Эта зима не столь скучной выдалась, как прежние. Зачастил в Мураново сосед — Павел Петрович Карамышев. Дотоле едва видели его в родных краях, ибо несколько лет жил Павел Петрович в Германии, где прилежно постигал науки. Остался бы он там и дальше, да занемогла матушка его, Наталья Пантелеймоновна, и пришлось молодому барину вернуться в имение, дабы помочь родительнице.

Скучно было Карамышеву в этом медвежьем углу. Утонченный юноша с изысканными манерами, одетый по последней моде, он непоправимо контрастировал с сельской жизнью. Сперва объехал всех соседей, но они быстро прискучили ему разговорами о вареньях и соленьях и явным желанием обрести в его лице завидного зятя. Затем охотился, изучив все окрестные леса, но и охота надоела привыкшему к светскому образу жизни и европейским столицам молодому человеку. Со скуки занялся хозяйством, но обнаружил, что полученные от немецких профессоров знания о философии, астрономии и прочих мудрых предметах никак не могут ему помочь разобрать путаницу расходных книг, найти общий язык с мужиками и навести в запущенных по болезни матери делах хоть какой-нибудь порядок.

Единственное «развлечение», в котором Павел Петрович оказался постоянен, стали почти ежедневные визиты к «мурановской барышне», которая принимала его радушно и сочетала в себе два замечательных качества: понимала литературу и искусство, легко могла поддержать разговор на эти темы и разбиралась в хозяйственных вопросах.

Софьинька была искренне рада визитам молодого Карамышева. Зима — время тоскливое, особенно когда единственный твой собеседник — старая няня, а тот, о ком томится сердце — далеко и не торопится вспомнить о тебе. В такие вечера милые беседы с учтивым соседом — прекрасный способ развеять хандру. Павел Петрович был человеком весьма любезным и образованным. Он выписывал все журналы и новые книги, выходившие в столицах, и охотно делился ими с Софьинькой. Это благодаря Карамышеву прочла она чудные повести Рудого Панька, над которыми от души смеялась вместе с няней. Что за прелесть были эти малороссийские сказки! И страшно, и весело от них! И дух захватывает, и, когда окончишь читать, кажется, что, вот, сейчас откроешь окно, а за ним совершенно иной мир, полный волшебства…

— Павел Петрович, а не знаете ли вы, кто такой Рудой Панек?

— Простите, Софья Алексеевна, не знаю. Это первая книга его. Должно быть, скоро автор себя объявит.

— Какой, должно быть, удивительный это человек! Что за воображение! Что за небывалый язык!

— Вижу, хохол завоевал ваше сердце. В таком случае, позвольте преподнести вам эту книгу в подарок — пусть и впредь она радует вас.

Такой подарок Софьинька приняла с радостью.

Ей легко было общаться с Павлом Петровичем по сходству вкусов. Безвыездно живя в деревне, она почти не имела собеседников на дорогие ей литературные темы. А Карамышев был в них редким докой и так прекрасно говорил о различных книгах и их авторах… А еще он был талантливым пианистом. И, глядя на его порхающие по клавишам пальцы, Софьинька смутно стыдилась своих рук. Ее руки привыкли к домашней работе, к шитью, к кистям и краскам. Они загрубели и не желали извлекать из старого фортепиано тех божественных звуков, что рождало оно, благодаря Павлу Петровичу.

— И как это вы, Софья Алексеевна, живете в этакой глуши совсем одна? Здесь же с ума сойти можно… Ничего здесь нет, что бы душе просвещенного человека потребно было.

— Некогда мне с ума сходить, Павел Петрович. Имение мое хоть и не велико, а хозяйского глаза требует.

— Неужто вы сами ведете дела с мужиками? Ведь это же чистые мошенники…

— Вести дела с мужиками совсем не сложно. Нужно просто знать их и знать свое имение. А я своих мужиков с детства знаю, как и они меня. Как и сестре моей, мне они верой и правдой служат. Знают, что я их не обижу, лишнего с них не стребую, а, коли нужда приключится, так и помогу, и не подводят меня. Мы же, Павел Петрович, с нашими мужиками и Наполеоново нашествие пережили, и последующую разруху… Вместе мы и в беде, и в радости.

— Сложно мне представить это. Вы такая хрупкая, начитанная… такая… Барышня, одним словом. И мужики…

— Помилуйте, вы на мужиков, словно на зверей каких диких смотрите. Если так смотреть, то и впрямь языка общего не найдешь.

