Первое путешествие Наследника по необъятным пространствам страны, во владение которой однажды предстояло ему вступить, близилось к концу. Оно началось по весне, сразу после общего экзамена, завершившего образование Александра. Сам Государь начертал инструкции для него, желая, чтобы его сын не по рассказам и книгам узнал Россию, но увидел ее собственными глазами, увидел воочию своих будущих подданных.

Император, в свое время не получивший положенного Наследнику образования, всегда хотел, чтобы преемник его лишен был сего недостатка, а для того весьма заботился о всестороннем просвещении Александра.

Впрочем, на «солдафонский» вкус генерала Стратонова просвещение это было чрезмерным. Император должен быть вождем и солдатом, а не поэтом и романтиком… Жуковский — что и говорить, душа-человек и поэт отменный, но ведь, прости Господи, баба. Добрая, вечно квохчащая над своим питомцем баба. Вместе с высокомудрым и прогрессивно мыслящим Кавелиным, воспитателем Наследника, чему они учили будущего Царя? Не говоря о собственно предметах образования, идеям гуманизма, эфемерным материям и мечтам… Юный Наследник преисполнен был самых благих стремлений и имел душу чувствительную, нежную. Но Стратонов слишком знал, что благие стремления обречены сталкиваться с каменной стеной реального положения дел. И нужно очень серьезную закалку и упорство иметь, чтобы не разбиться о ту стену, но, вооружившись подручными средствами постепенно пробить в ней брешь. Тяжко это будет с нежной-то душой, поэзией воспитанной. Будет та душа страдать и маяться, теряя иллюзии, будет метаться, а с нею-то и все подвластное ей шататься начнет.

Глядя на Александра, вспоминал Юрий его венценосного дядю. Тот тоже вступал на престол полный прекраснодушных мечтаний и надежд. А чем все кончилось? Опустошенностью собственной души и разладом в государстве…

Конечно, среди воспитателей Наследника нет таких прохиндеев, как недоброй памяти Лагарп, но все же гуманисты и поэты не лучшие наставники будущему Царю. Когда бы воспитателем его был покойный Карамзин или любезный друг и брат на всю жизнь Никольский, то можно было бы не беспокоиться. Но Кавелин и милейший Василий Андреевич…

За время путешествия Стратонов порядком устал от обоих. Да и от всего этого придворного «караван-сарая», стремительно кочующего с места на место… И зачем только настоял Государь, чтобы именно ему, Юрию, сопровождать Наследника в его странствии? Одно утешало, сразу по окончании оного Стратонова ожидала действующая армия — то есть Кавказ! Вот, где место для боевого генерала. А в свитах… пусть свитские скучают.

«Радуюсь, что ты ознакомился с частью сердца России и увидел всю цену благословенного сего края, увидел и как там любят свою надежду. Какой важный разительный урок для тебя, которого чистая душа умеет ощущать высокие чувства! Не чувствуешь ли ты в себе новую силу подвизаться на то дело, на которое Бог тебя предназначил? Не любишь ли отныне еще сильнее нашу славную, добрую Родину, нашу матушку Россию? Люби ее нежно; люби ее с гордостью, что ей принадлежен и родиной называть смеешь, ею править будешь, когда Бог сие определит для ее славы, для ее счастия! Молю Бога всякий день в всяком случае, чтобы сподобил тебя на сие великое дело к пользе, чести и славе России…», — писал Император Наследнику. Письма из столицы приходили с большой регулярностью. Государь писал в промежутках между армейскими учениями, насилу выкраивая считанные несколько часов на сон. Он не знал отдыха, как и прежде, хотя здоровье его уже не было так крепко. А, пожалуй, стоило бы и поберечься. Юрий был убежден, что Николаю просто необходимо царствовать как можно дольше. Под его скипетром Россия не узнает сотрясений Европы… Наследник же, возмужав и лучше узнав положение дел, отрезвеет от юношеских мечтаний и тогда, действительно, будет вполне готов править.

