Глава 16
С Варварой Григорьевной все глупо вышло. Постыдно. Наговорил ей Мишель сущих нелепостей, так что не знал Саша, как и оправдаться перед ней и за себя, дурака, и за него. С одной стороны приезд ее и впрямь воскресил его душу из бездны отчаяния, в которую повергли ее утренние суровые слова, а с другой — провалиться бы от стыда! Добро еще, что характер у женщины этой — золотой. Простила и виду не подала, что рассержена. Пожурила матерински за доставленное инкомодите, попросила и впредь бывать у нее да с тем и уехала.
С Мишелем Саша после разругался вдрызг. Ведь кабы ни этот змей-искуситель, никогда бы он не посмел в отношении Варвары Григорьевны бестактности допустить! Хотя что говорить, сам хорош… Повел себя как мальчишка, как тупица первостатейный! Позволить убедить себя в том, что дружеская щедрость прекраснейшей из душ — это беззаконная страсть… И ведь об Олиньке позабыл совсем! Теперь и на глаза-то ей показаться стыдно…
Домой Саша нарочно возвратился поздно, надеясь, что жена будет спать. Ольга и впрямь уже легла, чувствуя себя неважно. Но каково же было удивление Апраксина, когда он обнаружил в гостиной обычно не покидавшую свою комнату Любу. Заметно уставшая, она сидела в своем кресле, укутанная пледом и медленно перебирала в правой руке крупные четки.
Саша растерянно остановился в дверях:
— Люба? Что-то случилось? Почему вы здесь в такой час и совсем одна? — спросил он.
— Все уже спят. Кроме моей горничной, которая ждет меня, чтобы помочь лечь.
— Отчего же вы не ложитесь?
— Я хотела дождаться вас, — тихо ответила Люба и знаком попросила Сашу подойти поближе.
Озадаченный Апраксин подошел к свояченице и, как бывало прежде, опустился на пол подле ее кресла.
— Что случилось, Люба?
— Сегодня человек, которого вы считали своим другом, предал вас, Саша.
— Что вы имеете ввиду?
— Вашу встречу с Варварой Григорьевной видел ее муж, которого кто-то предупредил…
— Что?! — Апраксин побледнел и вскочил на ноги. — Он был там?!
— Был… И хотел вызвать вас на дуэль за нанесенное оскорбление.
Саша покачнулся и рухнул на стоявший неподалеку стул, стиснув руками голову:
— Боже мой, Боже! Какой позор… Какой же я идиот… Нет, это непростительно, непростительно… Что же теперь будет? Нужно поехать к нему, объяснить, принести извинения… Варвара Григорьевна святая! Я не допущу, чтобы ее коснулась хоть тень подозрений!
— Мы уже были у Никиты Васильевича, — отозвалась Люба.
— Вы?..
— Я, Эжени и Юрий Александрович. Мы постарались объяснить ему все… На дуэль он вас не вызовет. Он знает, что во всем виноват Михаил, а вы…
— …Идиот и ничтожество…
Обычно щедрая на слова утешения, Люба на сей раз не стала препятствовать самобичеванию Саши, и он понял, что зашел слишком далеко даже в ее все прощающих глазах. И впрямь слишком… Пока он весь вечер бродил по городу, жалея самого себя, его умирающая свояченица и его зять, оказывается, спасали его жизнь и честь. Конечно, отнюдь не только его, но и Никольских, и Олиньки… Но под угрозу всех их поставил именно он! И это — самый настоящий позор…
— Я все же поеду завтра к Никите Васильевичу, — тихо вымолвил Апраксин. — Расскажу ему всю правду. Повинюсь в собственной глупости. Если надо, на коленях стоять буду… Я не допущу, чтобы у него оставалась хоть тень сомнения.
— Правильно, — кивнула Люба. — Правильно, Сашенька. Это ваш долг.
— Ольга все знает?
