Протяжно завывал ветер в печных трубах, точно оплакивая кого-то. Уж не его ли, Льва Михайловича? Вот уже месяц лежит он в этой комнате, кажущейся ему склепом, будучи не в силах подняться. Правая сторона тела упрямо не желала подчиняться ему, предав его. Но предало не только тело, предали — все. И даже — она…

Великой ошибкой было то злополучное венчание! Это теперь со всей остротой осозналось… Как он, князь Борецкий, мог согласиться на такое безумие? Но Лея была так бесподобно хороша! И к тому же нужно было дать имя их сыну… Все-таки она родила ему ребенка… После предательства старших сыновей это было для Льва Михайловича такой радостью!

Увы, радость продолжалась недолго… Маленький Левушка умер, не дожив и до двух лет. Для князя это стало тяжелейшим ударом. Именно это горе и сломило его, повергнув на одр болезни.

Лея, как ни странно, огорчалась куда меньше. Или даже вовсе не огорчалась… Борецкому казалось, что она никогда по-настоящему не любила Левушку. Потому и не плакала по нем. Как это странно, что мать не плачет по сыну… Конечно, она молода и хороша собой и, пожалуй, надеется произвести на свет других детей… Они также будут носить имя Борецких или же какое-либо иное, но крови Борецких в их жилах не будет.

Вскоре после венчания что-то разладилось в отношениях князя с молодой женой. Она требовала любви, страсти, а он… Он вдруг почувствовал себя таким старым, разбитым. Он пытался еще крепиться, но ничего не выходило. Лея раздражалась и все чаще оставляла его одного, уезжая куда-то.

Весь прошлый год они прожили заграницей, спасаясь как от скандала, так и от холеры. Зима — в Италии. Весна — во Франции. Лето… Летом князь ощутил свое положение невыносимым. Лея пропадала то в театрах, то на прогулках, то в гостях. В отличие от России в Европе для нее были открыты многие двери. Лев Михайлович поначалу старался сопровождать жену везде. Ему льстили восхищенные взгляды, бросаемые на нее. Он гордился, что эта женщина, предмет вожделений стольких мужчин — его жена. И все они могут лишь завидовать ему.

Но силы изменяли князю, такой насыщенный ритм жизни разрушал его здоровье. Все чаще он был вынужден оставаться дома, а Лея не считала нужным быть с ним и продолжала предаваться удовольствиям жизни.

Льва Михайловича снедала ревность. Он чувствовал, что жена изменяет ему. Несколько раз он пытался объясниться с нею, но водопад изысканных ласк лишал его дара речи и туманил взор.

Тем не менее, летом князь решил покончить с таким образом жизни и увез жену и сына в Москву, как раз оживавшую после победы над холерой. Лея была крайне рассержена таким решением, поскольку в Москве ей грозила смерть от скуки, ибо все двери в порядочные дома были для нее закрыты. Но именно на это и наделся Лев Михайлович. Надеялся, что в условиях бойкота, объявленного Лее во всех светских гостиных, она будет вынуждена проводить время с ним.

Первое время так и было. Только нахождение жены рядом не принесло князю утешение. Лея была разгневана и не упускала возможность, чтобы выказать ему свое негодование.

Лев Михайлович чувствовал себя измученным и опустошенным. И тут судьба нанесла ему новый удар, отняв Левушку… Вскоре после этого слег и он сам, что окончательно развязало руки Лее.

Где пропадала она длинными осенними вечерами? В чьих объятьях предавалась неге? Кому шептала те слова, что так пьянили еще недавно князя? Часто в полусне Лев Михайлович видел жену, предающуюся любви с другими мужчинами. Мужчин было много, и кошмара более отвратительного он не видел во всю свои долгую жизнь. С каким бы удовольствием он убил их всех! И ее, ее… Об этом он мечтал очнувшись, сходя с ума от ревности и собственной беспомощности.

