4 сентября 1831 года внук светлейшего князя Италийского Александр Суворов доставил в столицу долгожданную весть — Варшава пала к ногам победоносного баловня судьбы Паскевича! И ведь какой умелец и хитрец Иван Федорович! Еще и оформил донесение «с намеком», послав его не с кем-нибудь, а с внуком великого Суворова, некогда также покорившего польскую столицу.

После чреды испытаний светлая страница наступала в истории Империи. Польша была побеждена, холера также отступила, и снова ожила стосковавшаяся по балам и иным увеселениям столица.

Не менее иных соскучился по ним и Михаил, убравшись на войну с подлецами-поляками, чтобы быть подальше от семейной драмы, которая больше напоминала бы пошлый водевиль, когда б речь не шла о фамильном состоянии Борецких. С тех пор как старый идиот сошелся со шлюхой, а мать умерла от горя, воздух петербургских гостиных стал решительно невыносим! Стоило явиться в них Михаилу, и все взоры тотчас обращались на него — насмешливые, презрительные, сочувственные — но равно омерзительные!

На счастье господа поляки вздумали в очередной раз тряхнуть своей национальной гордостью! Михаил отправился на фронт сразу же, надеясь, что за время его отсутствия пошлая история подзабудется, а вернувшегося с войны героя станут встречать уже совсем иначе.

В столицу он возвратился аккурат вместе с Суворовым, что было как нельзя более удачно. Теперь он входил в гостиные, неся на своих сапогах пыль побежденного королевства, овеянный дымом славных битв, в которых и сам был изувечен, получив ранение в руку. Ранение, правда, было ничтожной царапиной, которая давно зажила, но Михаил продолжал носить руку на черной перевязи, добавляя героизма своему образу. И совсем иные взоры обращены были к нему: всем желательно было знать подробности сражений и штурма Варшавы. Михаил отвечал на вопросы с видом человека смертельно усталого, но делающего обществу одолжение. И общество усердно спешило «одалживаться». Князь Борецкий всякий день бывал приглашен на обед или раут, на ужин или бал. Он глубоко презирал суетящихся вокруг людей, но не мог допустить, чтобы они презирали его.

Столица мало переменилась за время отсутствия Михаила. Саша Апраксин, которого Борецкий ценил чуть выше собственного камер-пажа (когда бы такой у него был), с упоением пересказывал ему последние новости… Пушкин женился на красавице Гончаровой… «Философские письма» Чаадаева… «Борис Годунов» Пушкина… А еще…

Когда Саша начинал, задыхаясь от восторга, декламировать патриотические вирши Пушкина, Михаилу казалось, что рот его сводит оскоминой. Как это все скучно, в самом деле! Скажи на милость, вчерашний вольнодумец подался в верные соловьи престола — кто бы мог подумать! Говорят, будто бы они с Вяземским даже рвались на фронт… Саша тоже рвался. И тоже вместо этого писал патриотические вирши. И на Михаила смотрел теперь снизу вверх, как на героя. Это забавляло Борецкого, но недолго.

На одном из вечеров он повстречался с Варварой Григорьевной Никольской и ее вечно занятым своими государственными мыслями мужем, едва удостоившим Михаила взглядом. Варвара же Григорьевна была, как всегда мила и радушна. Но это радушие лишь раздражало Борецкого, ибо она расточала оное на всех, а Михаил желал куда большего.

Эта женщина не давала ему покоя. Хороша собой, добродетельна, верная жена, прекрасная мать… Чем больше похвал ей слышал Борецкий, тем больше желал ее. Впрочем, Михаил был не настолько глуп, чтобы рассчитывать на успех у Варвары Григорьевны. Эта женщина, действительно, любила своего нудного мужа и более всего дорожила своей семьей.

Пользуясь ее открытостью, Михаил вместе с Сашей, ставшим за прошедшее время завсегдатаем в доме Никольских, стал частенько навещать Варвару Григорьевну. Она была с ним весьма мила и предупредительна, но за этим не крылось ничего кроме природной душевности. Это раздражало Борецкого тем более, что к Саше Никольская определенно благоволила. Они могли подолгу беседовать о поэзии и музыке, между ними царило полное взаимопонимание.

День за днем, наблюдая за добычей, подобно опытному охотнику, Борецкий сделал ряд выводов. Во-первых, эта женщина никогда не отдаст себя в его волю по собственной страсти, ибо подобного рода страсти ей совершенно чужды. Следовательно, не стоит и приступать к осаде, дабы не быть посрамленным. Это заранее принятое фиаско требовало, однако, компенсации. Уязвленная гордость жаждала мести. Пусть он не сможет овладеть этой крепостью, но ее непреступную репутацию он разрушит. Даже если эта госпожа и вправду добродетельна, как святоша, она лишится своей репутации навсегда! И обида Михаила будет утешена зрелищем позора не оделившей его вниманием особы.

План мести был придуман мгновенно — даже обычная скука отступила в предвкушении грядущего развлечения…

В один из унылых октябрьских дней Михаилу случилось быть у Никольских без Саши. Двое других гостей скоро удалились, а Никита Васильевич, как водится, уединился в кабинете со своими бумагами.

Борецкий взглянул на хлещущий за окном дождь и, мягко улыбнувшись хозяйке, сказал:

— Вероятно, как и всякий засидевшийся гость, я утомил вас? Вас ждут дети, и вы, как подобает хорошей матери, с куда большим удовольствием провели бы время с ними, нежели с докучливыми визитерами?

— У вас, Михаил Львович, удивительная способность напроситься на комплимент, — пошутила Варвара Григорьевна. — Вы же и так знаете, что я вам всегда рада.