Страшно представить себе, что стало бы с Россией, если бы обоснованные опасения Государя перед визитом в приведенную к повиновению Польшу оправдались! Уезжая, Николай написал свое первое завещание, содержание которого было известно лишь немногим. «Три брата у тебя, которым отныне ты служить должен отцом; будь для них тем же, чем был для меня твой дядя Александр Павлович, — писал Император. — Со временем они должны тебе служить верой и правдой; смотри, чтобы были Русские; это значит все, что долг их составит. (…) Будь милостив и доступен ко всем нещастным, но не расточай казны свыше ее способов. С иностранными державами сохраняй доброе согласие, защищай всегда правое дело, не заводи ссор из-за вздору; но поддерживай всегда достоинство России в истинных ее пользах. Не в новых завоеваниях, но в устройстве ее областей отныне должна быть вся твоя забота. (…) Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести».

Боже, сотвори так, чтобы эти заветы Наследнику пришлось выполнять как можно позже…

Имея возможность впервые столь долго и близко наблюдать Александра, Стратонов видел перед собой совершенного еще младенца. С прекрасными задатками, недюжинными знаниями, весьма подчас мудрыми суждениями, и все-таки — ребенка. И это путешествие было ему в радость и веселье. В сущности, никакого почти представления о России и ее народе оно не давало. Что можно узнать о стране, лишь на день-другой останавливаясь в каждом городе? Лишь раскланяться с местной знатью да оглядеть достопримечательности… А народ… Народ, как водится, толпился, благословлял будущего монарха, бежал за его коляскою… А тот с непривычки еще смущался этого и бывал растроган до слез, и клялся, что крепостная несправедливость будет уничтожена. Что если Бог не судит покончить с нею его отцу, то он первым же своим указом избавит Россию от этого позора. Мечты юноши! Прекрасные и пылкие…

Тверь, Новгород, Ростов, Углич, Ярославль, Кострома, Вятка, Тобольск… Так быстро мелькали города и веси, что и не успевалось запомнить всего. Прав был Жуковский, сказав, что такое путешествие есть лишь беглый просмотр содержания книги, чтение которой еще впереди.

Челябинск, Курган, Златоустовский оружейный завод (самая любопытнейшая для Стратонова точка пути), Оренбург, Уральск, Казань, Симбирск, Саратов, Пенза, Тамбов, Воронеж, Тула, Калуга… Здесь присоединились к свите офицеры, участвовавшие в кампании 1812 года. Осмотр памятных мест ее должен бы увенчать странствие. Оживился Юрий, вспоминая славные страницы своей молодости и охотно рассказывая о них Наследнику. В первый день отправились в Вязьму, затем — в Смоленск… Здесь Стратонов попросил Наследника отпустить его на день-другой — проведать имение свояка. Само собой, Александр согласился, и решено было, что генерал догонит его в Малом Ярославце, чтобы затем сопровождать при осмотре Бородинского поля.

В Клюквинку прискакал Стратонов затемно. Старуха-ключница, отворив ему, ахнула:

— Батюшки-святы! Барин! Да почто ж не предупредили вы… Да ведь мы же не ждали совсем…

— Полно, Марфа, — успокоил ее Юрий. — Я проездом здесь. Ночь переночую, а завтра, глядишь, и уеду уже.

— Проездом… — вздохнула Марфа. — Все-то вы, государи мои, проездом… И вы, и барин Александр Афанасьевич… А дому, Юрий Александрович, хозяин нужен. Без хозяина дом — сирота.

Клюквинка и впрямь сиротский вид имела. Избенки мужицкие совсем почернели да в землю вросли, поля кое-где поросли бурьяном, от сада усадебного лишь память осталась — столь одичал он, да и дом, хоть и не велик, а и то наполовину заколочен стоял, и из каждого угла его веяло духом запустения.