Вот и теперь ее нет. Вечер уже поздний, а Леи нет. И никого нет… Несчастная княгиня умерла от горя и обиды. Только теперь впервые Лев Михайлович подумал о покойной жене с сожалением и угрызениями совести. Ведь эта женщина со всеми ее несуразностями, была верна ему все годы их жизни. И… наверное, все-таки любила. По крайней мере, она никогда бы не допустила, чтобы ее муж околевал один, как собака. Она была бы теперь рядом…

Вольдемар и Мишель отреклись от него, предали, едва не упекли под опеку… Но что взять с них? Он сам вырастил их такими, потакая их порокам и подавая дурной пример. И не могли же они, в самом деле, возрадоваться, что их наследство уплыло в руки какой-то сомнительной особе. В чем-то они были правы… Он и впрямь был не в своем рассудке, когда распорядился так своим состоянием. И на их месте он поступил бы также. Да ведь сам же и отрекся от них, предвкушая грядущее счастье с новой семьей…

И этой семьи нет… Левушка в могиле, а Лея…

По дряблым щекам катились слезы. Даже друзей не осталось! Ни одного! Ни одного! Никто за все это время не справился о его здравии, будто бы в его доме поселилась холера… Все эти люди, звавшиеся друзьями, теперь дружно презирали и высмеивали его… Его! Князя Борецкого! И что теперь осталось от его княжества? От фамильной гордости? Один только позор…

Лев Михайлович яростно зазвонил в колокольчик. Лакей Филька! Последний человек, который остался с ним!

Филька явился на зов сразу, так как по обыкновению дремал в смежной комнате.

— Подай мне халат и усади меня в кресло у окна, — велел Борецкий.

— Дует от окна-то, барин… — заметил лакей.

— Плевать! Я хочу видеть, с кем эта дрянь вернется!

Филька тяжело вздохнул и, ничего не говоря, принялся заботливо укутывать барина, чтобы тот, не дай Господи, не простыл.

— Теперь пошел вон, — махнул здоровой рукой Лев Михайлович, оказавшись на наблюдательном пункте.

Ждать пришлось долго. За это время князь несколько раз проваливался в тяжелую дремоту. Пробуждаясь, он вздрагивал от воя ветра и покашивался на иконы, стоявшие в углу. Борецкий не любил икон. Но после смерти Левушки поставил их в своей спальне, велев Фильке постоянно теплить лампаду. Теперь она погасла, и комната погрузилась в полный мрак…

Наконец, послышался цокот копыт, и у дома остановилась пролетка, в которой сидела Лея и трое мужчин, судя по платью, из порядочного общества. Один из них легко спрыгнул на землю и, протянув руки, подхватил нетрезво хохочущую Лею.

Лев Михайлович с силой ударил кулаком по подоконнику и стиснул зубы. Кровь бросилась в голову, и в глазах почернело от гнева.

— Проклятая шлюха! Лучше бы мои подлецы-сыновья учинили надо мной опеку! Срама было бы меньше! Она наверняка чем-то опоила меня… О… я найду управу… Я докажу… Я…

В это время Лея подарила своему кавалеру страстный поцелуй и вошла в дом. Пролетка, однако же, не уехала…

Нетрезвый смех теперь огласил лестницу. Лея поднималась наверх…

Князь замер в ожидании, сокрушаясь о том, что не имеет пистолета. Ножом он не смог бы, конечно, достать изменницу, а если бы пистолет… Лев Михайлович когда-то был хорошим стрелком. Пожалуй, и левая рука не подвела бы в таком случае…

Дверь распахнулась, и на пороге возникла разряженная в пух и прах, источающая аромат духов, вина и изысканных благовоний Лея. Она насмешливо взглянула на князя:

— Как, мой старичок? Ты не на постели? — спросила по-французски. — Неужели ты ждал свою дорогую женушку?

Лев Михайлович молчал, вдруг поняв, что все слова обличения и обиды, которыми было переполнено его сердце, теперь могли унизить лишь его самого, но не глумящуюся над его немощью Лею.