— Приятно слышать, что хоть где-то мне рады… Знаете ли, после того постыдного скандала, на меня многие смотрят косо. И на Вольдемара, конечно, но ему легче. Он образцовый судейский чиновник и крепко стоит на ногах. Он может не обращать внимания на изменчивые порывы ветра, тогда как я всецело в их власти.

— Не стоит вспоминать о той печальной истории…

— Вы правы, не стоит, — согласился Михаил.

— Вам, князь, нужен свой дом, семья. Вы знаете, ничего нет лучше семьи… Она, как стена, ограждает от всех невзгод, — сказала Никольская, и лицо ее осветилось при этих словах.

Все-таки ужасно, когда женщина так фанатично предана своей семье…

— Помилуйте, Варвара Григорьевна, кто же пойдет за человека с моей репутацией и моим неказистым стараниями батюшки финансовым положением? Ошибки собственной молодости и отеческой старости обходятся, знаете ли, дорого. Но не будем об этом, — Михаил небрежно махнул рукой. — Отчего сегодня нет среди ваших гостей моего друга Апраксина? Я, признаться, думал застать его здесь.

— Вероятно, у него сегодня были иные дела. Все-таки у него семья… Его жена — прекрасная душа, и их сын совершенно очарователен.

От этого воркования у Михаила заломило челюсть, но он принудил себя мило улыбнуться:

— Да-да, конечно. Но Саша заслужил это счастье в отличие от меня. Ведь он замечательный человек.

— Мне приятно, что вы так отзываетесь о своем друге. Он… трогательный человек, правда.

— Вот, только, боюсь, что сам он не осознает своего счастья.

— Отчего же?

— Апраксин — меланхолик. А меланхолия — страшная болезнь, Варвара Григорьевна. Она и самого физически здорового человека извести может. Думаю, я могу быть с вами совершенно откровенным… Мне кажется, в том, что сейчас Саша так бодр душой, так много работает, есть большая ваша заслуга.

— Моя? — удивилась Никольская.

— Ваша, Варвара Григорьевна. Вы имеете на него влияние, и влияние это самое благотворное. Поймите… Саша — человек глубоко одинокий. Вы, должно быть, знаете, что жизнь его складывалась нелегко.

— Да, он рассказывал мне кое-что…

— Можете поверить, что это лишь десятая, а то и меньшая часть его злоключений. Сиротская доля — не сахар. К тому же с таким обостренным мирочувствием, с такой благородной и возвышенной душой, с таким отсутствием кожи… Без кожи-то, Варвара Григорьевна, ужасно как больно жить и по земле нашей, шипами усеянной, ходить. Он ведь не раз думал счеты с жизнью свести — так худо ему было. Я тому свидетель, верьте слову. Ему очень повезло встретить Ольгу, но… Нет, не поймите меня превратно! Саша человек творческий, талантливый. И семейного круга ему недостаточно. Вы дали ему то, чего ему так не хватало — сердечную дружбу, понимание. Вашу цельность, столь необходимую его всегдашней терзающей его расколотости. Он очень ценит вас, ваше мнение о его стихах и музыке. Это очень важно для него, поверьте.

— Что ж, я также ценю его талант и дорожу нашей дружбой. Если вы считаете, что она к тому же как-то… поддерживает его, я могу лишь радоваться этому.

— Вы, Варвара Григорьевна, удивительная женщина! Я открою вам один секрет, но только не выдавайте меня Апраксину. Дело в том, что Саша взялся теперь работать драму… Эта вещь очень важна для него, но идет она, как я мог понять, весьма тяжело. Я хотел бы просить вас…

— О чем? — приподняла бровь Никольская.

Борецкий старательно изобразил смущение:

— Я бы хотел просить вас в эти дни проявить к нашему общему другу больше участия. Ольга Фердинандовна сейчас очень занята с маленьким — тот часто хворает. А Саше очень нужна поддержка. Знаете, есть люди, которые уверены в себе, и для того, чтобы работать им совершенно не нужно чье-то участие. Но Апраксин, как вы могли заметить, человек совсем иного склада. Он крайне застенчив и неуверен в себе. Помогите ему!

— Меня трогает ваша забота об Александре Афанасьевиче. Честно говоря, я даже не думала, что вы можете принимать такое сердечное участие в чужой судьбе.

— Значит, и вы думали обо мне плохо? — рассмеялся Борецкий.

— Нет, простите… — смутилась Никольская.

— Полноте, Варвара Григорьевна. Уж кто-кто, а я отнюдь не ангел. Разве что падший. Так вы поможете Апраксину?

— Но чем же?

— Чем? Будьте с ним такой же, как всегда, только… как бы сказать… в утроенном виде. Вы обладаете таким чутким и отзывчивым сердцем, что вам ничего не будет стоить быть с Сашей еще внимательнее и ласковее, чем всегда. И тогда, я уверен, из-под его пера выйдет, наконец, настоящий шедевр, достойный его таланта, который пока он расточает на мелочи. И в том будет ваша заслуга, Варвара Григорьевна.

Михаил говорил проникновенно, умело надавливая на самые тонкие струны благородной души Никольской. Он нисколько не сомневался, что подобрал нужный ключ к ней, и что она непременно откликнется.

— Хорошо, Михаил Львович, я постараюсь помочь Александру Афанасьевичу, хотя мне и кажется, что вы чересчур преувеличиваете и мое влияние, и мои способности.

— Скорее преуменьшаю, Варвара Григорьевна. Я от всего сердца благодарю вас за вашу отзывчивость. Засим же не смею дольше красть ваших драгоценных минут, — с этими словами он поднялся с кресла, церемонно поклонился и, поцеловав руку Никольской, оставил ее, уже заранее торжествуя в душе будущую победу. Если нельзя уловить женщину порочной страстью, то непременно удастся — благородным чувством.