Как он смел? Неужели она дала ему повод? Видит Бог, никогда и не малейшего… Возомнить, что она, замужняя женщина, мать, может питать какие-то… порочные страсти!

Варвара Григорьевна редко бывала в столь раздраженном настроении. Вот уже полчаса она ходила взад-вперед по своей комнате, не в силах совладать с бурей нахлынувших эмоций.

И теперь этот забывший стыд несчастный стоял перед нею! Ровно, как недавно в гостиной — на коленях, с пылающим взглядом, с бредом безумного на устах! И теперь еще руки горели от поцелуев, которыми он осыпал их, не желая выпускать. Варвара Григорьевна тщательно вымыла их в тазу, засучив рукава платья по локоть. Но даже это не помогло, и она продолжала сгорать от стыда и гнева.

— Варвара Григорьевна, я понимаю, что не должен этого говорить! Но я люблю вас! Вот уже несколько месяцев… Да что там! Вот уже год я вас люблю! Безумно! Как никого и никогда! Все, что я делаю, озарено вами! Все — посвящено вам! Вы мое солнце! Нет, больше солнца… Солнцу не посвящают взятых крепостей. А я хотел бы стать воином, как мой зять, и бросить к вашим ногам покоренные города!

Щеки полыхнули с новой силой, и Варвара Григорьевна приложила к лицу смоченный в воде платок. Говорить так с ней! Как он смел?! Имея такую чудную жену, как Ольга Фердинандовна, сына… О, как жестоко она ошиблась в этом человеке! Неужели в столице все таковы? Все рабы своих похотей? И никому нельзя верить? В Москве было не так. В Москве ее дом всегда был полон людей, и эти люди любили ее чистой, братской, сестринской, дружеской любовью, как и она их.

Варвара Григорьевна всегда тосковала о родном городе с его простодушием и сердечностью. Ей, москвитянке до мозга костей, было холодно и тоскливо в Петербурге. Тем более, что Никита был здесь так занят, что у него почти не оставалось времени на прежние задушевные разговоры, чтения, тихие семейные радости. Но никогда еще так остро не чувствовала она своего одиночества в этой чужой и обманчивой, как ее туманы, столице.

Устав ходить, Варвара Григорьевна опустилась в кресло и глубоко вздохнула. Этот молодой человек, такой талантливый и ранимый, казался ей не таким, как другие, возвышенным. Хотелось поддержать его, ободрить, приласкать матерински… А он принял это дружеское и материнское чувство за иное. Какая глупость!

— Я знаю, что и вы, вы любите меня! Я читаю это в ваших глазах! Слышу в вашем голосе!

— В таком случае вы слепы и глухи! И к тому же безумны, если могли подумать обо мне такое! Кто дал вам право так оскорблять меня? Немедленно покиньте мой дом! Не вынуждайте меня звать слуг и усугублять позор!

В вопросах чести мягкая Варвара Григорьевна была тверда, как сталь. Она видела, какое оглушающее, убийственное действие произвели ее слова на Апраксина. Но в тот момент гнев ее был столь велик, что его побелевшее лицо и отчаянный взгляд не вызвали в ней ни малейшего сочувствия. Перед ней стоял преступник и только.

Теперь же постепенно остывая, Варвара Григорьевна подумала, что, пожалуй, не стоило говорить столь резко. В конце концов, этот молодой человек — поэт, музыкант… А поэты и музыканты — люди зачастую слишком подверженные сильным эмоциям, несдержанные. А у Саши к тому же нервы всегда были точно воспалены… И это горькое его детство, и одинокость… Нет, нехорошо было бить так наотмашь, без жалости. Все, что без жалости делается, неправильно выходит — это Варваре Григорьевне еще покойница-мать говорила. «Людей жалеть надо, Варинька, всех, какие ни есть. Потому как люди же».

А, может, нетрезв он был? Что-то такое было в нем… нездоровое… Или именно нездоров? Не горячка ли? А коли так, то можно ли столь всерьез принимать его слова и так жестоко судить?

В дверь осторожно постучала горничная:

— Барыня, там внизу князь Борецкий. Сказать, что вам нездоровится?

Михаил Львович? Ну, конечно! Пришел оправдывать и защищать друга… Ах, что за день выдался, право! Сказаться ли и впрямь больной?

— Барыня, князь еще сказал, что это очень важно. Что он просто умоляет принять его.

— Скажи, что я спущусь… — вздохнула Варвара Григорьевна.

Матушка всегда говорила: «Никогда не отказывай человеку в помощи, не отказывайся выслушать его. А вдруг тем ты спасешь чью-то жизнь и душу? Пусть тысячи разговоров будут пусты, но ради одной единственной спасенной души можно выслушать миллионы пустых слов».

Необычайно взволнованный князь ожидал ее в гостиной.

— Прошу простить меня за вторжение, — отвесил он галантный поклон, едва Варвара Григорьевна ступила в комнату.

— Что-то случилось, Михаил Львович?

— Боюсь, что может случиться.

— С Александром Афанасьевичем? — негромко спросила Варвара Григорьевна, опустив глаза.

— Что-то произошло меж вами, не так ли?