— Ну, вот, я приехала… — она прошлась по комнате. — Какой у тебя здесь… душный, затхлый воздух… И во всей вашей… Москве… Ты знаешь, мой дорогой, я ведь уезжаю. Молчишь? Отчего же ты молчишь? Или ты ко всему лишился еще и дара речи?

— Жду, когда выскажешься ты, — собрав все свое достоинство, ответил князь, с трудом сдерживая слезы.

— В самом деле? Что же, не будет ни упреков, ни сцен ревности в венецианском стиле? Нет?

— Зачем? Ты добилась всего, чего хотела… А я… растоптан, уничтожен… Я плачу за свои ошибки, и могу теперь в этом признаться. Только… Знаешь, придет день, когда и тебе придется заплатить за то, что ты со мной сделала. Пройдут годы, красота твоя увянет, придут болезни и старость… И, вот, ты окажешься одна, без родных и друзей, неподвижная и никому не нужная…

— Замолчи! — Лея побледнела. — Если уж кто окажется в таком положении, то не я, а тот, кто придумал всю эту чертовщину… — она глубоко вздохнула. — Я уезжаю, друг мой. От тебя, от этой жизни…

— Нашла себе новую жертву?

— У меня больше не будет жертв, — Лея пристукнула каблуком. — Я просто хочу жить! И быть любимой… И любить…

— Если ты скажешь, что любишь того щеголя, который угощал тебя столь дорогим шампанским, а теперь дожидается внизу, то я тебе не поверю. Ты никого не любишь и не сможешь любить.

— Только не тебе говорить об этом! Кого ты любил в своей жизни, кроме себя?! Только не говори, что меня! Мной ты тешил свою гордость, свое тщеславие… свою похоть!

— Нашего сына я любил… А ты нет…

— Нашего сына… — Лея снова вздохнула и на некоторое время замолчала, глядя куда-то за окно. — Ты будешь проклинать меня всю оставшуюся тебе жизнь. Но мне тебя не жаль. Нисколько не жаль… Из меня сделали шлюху, заставили ублажать тебя… И только один Бог, если он вдруг есть, знает, как мне было тошно все эти годы! И даже сейчас… Я ненавижу тебя. И того, кто все это устроил, тоже.

— О ком ты? — нахмурился князь.

— Неважно… Он уничтожит и тебя, и твоих сыновей… Но я уже буду далеко от этой грязи… — Лея поморщилась.

— И будешь ненавидеть своего нового любовника и себя?..

— Может быть… — проронила Лея. — Однако же, он меня заждался. Прощай, Лев Михайлович. Я зашла лишь за своими чемоданами и решила проститься, — она повернулась, чтобы уйти, но князь окликнул ее:

— Постой!

— Что еще?

— Окажи мне услугу напоследок…

— Какую еще услугу?

Лев Михайлович кивнул на темный красный угол:

— Зажги лампаду… Темно здесь…

Лея несколько мгновений стояла в недоумении, затем подошла к иконам, затеплила огонь и, не оборачиваясь, поспешно вышла.

Князь поднял затянутые пеленой слез глаза к осветившемуся образу, закусил губу. Он слышал, как Лея спускалась по лестнице, слышал голоса на улице, слышал цокот копыт удаляющейся пролетки, но так и не взглянул за окно. Он больше не желал видеть Леи, никогда и ни при каких обстоятельствах.

«Тот, кто придумал всю эту чертовщину», «тот, кто все это устроил», «он уничтожит и тебя, и твоих сыновей»… О ком говорила она? Неужто фатум имеет человеческое воплощение? Мысли путались в усталой голове, рождая странные видения наяву, терзая воспоминаниями…

«Со святыми упокой…», — гудел ветер в трубах, надрывая душу.

— Филька! Филька! Свечей! Подай немедля свечей! И посиди… посиди тут… Темно здесь, страшно… Как же страшно…. Холодно и страшно…