Почему-то он до последнего был уверен, что карающая длань Правосудия, нависшая над ним, так и не посмеет опуститься. Виданное ли дело, чтобы князя из знатнейшей фамилии, занимающего высокий пост, арестовали и отдали по суд? Доподлинно знал Владимир, что многие судейские на руку не чисты, да и в министерствах многих казнокрадство — не новость. А уж про чиновничество губерний и городов говорить не приходится. Ревизируй их, не ревизируй — все одно воровать будут. Да и ревизоры те ж… Умасли их хорошенько — на все глаза закроют! А на особо ретивых управу тоже найти можно… Вон, капитан Казарский, герой морских викторий, во цвете лет погублен был, когда учинил проверки тыловых контор и складов в черноморских портах, обнаружив злоупотребления высших флотских начальников. Полный сил воин, лишь во цвет лет вошедший, он скончался от неведомой болезни в считанные дни. Видевшие его во гробе, говорили, что тело имело ужасный вид, почернело, раздулось, а волосы отваливались от головы, будто бы то был парик. Верный признак отравления мышьяком. Очень кому-то помешал капитан… Кто бы мог подумать! Турки ничего сделать ему не могли, война ни царапины не оставила, а мирная жизнь убила… И ведь тем, кто убил, это с рук сошло. Даже и не сыскали их, хотя и тело из могилы вырыли и в столицу на экспертизу отвезли, и сам Бенкендорф вел расследование. А все отчего? Оттого, что убийцы имели высокое положение и покровителей…

Какой же, если в сравнении смотреть, с Борецкого спрос? Ну, подумаешь, документы подделывал — мало ли, таких случаев… От должности, пожалуй, отстранят под предлогом благовидным. В худшем случае, на время в родовое имение ушлют. Ничто! Не острог, чай, в сибирской глуши…

Рассуждая так, не спешил Владимир уезжать ни из Петербурга, ни из России. Сбежать — значит, признать вину. Самому на себя показания дать. Нет, не бывать тому! Никакая шельма не заставит князя Борецкого бежать! К тому же шельма давно уже с чертями в аду беседы ведет… Нарочно узнал Владимир — нашли в сгоревшем доме останки человеческие. Одно настораживало — с того времени, как пожар случился, исчез куда-то горбун Гиря. Как знать, не прихватил ли этот подлец документы, Владимиру столь нужные? Такой мерзавец на все способен! Однако же, если и прихватил, то уж на него Борецкий управу найдет. Не велика птица.

Кажется, все верно рассчитал Борецкий, а, вот, ведь поди ж! Где-то просчитался… И понял это, лишь увидев на пороге собственного дома… нет, не выскочку Любезнова, а голубые мундиры Третьего Отделения…

Дело выходило совсем худо. Проклятые бумаги, что так искал уничтожить князь, оказались не где-нибудь, а в руках самого графа Бенкендорфа. И было то полбеды, но выяснилось, что благодаря махинациям, о которых безапелляционно свидетельствовали документы, обогащались не просто какие-то мошенники, но некая организация, связанная в прошлом с приснопамятной Российско-Американской компанией, с заговорщиками, умышлявшими на Престол и Венценосца. И оказывался Борецкий уже не проворовавшимся чиновником, а преступником против Государя, соучастником заговора.

Услышав от непроницаемого Александра Христофоровича это страшное обвинение, Владимир похолодел. Тут уж ссылкой в имение не отделаешься, тут — Сибирь, никак не меньше. Забыв всю гордость княжескую, повалился в ноги главному жандарму:

— Александр Христофорович, не погубите! Богом клянусь, не знал ничего о супостатах! Не умышлял!

— Вору, князь, Богом клясться не престало, — резко ответил Бенкендорф. — Или вы полагаете, что воровство ваше не есть преступление против Государя и Отечества?

— Грешен, сознаюсь, грешен! Тем, что презрел закон и должность свою обратил на пользу себе, а не делу, блюсти которое был поставлен! И готов понести за то всякую кару, каковой найдет меня достойным мой Государь. Но ни о каких заговорах я ничего не знал! Это все изветы моих врагов!

— Вот как? — тонкие губы шефа Третьего Отделения скривились в усмешке. — Стало быть, ваши враги силой заставили вас помогать лицам, чьи помыслы и деятельность направлены на сокрушение Императорской власти? Как же это им удалось? И позвольте узнать, кто же они, эти ваши враги?

— Есть один человек… Я не знаю его настоящего имени, но сам себя он называет Курским. Это страшный человек! Он наверняка состоит в каком-то тайном обществе… Может быть, иллюминат! Это настоящий дьявол, поверьте мне!

— Не поверю, князь, ибо этот человек — друг Императора. И ваши слова против него лишний раз доказывают вашу вину. Кстати, уж не по вашему ли наущению г-ну Курскому подбросили польские прокламации, а затем подожгли его дом?

— Граф, я прошу избавить меня от подобных обвинений! Я дворянин!

— Вы вор и изменник, Владимир Львович. Будь моя воля, я предал бы вас участи других пятерых государственных преступников… Но Государь наш милостив, и, вероятно, проявит снисхождение.

Снисхождение? Двадцать или больше лет острога, которые никогда не пережить? Остаток жизни в кандалах и лишениях?.. Борецкому стало дурно, и он бессильно опустился на стул. Все слова разом прилипли к гортани, все судорожно придумываемые оправдания, еще не слетев с языка, разбивались о похожего на гранитного истукана шефа жандармов, чьи прозрачные глаза смотрели на приговоренного безо всякой жалости. Друг Государя… Курский — друг Государя… Друг… О, будь ты проклят! Будь ты проклят, кто бы ты ни был… Значит, мерзавец не сгорел в огне. Значит, он жив… И теперь празднует победу! Но рано, рано… Не может быть, чтобы не было способа освободиться! Наверняка он есть, и Борецкий найдет его. И тогда трепещи, проклятый негодяй! Тогда ты заплатишь за все и пожалеешь, что огонь не поглотил тебя уже сейчас… Злоба придала Владимиру сил, и, подняв взгляд на Бенкендорфа, он хрипло попросил:

— Прикажите дать мне перо и бумагу. Я хочу написать прошение Его Величеству.

— Извольте, — Александр Христофорович небрежным жестом протянул Владимиру лист бумаги и карандаш. — Только не злоупотребляйте драгоценным временем Его Величества, пускаясь в ненужные подробности. Не забывайте, что ваша вина полностью доказана. И единственное, о чем вы можете просить, это о милости к Вам.