— Наши мужики барышню любят, — вмешивается няня. — На всякий праздник гостинцы несут. Знают ее долю сиротскую, жалеют.

Трудно такие странности понять русскому европейцу, но смотрит с уважением непритворным. Хороший он человек, Павел Петрович, душевный. И няня к нему благоволит. И нетрудно догадаться, что мечтает старая видеть его мужем своей любимицы…

— Вот, интересно, надолго ли Павел-то Петрович в наших краях задержится?

— Как поправится Наталья Пантелеймоновна, так и уедет. Скучно ему у нас, разве не видишь? Только и мечтает скорее вырваться отсюда.

— Худо будет, коли уедет…

— Отчего же худо?

— Оттого, что нет здесь женихов иных. Есть, конечно, еще барчуки, да дурни дурнями, не стоят моей касаточки. А Павел Петрович!.. Такой красивый мужчина, такой обходительный и умный! Сам Бог его сюда послал. И ты ему, видно, по душе. Да и как бы иначе? Ведь ты у меня сокровище.

— С чего ты, няня, это взяла? Просто скучает он, и негде ему больше вечера коротать — вот и ездит.

— И хорошо, что ездит. Глядишь, привыкнет, поймет, что лучшей жены ему не найти… Эх, была бы ты с ним поласковее!

Жалко Софьиньке няню огорчать, потому не возражает. Да что возразить? И впрямь замечательный человек Павел Петрович. Собой хорош — высок, ладен, черты лица столь тонки, что многие барышни позавидовали бы — воду с такого лица пить и только. И галантен, и образован… Да, вот, только не глядят на него Софьинькины глаза. Как лицо его румяное да нежное видит, так и косит их в сторону, а перед ними — совсем иной образ, который никто и ничто из ее сердца вытеснить не может.

— Знаю я, о ком ты думаешь. Все енерал твой тебе грезится… И где он, твой енерал? Писать-то и то забыл тебе…

Может ли быть, чтобы забыл? Нет, не мог он забыть. А, знать, хочет, чтобы она забыла… Да отчего же все за нее решают, о ком думать и кого помнить ей? Тяжела сиротская доля, но одно лишь есть в ней преимущество — никто не решит за нее, с кем ей под венец идти. Тяжко ей одной, но сама себе она хозяйка. Всею жизней сиротской, трудом каждодневным, барышням иным неведомым, заслужила это право свое — самой решать, как жить.

— Вот, помру я — одна останешься. Совсем одна… Ни мужа, ни детей… Несладкая это жизнь. Я-то что, я вас, как родных, растила — в том и утешение мне было. А с тобой что будет? Подумай. Бабий век короток. Увянешь в нашей глуши и кому тогда нужна станешь?

А Павел Петрович все навещал Мураново, привозя то книги, то ноты, то еще что-нибудь, что могло порадовать Софьиньку. Наконец, его матушке стало лучше, и ее выздоровление решено было отметить балом для уездного дворянства. Засуетилась няня:

— Давно пора тебе в люди выходить! Засиделась красавица моя!

— Да мне и выходить-то не в чем, няня… И танцевать я едва умею — стыдно будет.

— Не мели ерунды, не серди меня, старуху! Да ни одна из здешних дурех с касаточкой моей не сравнится! И все они завидовать тебе будут, потому что Павел Петрович будет танцевать только с тобой!

И совсем не хотелось Софьиньке, чтобы все ей завидовали. И танцевать вечер напролет с Павлом Петровичем — также. Он-то, должно быть, танцует не хуже, чем на фортепиано играет, а она… Не хватало еще на ногу наступить ему — опозориться.

А Савельевна уже увлеченно за дело взялась. В город съездила — купила отрез чудного атласа кремового цвета, из старых сундуков кружева достала и сама взялась кроить и шить, изводя Софьиньку постоянными примерками.

Платье было почти готово, а до бала оставалось три дня, когда Софьинька проснулась среди ночи в холодном поту от ужаса. Ей привиделось, будто бы Юрий Александрович смертельно ранен. Как наяву, она видела его в окровавленной сорочке, с прострелянной грудью и белым, как полотно, лицом. Он стоял перед ней, протягивая к ней руку и зовя ее по имени…

Всю оставшуюся ночь Софьинька не находила себе места, а наутро рассказала свой кошмар няне. Та лишь покачала головой, пожевав губами:

— Мало ли что… Погода нынче ночью лютовала, а ты все письма ждешь, тревожишься — вот, и примстилось тебе. Помолись Пресвятой Богородице да забудь.