Конечно, Марфа была права. Дому хозяин нужен. Сжималось сердце у генерала от увиденной разрухи. А, помнится, сколько прожектов было у Саши, как благоустроить это место! Не человек, а бездонный кладезь неисполнимых проектов… Уехал и позабыл их все. А мужики…

— …двое сбежали этот год. Недород у нас был. И скотины много пало — истинное наказание Господне! Словно испортил какой злодей скотину, — Марфа шмыгнула носом. — Я вам, барин, ужин-то сейчас сготовлю и в господской комнате постелю — она у нас завсегда в чистоте содержится. Мы ведь все ждем, что барин с барыней приедут…

Пожалуй, лучше было приехать зимой. Зимой внешнего убожества не видать. А в самом доме печь натоплена, веселым огоньком встречает. Печь всякий дом гостеприимнее делает. Но не в знойный же июльский вечер топить ее?

— Летошний год, как урожай-то наш пропал, думали — погибель наша пришла. Только барыня Софья Алексеевна и спасла нас сирых, спаси ее Господь!

— Что же барыня?

— Свои амбары открыла и наделила нас. Без нее — пропали бы!

Марфа, кряхтя и вздыхая, расстелила Юрию постель в господской комнате и, оставив его устраиваться, ушла накрывать на стол.

Стратонов сел к стоявшему у окна столу и тяжело вздохнул. И что за глупость, право… Ведь он и приехал сюда лишь с тем, чтобы ее увидеть хотя бы мимолетом, а уж одно имя ее, ключницей оброненное, ранило… Почему жизнь так нелепа? Бедняга Пушкин погиб на дуэли, а он, Стратонов, чья судьба не сулит ему впереди ничего отрадного, выжил, получив рану столь же тяжелую, смертельную по уверениям эскулапов. Знал Юрий — это ее молитвами он на ноги встал. И помнил то мгновение, когда она небесным ангелом сошла к его одру, как самое святое, самое прекрасное в своей жизни.

О своей репутации она не думала, все ее мысли были лишь о нем. Но в доме Никольских никто не упрекнул бы ее «неприличным» поведением. А свет… Софьинька была далека от него. Она не знала света, а свет — ее. И это избавляло Софью Алексеевну от лицемерных условностей.

У Никольских она прожила тогда всю весну — до той поры, пока Юрий смог встать на ноги. Варвара Григорьевна привязалась к ней, как к сестре. Полюбил ее и Никита, и дети. Да и можно ли было не полюбить ее? Не полюбить этого ангела?

На лето она уговорила Юрия перебраться в Клюквинку, здоровая деревенская жизнь в которой должна была помочь его выздоровлению. Стратонов, впрочем, понимал, что есть и другая причина этого настояния — Софьинька боялась оставить на лето без пригляда свое имение. Понимал он и то, что она пренебрежет имением и останется с ним, если он решит остаться в столице. И увещевать, прогонять было бы бесполезно… А прогнать Софью Алексеевну Юрий пытался не раз. Кроме связанного своего положения, гнело его в ту пору и другое — страх остаться калекой. Потерять единственный смысл своей жизни, самого себя. И он не хотел, чтобы Софьинька видела этот страх, не хотел, чтобы она из жалости принесла себя ему в жертву. Он скорее бы свел счеты с жизнью, чем допустил до этого.

Поехать на лето в Клюквинку он все же согласился. Тем более, что к уговорам присоединилась и Варвара Григорьевна. А противостоять двум лучшим женщинам, каких он когда-либо знавал, Юрий не мог.

То лето было прекрасно и мучительно одновременно. Прекрасно тем, что она была рядом, а он чувствовал, как силы, вновь наперекор скепсису эскулапов, возвращаются к нему. Мучительно — совершенным непониманием, как жить дальше.

— Милая Софья Алексеевна, вы знаете, что вы самое святое, что есть в моей жизни. Знаете мои чувства к вам. Но прошу вас: забудьте меня, выходите замуж за человека, достойного вас и будьте счастливы, — сказал он ей однажды.

