С самого утра вьюжило, нагоняя сон. Что может быть лучше в зимний день, когда за окном валит узорчатыми хлопьями снег, и для того, чтобы почитать книгу, свечу придется зажигать даже в полдень, нежели остаться в теплой постели, укутаться в одеяло и дремать, слушая треск камина и вьюжные заоконные напевы? И ведь, должно быть, есть такие счастливцы и счастливицы, которым удалось провести этот день именно так… Но Эжени к ним не относилась.

Из дома Борецких, в котором, несмотря на разгон прежней прислуги, у нее остались глаза и уши, пришли настораживающие известия. Настораживающие настолько, что, не смущаясь метелью, Эжени сама в крытых санях отправилась к княжескому дому. Из расположенной неподалеку ресторации он был хорошо виден, и, согреваясь горячим чаем, можно было спокойно вести наблюдение. Само собой, Эжени не пожалела грима, чтобы не быть узнанной кем-либо из тех, кто мог видеть ее прежде у покойной княгини. В иной день она отправила бы вместо себя немого Благою или смышленого паренька Илюшку, которого Виктор не так давно взял в услужение для поручений, требующих острого глаза и быстрых ног. Но как назло Илюшка второго дня изрядно замерз и жестоко простудился. Вот и пришлось филерскую работу самой выполнять…

Утешилась Эжени после третьей порции чая, когда увидела покидающего дом князя Михаила. Бросив на стол деньги и, не дожидаясь сдачи, она быстро покинула заведение и, нырнув в подъехавшие сани, устремилась в погоню.

Борецкий спешил на Гороховую, и это совсем не понравилось Эжени. Ей давно внушало подозрение чрезмерное внимание князя к Варваре Григорьевне. Как пить дать задумал змей какую-нибудь гнусность. Нет, этого никак нельзя было допустить. И еще раньше нужно было предупредить Никольскую, вмешаться в эту интригу. Но Виктор был сосредоточен на князе Владимире… А тут еще этот переезд, пожар, арест Виктора, обострение болезни Маши… И все это ложилось не на чьи-нибудь, а на ее, Эжени, плечи.

А сегодня утром агент сообщил ей о разговоре между князем и этим начитавшимся романтических поэм простофилей Сашей. Тут и прорицательницей не надо быть, чтобы два и два сложить. Понял, видать, Михаил, что Варвара Григорьевна не Ева, и змей-искуситель, который покусится на нее, останется посрамленным, и решил опорочить добродетель иначе, используя податливого, как воск, Сашу.

А что же Никольская? Из разговора, переданного Эжени, не следовало ничего уличающего ее. Наоборот. Но Михаил доказывал Апраксину обратное… Врал, чтобы… Чтобы спровоцировать? Вызвать скандал? Ну, конечно! Его цель — скандал! Для него это развлечение убивающей его скуки, а для тех, кого выбрал он актерами в своей пьесе, она грозит обернуться трагедией.

Этот вывод сложился в голове Эжени из мелких кусочков мозаики, когда она сидела в санях у дома на Гороховой, страдая от холода, но опасаясь выйти на улицу и нечаянно обратить на себя внимание.

Снег, между тем, кончился, и в надвигающихся сумерках Эжени увидела две фигуры, поспешно вышедшие из дома Никольских. Михаил и Варвара Григорьевна! Холод сразу сменился жаром. Куда направляются эти двое? Что задумал этот негодяй?

Вновь помчались сани, петляя по улицам, следом за экипажем Борецкого. Тот остановился у дома № 6 в Апраксином переулке. Князь галантно помог даме выйти, что-то говоря, затем проводил ее в дом, а сам возвратился в экипаж…

Мороз с приближением вечера усилился, и Эжени не выдержала. Укутав голову старушечьим платком и согнувшись в три погибели, она незаметно выскользнула из саней и стала прогуливаться вдоль дома, ожидая возвращения Никольской и терзаясь догадками, что это все может значить. Ах, когда бы с Варварой Григорьевной поговорить! В глаза ей взглянуть, руки ее коснуться! Тут бы уж для Эжени вся душа ее как открытая книга стала! Только бы не было поздно…

Варвара Григорьевна отсутствовала довольно долго. Но, вот, наконец, дверь распахнулась, и она вышла. А за нею — Саша… Эжени согнулась еще ниже, цепко глядя из-под нависшего над глазами платка на этих двоих и обратившись в слух.

— Я очень рада, Александр Афанасьевич, что утреннее недоразумение исчерпано, — сказала Никольская. — Право, мне было бы жаль нашей дружбы.

— Еще раз прошу великодушно простить меня, Варвара Григорьевна, за мою выходку. Поверьте, я бы скорее дал разрезать себя на куски, чем оскорбить вас. Это все нервы… Иногда со мной бывают подобные… припадки…

— Простите и вы меня вновь за резкость. Вы очень напугали меня… И утром… И потом…

Саша почтительно пожал, но не решился поднести к губам ее руку:

— Я никогда не забуду вашей доброты и снисходительности. Вы ангел, Варвара Григорьевна, и можете быть уверены в моем к вам бесконечном почтении. Я не достоин целовать ваших туфель, а вы подаете мне руку.

Эжени перевела дух. Нет, на воркование любовников этот полный достоинства с обеих сторон разговор нисколько не походил.

Саша помог Варваре Григорьевне сесть в экипаж, из которого почему-то так и не вышел Михаил и, проводив его долгим взглядом, вернулся в дом.