— Молилась, нянюшка, всю ночь поклоны клала да плакала, а все равно — точно камень на душе. Беда с ним! Сердцем чувствую, беда приключилась! Зовет он меня, нянюшка, к себе зовет!

— Да полно тебе вздор-то молоть! Он и думать забыл о тебе, а ты — зовет! Успокоиться тебе надо. Вон, в церковь съезди, с отцом Никодимом поговори — глядишь, отпустит. А завтра бал…

— Ах, оставь няня! — воскликнула Софьинька. — Не до бала мне теперь… Ехать мне надо!

— Обезумела! Куда еще ехать?!

— В Петербург… Непременно в Петербург! Там друг его живет — у меня и адрес есть… Я лишь узнаю, что с ним, и вернусь…

— Умом ты, что ли, повредилась, в самом деле?! — сплеснула руками няня. — Девица! Одна! В чужой город! В чужой дом! Без приглашения! Да на что же это похоже? Приедешь ты к тому господину и что? Станешь расспрашивать про своего енерала? А у енерала жена, сын! Позор и только! Образумься!

— Не уговаривай, нянюшка. Прости! Я уж решила все. Недаром мне такой сон был послан. Надо ехать.

— Вот, и сестра твоя, покойница, так же всегда говорила. «Я решила!» Дорешалась, бедовая, что в могилке лежит, — старуха всхлипнула. — Обе вы в отца — никого не слушаете!

— Не сердись, няня. Я тебе всякий день писать буду!

— А на что мне письма твои, коли я грамоты не знаю?

— Отца Никодима попросишь или старосту нашего, Елисея. Они тебе прочтут!

— А как же Павел Петрович?! Что я ему скажу?

— Скажешь, что заболела наша троюродная тетушка и срочно позвала меня приехать.

— И лгать не стыдишься! Хоть бы день-то подождала, до после бала-то? Платью-то теперь, пропадать, что ли… — Савельевна всхлипнула. — Все руки исколола, пока шила, чтобы ягодка моя самой красивой была, а ты…

Жаль было старуху обижать, скрепила сердце — всего-то на день отъезд отложить надо… А там — мчаться во весь опор без остановок…

— Хорошо. Я задержусь до завтра. Приготовь все необходимое к отъезду. Я возвращусь от Карамышева, переоденусь и тотчас отправлюсь в путь.

— Хорошо, касаточка моя, — обрадовалась няня. — Все к твоему приезду готово будет. Вот, опять же хоть соберу тебя, как должно. Чай, путь-то неблизкий.

Бал в Карамышевском доме прошел для Софьиньки, как во сне. Нет, она не затерялась в кругу приглашенных, не выдала своего душевного смятения, принуждая себя любезно улыбаться и поддерживать непринужденную беседу, она даже ни разу не наступила на ногу Павлу Петровичу, оказавшемуся превосходным танцовщиком, но никогда в жизни не было ей так тяжело. Разве что в последние дни жизни покойной сестры… А всего тяжелее было, когда Павел Петрович, как-то особенно глядя на нее, сказал тихо:

— Я давно хотел поговорить с вами, Софья Алексеевна… Я скоро уезжаю и не могу дольше откладывать. Позволите ли вы мне объясниться?

Софьинька отшатнулась в смятении и, уже едва владея собой, прошептала лишь:

— Нет-нет, Павел Петрович! Не сейчас… Только не сейчас… Не нужно… — так и оставила растерянного Карамышева, не позволив, чтобы произнес он слова, которых она так боялась, и о которых так мечтала Савельевна.

Она покинула бал раньше других гостей, сославшись на усталость, и поспешила домой, где уже ждал ее заботливо подготовленный экипаж, куда няня поставила полную корзину разной снеди и большой дорожный сундук, в который в последний момент, несмотря на возражения Софьиньки, затолкала и ее бальное платье:

— Все-таки в столицу едешь! Там дамы нарядные, не то что у нас!

Простившись с всхлипывающей и крестящей ее старухой, Софьинька тронулась в дальний путь, впервые покинув родной дом. Она не страшилась ни дороги, ни незнакомого города. Все мысли и чувства ее были теперь обращены к одному человеку. Что-то с ним? Жив ли? Только бы мельком увидеть его… Да что там, только бы узнать, что он жив и здоров… А все прочее… Боже, какая ерунда все прочее!