А она ответила со свойственной ей простотой и легкостью:

— Я буду принадлежать или вам, или Богу — больше никому. Это я давно решила. А лгать всю жизнь я не хочу…

В монастырь Софьинька не ушла. Она жила надеждой, которую так и не смогла воплотить. Юрий решился было развестись с женой и даже через Виктора навел справки о жизни ее заграницей. Но тут возникло препятствие. Екатерина Афанасьевна, верная своей злобе, ничуть не желала развода. При этом, хотя репутация ее была хорошо известна, но прямых улик против нее не было, ибо Катрин всегда была крайне осторожной. Таким образом, бракоразводное дело, решение в котором надлежало принимать господам из Священного Синода, грозило стать долгим и весьма скандальным. И как с таким пятном потом жить сыну Петру? Хотя проклятые черви сомнения все еще точили сердце Стратонова, но явные воинские задатки, все больше проявлявшиеся в мальчике с годами, его жажда пойти по военной стезе, укрепляли Юрия в вере, что Петруша — его сын. И мог ли он испортить его будущность в обществе, опозорив его мать? Виктор, правда, сулил добыть неопровержимые улики своими методами, но от такого рода «помощи» Стратонов отказался категорически.

Так и не удалось сбросить ненавистные цепи… Софьинька, впрочем, ни разу и не вспомнила о них. Юрий чувствовал, что она, будучи сама столь чиста, пошла бы на преступление, чтобы быть с ним. Но не смел он дойти до подобного бесчестья. А потому вновь пришла разлука, еще более невыносимая для обоих, чем прошлая… Все это время они часто писали друг другу. Из писем Софьи Алексеевны Стратонов знал, что она устроила школу для детей крестьян, и постановила по смерти своей дать вольную всем своим крепостным. Могли ли не любить мужики такую барыню? Могли ли окрестные крестьяне не завидовать им? Вот, и Марфа имя ее по-особенному выговаривает. Знать, в трудах своих кипучих забывается она от тоски, как сам Юрий в походах и боях. Теперь, готовясь отбыть на очередную войну, мог ли он не заехать сюда? Не проститься — кто знает, не навсегда ли?..

За спиной Стратонова раздался легкий шорох.

— А, Марфа, ты… Сейчас я приду, — сказал он, не оборачиваясь.

— Это… я… — послышался робкий ответ.

Юрий резко обернулся и вскочил на ноги.

— Софья Алексеевна! Вы! Здесь! В эту самую минуту, что я думал о вас… — он с жаром поднес к губам ее холодные, несмотря на летнюю пору, руки. — Как вы очутились здесь, дорогая моя Софья Алексеевна?

— Я возвращалась из города. Вы же знаете, там были торжества в честь Наследника… Я никогда почти не бываю на праздниках, но я надеялась увидеть вас… Ведь вы писали мне еще зимой, что Государь желает, чтобы вы сопровождали его Августейшего сына. Вас я не увидела и отправилась домой. А проезжая мимо Клюквинки увидела свет в господской комнате и… — Софьинька на мгновение осеклась. — Разве я могла не увидеть вас, Юрий Александрович?

— Ангел мой, если бы вы знали, что вы значите для меня… — проронил Юрий, чувствуя, как перехватывает дыхание от избытка нахлынувших чувств.

— Я знаю, Юрий Александрович, — ее ясные серые глаза смотрели на него прямо. Они были безмятежны, как осенняя гладь пруда в ее усадьбе, но в глубине своей таили неиссякаемую нежность и неисчерпаемую печаль. Глаза осени… А ведь она так молода еще. Ей нет и тридцати… Но в глазах ее — осень. И виной тому он, Юрий Стратонов.

Софьинька осторожно, с какой-то даже робостью опустилась на край видавшего виды «вольтеровского» кресла.