Эжени направилась было к оставленным на углу саням, но вдруг остановилась, как вкопанная, увидев знакомое лицо. Лицо, смертельно бледное и исполненное отчаянной решимости, смотрело неподвижным взглядом из окна кареты, стоявшей с другой стороны дороги, и принадлежало Никите Васильевичу Никольскому.

Так вот оно что! Так вот, значит, зачем все было! Так вот, почему подлец Борецкий не вышел из экипажа! Он знал, что Никольский здесь, и не желал быть увиденным! А знал потому что сам каким-то образом и пригласил его приехать сюда… Пригласил, чтобы Никита Васильевич увидел жену с другим мужчиной, мужчиной, который с некоторых пор стал самым частым гостем в его доме, и подумал… Какой муж, спрашивается, подумал бы иное?

Опущенная штора скрыло лицо Никольского, и его карета медленно поехала прочь.

— А ведь этот несчастный, пожалуй, вызовет простофилю на дуэль! — прошептала Эжени, распрямляясь. — Нужно немедленно остановить его!

Остановить… Хорошо сказать! Но как? Ах, если бы Виктор сейчас был рядом… Послать записку! И не Виктору — это все слишком долго… Стратонову! Объяснить ему все, представившись спутницей Виктора (он поймет), и попросить его немедленно приехать к Никольскому. А самой… Можно ли довериться Ольге Фердинандовне? Нет, не стоит пока вмешивать еще и жену… Довольно ревнивого мужа. Люба! Вот, кто может помочь!

Опустившись на колени, Эжени зачерпнула пригоршню снега и стала что есть мочи тереть им лицо, смывая грим. Подбежав к саням и, бросив в них парик и свое старушечье облаченье, она быстро переоделась в свою предусмотрительно захваченную с собой шубу и меховую шапочку в восточном стиле, попутно давая указания кучеру:

— Сейчас я напишу записку, отвезешь ее генералу Стратонову, что квартирует на Малой Морской улице в доме Калитиной…

— А если генерала не будет дома?

— Тогда исколесишь весь город, пока не отыщешь его!

Писать на морозе — сущее наказание. Выручает только карандаш. Но этот полезнейший инструмент, равно как и бумага, у Эжени всегда был при себе. Написанную по-французски записку она отдала кучеру:

— И смотри — в собственные руки! Если не дай Бог отдашь в чужие, пеняй на себя!

— Полноте, барышня! Мы свое дело знаем — доставим чин чином.

— Смотри! Как генерал записку прочтет, так ты его вези, куда он скажет.

— Слушаюсь, барышня. А вы теперь куда же?

— А мне, голубчик, в другую сторону. Не подведи меня! Гони быстрее!

— Обижайте, барышня!

Кучер хлестнул лошадь, и та резво помчалась прочь, взметая клубы снежной пыли. Замерзшая Эжени направилась в сторону Фонтанки, ища поймать извозчика. На счастье это удалось сделать минут через десять. Беда лишь, что от пронизывающего ветра в открытых санях не защищала ни шуба, ни покрывало, и Эжени с опасением подумала, что назавтра, пожалуй, сляжет следом за Илюшкой…

Ну да это будет только завтра. А пока надо, во что бы то ни стало, предотвратить несчастье.

В комнату Любы горничная проводила Эжени без каких-либо вопросов, зная, что молодая барышня всегда рада видеть эту странную гостью. Это, правда, не помешало ей несколько раз смерить последнюю удивленным взглядом. Что ж, смытый снегом грим, растрепанная прическа и странный туалет должны были вызывать определенное удивление…

Удивлена была и Люба, что-то читавшая, полулежа на оттоманке.

— Мадмуазель Эжени? В столь поздний час?

— Прошу простить меня за вторжение, но это очень важно.

Люба отложила книгу:

— Я вижу это по вашему виду. За вами точно разбойники гнались…

— Если бы за мной гнались разбойники, это было бы мелочью, из-за которой я не стала бы вас тревожить. Но дело касается вашей семьи… И не только…

— Что-то с Сашей, не так ли? — сразу догадалась Люба, и худое лицо ее исказила болезненная гримаса. — Он последнее время почти не бывал дома…

— Люба, я пришла просить вашей помощи. Вы единственная, кто может помочь, — сказала Эжени. — Я вам расскажу все, что знаю.

И она рассказала все, что видела, слышала, и о чем догадалась. Этот рассказ заметно опечалил Любу. Она глубоко вздохнула:

— Одному я рада, что оба они… не виноваты… Что грань не перейдена… Какое же чудовище князь Михаил! Я говорила Саше, что это дурной человек, но он почему-то ужасно к нему привязан. Однако, что же вы хотите от меня, милая Эжени?

— Хочу, чтобы вы всех спасли, — просто ответила Эжени. — Я хочу, чтобы вы теперь поехали со мною к Никите Васильевичу и говорили с ним. Я могла бы поехать одна, но меня он просто не примет. Для него я шарлатанка неизвестного происхождения. А уж в такой момент… Но вам, Люба, он не откажет. Просто по благородству своему не сможет отказать, понимая, сколь это важно для вас, коли вы решились этот путь предпринять. А вы расскажите ему все, что знаете теперь. Я же подтвержу это.

— Хорошо, я поеду с вами, — согласилась Люба. — Не знаю, послушает ли меня Никита Васильевич, но раз вы так считаете, то, стало быть, так нужно. Позовите мою горничную, чтобы она помогла мне одеться, и… приведите в порядок себя.