— Нет, ничего. И не стоит ей знать. Просто постарайтесь, начиная с завтрашнего дня, вновь быть с нею. С нею, понимаете? Ведь она любит и знает вас, как никто. И она не заслужила того забвения, на которое вы обрекали ее последнее время.
— Я знаю, Люба. Я всегда знал, что недостоин твоей сестры. И никогда не понимал, зачем она связала свою судьбу с таким никчемным и нелепым человеком, как я.
— Вы не никчемный, Сашенька. Ты… сосредоточиться не умеете. Ум ваш парит. И душа себе места не находит… А душу… в узде держать надо. Как коня горячего, а не то беды не миновать.
— Где ж ту узду взять, Люба. Я бы и сам рад сердце свое глупое укротить, да не дается оно!
— А вы Бога просите. И по Божьему закону живите. Чем узда слабая?
— Маловер я, Люба, сами знаете… Где он, Бог? Нет, когда на вас гляжу, да на иных мужей святых, как тот старец саровский, так понимаю, что есть Он, что должно в Его воле жить. А сердце-то к тому пониманию глухо остается. И все-то воля своя выходит… Или уж не знаю чья… Самому тошно от этого, а ничего поделать не могу.
— Так разве же вы пытались? Всерьез? Душу-то, Сашенька, воспитывать надо. Как дитя малое — по шажочку, по шажочку.
— А тоску куда деть? Я ведь, коли в стенах этих затворюсь, так от тоски скоро озлоблюсь, и грех еще хуже будет.
— А старец Серафим, знаете ли, что о тоске да унынии говорит? «Бывает иногда человек в таком состоянии духа, что, кажется ему, легче бы ему было уничтожиться или быть без всякого чувства и сознания, нежели долее оставаться в этом безотчетно-мучительном состоянии. Надобно спешить выйти из него. Блюдись от духа уныния, ибо от него рождается всякое зло».
— Мудр ваш старец, что и говорить… И рождает же земля таких людей…
— Земля рождает, да небо душу дает. А они над той душой, как над самым нежным цветком пекутся, чтобы Господу должный плод принести.
— Так что же делать-то, чтобы дух этот от себя отогнать? Ведь с ума он меня сводит, Люба. До того, что все вокруг ненавидеть начинаю. А себя — первее всех.
— Молиться надо, Сашенька. Старец мне молитву собственноручно переписал в письме, чтобы читала я ее, когда на сердце печаль найдет. Я прочту ее вам, а вы повторяйте. А лучше потом и сами затвердите.
С этими словами Люба, закрыв глаза начала негромко читать своим слабым, по-детски звонким голосом:
— Владыко Господи небесе и земли, Царю веков! Благоволи отверзти мне дверь покаяния, ибо я в болезни сердца молю Тебя, истинного Бога, Отца Господа нашего Иисуса Христа, света миру. Призри многим Твоим благоутробием и приими моление мое; не отврати его, но прости мне, впавшему во многие прегрешения. Приклони ухо Твое к молению моему, и прости мне все злое, которое соделал я, побежденный моим произволением. Ибо ищу покоя, и не обретаю, потому что совесть моя не прощает меня. Жду мира, и нет во мне мира по причине глубокаго множества беззаконий моих. Услыши, Господи, сердце вопиющее к Тебе, не посмотри на мои злые дела, но призри на болезнь души моей и поспеши уврачевать меня, жестоко уязвленного. Дай мне время покаяния ради благодати человеколюбия Твоего, и избавь меня от бесчестных дел, и не возмерь мне по правде Твоей и не воздай мне достойное по делам моим, чтобы мне не погибнуть совершенно. Услыши, Господи, меня, в отчаянии находящегося. Ибо я, лишенный всякой готовности и всякой мысли ко исправлению себя, припадаю к щедротам Твоим; помилуй меня, поверженного на землю и осужденного за грехи мои. Воззови меня, Владыко, плененного и