— Мы… так давно не виделись с вами, Юрий Александрович… Кажется, вечность прошла. Так много изменилось…

Стратонов опустился перед ней на колени и сжал ее руку в своих:

— Так ли уж много? Главное, по-прежнему, неизменно. Мы оба несчастны, и я бесконечно виноват перед вами, что не могу сделать вас счастливой, хотя в этом состоит мой долг.

Ее небольшая, трепетная рука коснулась его волос:

— Вы уезжаете, не так ли?

— Откуда вы узнали?

— Вы бы не приехали иначе… Вы приезжаете или когда отправляетесь на войну, или когда возвращаетесь с нее.

— Верно. Потому что прежде чем отправляться на войну надлежит поклониться святыне, дабы получить благословение и защиту, а по возвращении сделать то же, дабы возблагодарить. Моя святыня вы, Софья Алексеевна. Пусть эти слова звучат почти кощунственно, но Бог, читающий в сердцах, меня не осудит за них.

— Я буду молиться за вас, Юрий Александрович. Всякий день. Всякий час. Всякую минуту. Каждой частичкой моей души. Бог знает, что мне ничего больше не нужно — лишь бы вы были живы и здоровы, и хоть изредка иметь весточку от вас.

— Я буду писать вам всякий день, даю вам слово!

— А я буду хранить ваши письма и перечитывать их по многу раз долгими вечерами…

— Как и я ваши… Знаете ли вы, милая Софья Алексеевна, что письма ваши я помню наизусть, потому что ничто не приносило мне большей радости в последние годы, нежели они?

— Вы… однажды просили меня сделать вам подарок, — промолвила Софьинька. — Я постаралась исполнить ваше желание, — с этими словами она извлекла из маленькой сумочки овальный портрет величиной с ладонь. Свой автопортрет, который так хотелось ему всегда иметь при себе.

— Благодарю вас, Софья Алексеевна, за этот драгоценный для меня дар! Теперь этот портрет всегда будет со мной, у самого сердца… Как только удается вам еще находить время на занятие живописью?

— Вы правы, — Софьинька чуть улыбнулась, — мои кисти все чаще остаются заброшенными… Хозяйство требует неотступных забот. Вот и в школе я подчас преподаю сама. Это, знаете ли, большая радость для меня… Эти дети, их глаза, их жажда знаний…

— Вы в самом деле решили в завещании дать вольную своим крепостным?

— Это завещание написано и непреложно. Я так решила. Мои люди не будут обречены ходить по миру. Их дома, их земля — все будет принадлежать им.

— Вы уверены, что это будет им во благо?

— Уверена. Я не знакома с теориями, Юрий Александрович. Вы знаете, что из книг я читаю лишь поэзию, романы и немного историю. Но я видела деревни, свободные от крепостной зависимости. И они благоустроены не в пример большинству помещичьих. Потому что люди верят в себя и работают на себя. В них нет страха, что барин промотается, или наймет паразита-управляющего, а сам укатит в город или заграницу, что, наконец, продаст их на вывоз, оторвав от ставшего родным дома и земли… Пока я жива, моим мужикам нечего страшится. Ну а случись со мной что? Я с детских лет сжилась с ними. Большая часть их детей мои да сестры-покойницы крестники. Как же я могу оставить их на чью-то волю?

— Вы так молоды, а уже думаете о том, что… — закончить фразу у Стратонова не повернулся язык.

— Мои родители и сестра тоже были не стары. Да и ваши тоже… Все мы ходим под Богом и всегда нужно быть готовыми дать перед ним ответ и за себя, и за тех, кто был поставлен Им на нашем пути, и за тех, кто поручен был нашим заботам. Знаете ли, я недавно взяла в свой дом воспитанницу.

— Вы не писали об этом прежде.

— Это случилось совсем недавно. Она сиротка. Отец ее замерз прошлой зимой, будучи во хмелю, а мать этой весной умерла от горячки. Девочка — моя крестница, я и взяла ее на воспитание.

