так же, как и вошедший Стратонов. Константину безумно хотелось обнять Лауру, покрыть поцелуями ее руки, но он не смел потревожить ее сон. Пусть лучше пробудится сама и увидит его, преданно ожидающего этого пробуждения. Он осторожно задул ночник, опустился на колени подле постели княжны и стал с волнением ждать, придумывая десятки фраз, какие скажет ей, когда она проснется, и в несчетный раз любуясь каждой черточкой милого лица, которое только что ночью витало перед его взором, как призрак, и вдруг волей странного их благодетеля воплотилось наяву…