содержимого моими злыми деяниями и как бы цепями связанного. Ибо Ты един ведаешь разрешать узников, врачевать раны, никому не известные, которые знаешь только Ты, ведающий сокровенное. И потому во всех моих злых болезнях призываю только Тебя — врача всех страждущих, дверь рыдающих вне, путь заблудившихся, свет омраченных, искупителя заключенных, всегда сокращающего десницу Свою и удерживающего гнев Свой, уготованный на грешников, но ради великого человеколюбия, дающего время покаянию. Воссияй мне свет лица Твоего, Владыко, тяжко падшему, скорый в милости и медленный в наказании. И Твоим благоутробием простри мне руку и восставь меня из рва беззаконий моих. Ибо Ты Един Бог наш, не веселящийся погибели грешников и не отвращающий лица Своего от молящегося к Тебе со слезами. Услыши, Господи, глас раба Твоего, вопиющего к Тебе, и яви свет Твой на мне, лишенном света, и даруй мне благодать, чтобы я, не имеющий никакой надежды, всегда надеялся на помощь и силу Твою. Обрати, Господи, плач мой в радость мне, расторгни вретище и препояшь меня веселием. И благоволи, да успокоюсь от вечерних дел моих, и да получу успокоение утреннее, как избранные Твои, Господи, от которых «отбежали болезнь, печаль и воздыхание», и да отверзется мне дверь Царствия Твоего, дабы, вошедше с наслаждающимися светом лица Твоего, Господи, получить мне жизнь вечную во Христе Иисусе Господе нашем. Аминь.
Слушая подрагивающий голос свояченицы, Саша вновь опустился рядом с ней на колени, пытаясь вторить непривычным словам. На глаза наворачивались слезы, и он не пытался сдержать их. Когда Люба умолкла, Апраксин прошептал:
— Я обещаю вам, что теперь все будет иначе, что я никогда…
— Не обещайте ничего, Сашенька. Даже Петр, клявшийся быть с Христом, когда все отвернутся от Него, отрекся от Спасителя трижды.
— Хорошо, не стану обещать.
— Пообещайте мне другое кое-что, — попросила Люба, касаясь его руки, лежавшей на поручне ее кресла.
— Все, что скажете. Вы ведь мой Ангел-Хранитель.
— Есть на севере монастырь Валаамский — знаете? Туда покойный Государь ездил — с отшельниками тамошними встречи имел. Так, вот, надо и нам тем святыням поклониться по примеру его и у старцев тамошних благословения и молитв о нас грешных испросить.
— Так ведь дорога туда тяжела очень, — усомнился Саша.
— Что с того? Где свои силы слабы, там Божья поможет. Вот, придет весна, потеплеет, и отправимся. Ведь отправимся же, Сашенька?
— Как скажете, так и будет, — ответил Апраксин, благодарно сжимая в ладонях маленькую, холодную, как лед, руку. — И до того времени, обещаю… — он осекся и поправился: — Постараюсь ничем не огорчать ни вас, ни Ольгу.
— Вот и славно, — Люба бледно улыбнулась. — А теперь позови Марфу. Я за день нынешний хуже, чем от всяких дорог устала.
Когда заспанная Марфа увезла барышню, Саша еще долго сидел в темной гостиной, пытаясь по совету Любы сосредоточиться и привести в порядок растрепанные чувства и мысли. Он клялся себе полностью изменить свою непутевую жизнь и чувствовал себя готовым даже к подвигу, ежели высшие силы призовут его к таковому. Теперь все, решительно все будет по-другому! Он докажет всем, что рано считали его пропащим, что и он может жить достойно и мудро, как подобает мужу и отцу семейства, а не юному вертопраху… Саша так увлекся воображением своей грядущей новой жизни и многочисленными обетами, что, не отерев выступивших от душевного умиления слез, уснул прямо в гостиной, так и не поднявшись в супружескую спальню.