— Какую же судьбу вы ей готовите?

— Я научу ее всему, что знаю сама, дам приличное воспитание… А дальше — что Бог даст. Мы можем лишь мечтать и надеяться…

Стратонов некоторое время молчал. Конечно, ей, как и всякой женщине, хочется семьи, детей… Но время летит, а женский век скоротечен. И с каждым годом надежды тлеют. И, вот, она ищет хоть какую-то замену — хлопочет о крестьянских детях, берет в дом воспитанницу. Сама она с сестрой заменила некогда семью своей любимой няньке Савельевне. А теперь также пытается заполнить пустоту в своем сердце.

— Вы, кажется, продрогли с дороги? Марфа что-то стряпала, и самовар, должно быть, уже вскипел. Не откажетесь ли вы разделить со мною трапезу?

— Против горячего чая я точно не стану возражать, — согласилась Софьинька.

Марфу, кажется, вовсе не удивило присутствие в доме соседской барыни. С того памятного лета старуха знала, что генерала и ее связывает глубокая сердечная привязанность. Но она не была болтлива и умела хранить тайны хозяев столь же ревностно, сколь и вверенные ей ключи от немногочисленных кладовых и шкапов…

За ужином Софья Алексеевна, по-простонародному с блюдечка прихлебывая чай с земляничным вареньем, неожиданно спросила:

— А что Александр Афанасьевич? Здоров ли?

— Слава Богу, как нельзя лучше, — подтвердил Стратонов.

— Не собирается ли в Клюквинку?

— По крайней мере, мне не приходилось слышать о таком желании. Саша — человек до мозга костей городской. Ему противопоказана деревня. А отчего вы вдруг вспомнили о нем?

— Дела в Клюквинке совсем плохи последнее время.

— Марфа говорила что-то об этом.

— Видите ли, Юрий Александрович, мне больно видеть такое запустение… Еще несколько лет, и от Клюквинки останется лишь воспоминание. Дом разрушится, мужики разбредутся, куда глаза глядят.

— Я и сам это вижу, — вздохнул Юрий. — Но что же я могу поделать?

— Как вы полагаете, Александр Афанасьевич согласился бы продать Клюквинку?

— Продать Клюквинку? — удивился Стратонов. — Но кому же?

— Мне, — коротко ответила Софьинька.

— Вы хотите купить эти развалины? — еще больше поразился генерал.

— Я хочу купить имение, которое еще может возродиться, если повести дело с умом.

— Вы теперь невероятно похожи на вашу сестру!

— Правда… — Софьинька чуть улыбнулась. — В детстве мне казалось, что заниматься хозяйственными заботами прескучно, и не могла представить, что смогу не только научиться этому, но и найти в этом интерес.

— Каков же интерес?

— Мне радостно видеть ухоженные дома и сады, живущих в достатке крестьян. А здешние почерневшие избы, здешний обнищавший и голодный люд, распроданные и варварски порубленные леса…

— Из Саши хозяин никудышный, что и говорить…

— Но согласится ли он продать?

— Почему бы и нет? Клюквинка ему не нужна, она ничего не дает ему, наоборот — приходится платить подать за мужиков, хоть их и немного совсем. До отъезда на Кавказ я еще буду в столице и непременно поговорю с ним.

Софья Алексеевна покинула Клюквинку заполночь. Стратонов верхом сопровождал ее коляску до самого дома. Здесь Софьинька взяла с него слово быть у нее непременно к завтраку. Он приехал теперь лишь на день, и она желала, чтобы хотя бы этот, единственный день был отдан ей безраздельно. Того же желал и он сам. Один день иллюзии счастья, которого не может быть… Что ж, пусть не может, пусть. Но останется этот день, останется то незабываемое лето и все те дни, что были прежде… Софьинька сказала бы: «Слава Богу за них!» У Юрия нет ее смирения, но в эту ночь он все же повторит хотя бы устами вслед за ней: «Слава Богу за них!»