— Я не желаю об этом говорить, князь! — щеки Никольской вспыхнули, и она сурово взглянула на непрошеного гостя.

— Вам и не нужно, — вздохнул Борецкий. — Он объяснился вам в любви, не так ли? Нет-нет, прошу вас, не сердитесь! Я ведь все понимаю… — Михаил нервно заходил по комнате. — Вы не должны судить его столь строго, Варвара Григорьевна!

— Вы пришли заступаться за вашего друга? Не теряйте напрасно времени!

— Да, пришел! — князь остановился. — Если вы желаете казнить, то казните одного меня, потому что именно я один виноват во всем!

— Вы, Михаил Львович? Чем же вы виноваты?

— Во-первых, именно я просил вас быть ласковее с Сашей, полагая это полезным для него. Однако, я не учел, что для его темперамента такая ласка все равно, что искра для бочонка с порохом! Ваши помыслы были чисты и невинны, но они ненароком зажгли в нем страсть.

— Вы не можете отвечать за чужое неумение владеть своими чувствами или хотя бы соблюдать приличия и не оскорблять дома, в котором был принят, как лучший друг!

— Позвольте мне досказать! Это… я сказал ему, что вы его любите.

— Что?! — вскрикнула потрясенная Никольская.

— Я буду говорить перед вами так, как давно не говорил на исповеди, Варвара Григорьевна, потому что знаю, что ваше чистое и мудрое сердце не оттолкнет кающегося преступника, но помилует его. Вчера у нашего доброго друга было день рождения. Мы, что греха таить, славно погуляли, и Саша остался у меня на ночь. Мы были несколько нетрезвы и чересчур разговорились. Саша говорил о вас в самых восторженных выражениях, но, клянусь спасением души и памятью моей матери, все они были глубоко почтительны. Он говорил, что вы божество для него, что он восхищается вами, как женщиной, как женой, как матерью. Что он завидует вашим детям, ибо будь такая мать у него, жизнь его была бы иной. И, наконец, он признался в своей безнадежной любви к вам… Желая утешить его, я сказал, что несомненно и вы его любите, и он вам дорог. Поверьте, я не вкладывал в эти слова дурного смысла… Но, повторюсь, оба мы были нетрезвы, и, видимо, мои неосторожные слова имели роковые последствия. Простите меня, Варвара Григорьевна. Перед вами дурак и подлец. Можете казнить меня.

— Теперь мне многое становится яснее… — промолвила Никольская. — Я прощаю вас, Михаил Львович, за вашу откровенность…

— Вы святы, как Мадонна, — с поклоном отозвался князь. — Так вчера говорил Саша. И он прав. Однако же я еще не все сказал.

— Что же еще?

— После вашего разговора Саша поехал на квартиру одного нашего с ним знакомца, который несколько дней назад уехал из города проведать стариков-родителей, и заперся там на ключ.

Варвара Григорьевна вздрогнула. Тотчас вспомнился полный отчаяния взгляд, почти безумный вид…

— Боже… И что же? Вы не видели его?

— И даже не слышал. То есть… Я слышал, что он там, внутри. Но ответить мне он так и не пожелал. Варвара Григорьевна, я боюсь за него. Я ведь говорил вам однажды, что он уже пытался свести счеты с жизнью и не один раз!

— Замолчите! — Никольская побледнела. — Почему вы не сломали дверь? — она еле сдержалась, чтобы не закричать. — Почему не позвали Ольгу Фердинандовну?! Зачем вы теряете время здесь?!

— Вы считаете, я мог рассказать о случившемся его жене? Я пришел к вам, потому что вы единственный человек, который может его спасти. Вы нанесли ему эту жестокую рану, и только вы можете исцелить ее! Простите нас обоих! Покройте наши ошибки и низости отзывчивостью вашего чистого сердца!

— Довольно, князь, расточать ваши комплименты! Мне уже дурно от них! Что вы хотите от меня, говорите прямо?

— Я хочу, чтобы вы поехали теперь со мною к нему.

— Как?!

— Вам довольно будет сказать ему, что вы его прощаете за дерзость и по-прежнему числите среди своих друзей, чтобы душа его воскресла из бездны, в которую повергнута теперь. Решайтесь, молю вас! Ведь мы можем приехать слишком поздно!

В висках у Варвары Григорьевны стучало. Меньше всего ей хотелось теперь ехать к одному безумцу в сопровождении другого. Но… что если князь прав? Что если ее жестокие слова возымели столь потрясающее действие на хрупкую душу, что несчастный решится?.. И тогда… Господи, тогда его гибель будет всецело на ее совести! И она никогда, никогда не простит себе!

— Может быть, довольно будет моего письма?

— Ваш голос, — Борецкий сделал на этом слове ударение, — лучшее теперь лекарство. И ваши глаза. Молю вас, Варвара Григорьевна, будьте же милосердны!

Никольская обреченно опустила голову:

— Хорошо, князь, я поеду с вами. Я склонна теперь считать все случившееся утром трагическим недоразумением, и не хочу, чтобы оно имело… дальнейшие последствия.

Рассудив так, Варвара Григорьевна велела подать свою шубу и, в спешке не переменив домашнего платья, покинула вместе с Борецким дом.