16 ноября русская армия одержала последнюю победу в несчастливой для России войне — пала крепость Карс. Генерал Стратонов не застал этой виктории, т. к. еще в октябре получил отставку и покинул Кавказ.

Он хотел сделать это еще год назад, когда получил страшную весть о гибели сына. Тяжелая утрата подкосила дотоле казавшееся незыблемым здоровье Юрия. На какое-то время он даже слег, но нашел в себе силы подняться — шла война, и не время было предаваться отчаянию. Сперва одолеть врага, а потом… Лучше бы не было «потом». Лучше бы турецкий ятаган рассек от плеча до бедра в жаркой рубке… Или не лучше? Из Муранова пришло письмо Софьиньки, в котором та сообщила о скором рождении внука… Стало быть, не совсем оставил Господь милостью! Успел Петруша оставить семя свое на этой земле… Когда бы еще мальчуган родился! Уж его бы Юрий вырастил! Уж о нем бы позаботился, как не удосужился о сыне. Всю нерастраченную отцовскую любовь ему бы отдал… Да и внучку бы не обидел ею.

Забрезжил свет в сгустившемся безнадежном мороке. А следом еще один удар настиг. Скончался Государь. И эту потерю горько оплакивал Стратонов, как личную. Для него почивший Император был не просто Царем, но другом юных лет, коего он искренне любил. Меж тем, беда не пришла одна. Успел Государь на пороге смерти сделать назначение, коего так боялся Воронцов и его сподвижники.

На Кавказ прибыл новый Наместник, Николай Николаевич Муравьев. Сей генерал обладал большим военным талантом и мужеством, был верен престолу и Отчеству. Герой баталий 1812 года, Заграничного похода, Русско-персидской, Русско-турецкой войн и иных кампаний… Но для такой должности ему не доставало кругозора и гибкости. Он решительно не понимал и не принимал политики Воронцова, его нововведений, заведенных им правил и, не давая себе труда хотя бы разобраться в них, стремился немедленно переменить, вернуть все лет на двадцать назад…

Новому Наместнику не нравилось благоустройство, в коем видел он одну лишь роскошь, не нравилась сравнительная вольница солдат, не измученных муштрой, но помогающих мирным жителям в полевых работах, не нравились сложившиеся при Воронцове простые и дружеские отношения между начальством и подчиненными, не нравились сотрудники князя… Одним словом, не нравилось и вызывало возмущение абсолютно все. Воронцовский Кавказ показался Муравьеву очагом вольнодумства и сплошного беспорядка. И Николай Николаевич начал наводить свой порядок… Отныне все должны были думать только о службе, не позволяя себе ни шагу в сторону от начальственных распоряжений, всякая инициатива сделалась наказуема. Кавказская армия, это совершенно особое войско, чуждое парадного блеска, но отчаянное в боях, веселое, бесшабашное и полное огня, должна была превратиться в унылое, отравленное регулярством и муштрой подразделение. Все чиновники обязаны были отныне ходить в гражданских мундирах, чего никогда не знавал Кавказ при Воронцове, всегда следившего за сутью, а не за формой.

Новые порядки произвели гнетущее впечатление, и на армию, и на жителей. Но самым возмутительным было то, что Муравьев позволил себе написать письмо Ермолову и в этом сочинении смешать с грязью все многолетние труды Михаила Семеновича и его соратников. Более того, письмо не без воли автора стало достоянием общественности.

«В углу двора обширного и пышного дворца, в коем сегодня ночую, стоит уединенная землянка ваша, как укоризна нынешнему времени. Из землянки вашей, при малых средствах, исходила сила, положившая основание крепости Грозной и покорению Чечни. Ныне средства утроились, учетверились, а все мало да мало! Деятельность вашего времени заменилась бездействием; тратящаяся ныне огромная казна не могла заменить бескорыстного усердия, внушенного вами подчиненным вашим для достижения предназначенной вами цели. Казна сия обратила грозные крепости ваши в города, куда роскошь и удобства жизни привлекли людей сторонних (женатых), все переменилось, обустроилось; с настойчивостью и убеждением в правоте своей требуют войск для защиты; войска обратились в горожан, и простота землянки вашей не поражает ослабевших воинов Кавказа, в коих хотя дух и не исчез, но силы стали немощны», — так писал Муравьев Ермолову, превознося его время и клеймя наследие Воронцова.

Новый Наместник искренне не понимал разницу между временами первого и второго. И, вероятно, не понял, что своим письмом оскорбил не только своего предшественника, но всю Кавказскую армию, а вдобавок совершил поступок, не достойный благородного человека и честного воина, коим он всегда был. Роптали многие, а подполковник князь Святополк-Мирский написал Николаю Николаевичу ответ: «Мы не обманывали Россию в течение четверти века, она смело может гордиться нами и сказать, что нет армии на свете, которая переносила бы столько трудов и лишений сколько кавказская! Нет армии, в которой бы чувство самоотвержения было бы более развито; здесь каждый фронтовой офицер, каждый солдат убежден, что не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, он будет убит или изувечен… а много ли в России кавказских ветеранов? Их там почти нет, кости их разбросаны по целому Кавказу! Кавказский солдат работает много и отстает от фронтового образования, но он не «тягловой крестьянин», потому что он трудится не для частных лиц, а для общей пользы. Что же касается до вопроса землянок и дворцов, то не нам, темным людям, ее разрешать; помню только, что когда меня учили истории, я видел в ней, что завоевание земель и особенно упрочивание оных не делалось всегда одною силою оружия, и что постройка великолепных зданий и распространение цивилизации часто к этому способствовали».

Соратники князя Воронцова стали покидать Кавказ. Одни были уволены новым Наместником, другие уезжали сами. Среди последних был Барятинский, не желавший работать с Муравьевым в той же мере, как тот не хотел видеть его своим начальником штаба.

Стратонов, хотя и приходил в негодование от новых порядков и бестактности Николая Николаевича, с отъездом не спешил. Ему дорога была ставшая для него родной армия, и начатую осаду Карса он желал довести до конца. Между тем, Софьинька сообщила об очередной беде. Родами умерла жена Петруши Таня. Несчастная так и не узнала о своем вдовстве, и тем были облегчены ее последние часы. Она уходила с утешительной надеждой, что муж возвратится и будет растить их столь долгожданное дитя, и не знала, что за неведомой гранью встретится с ним…

Снова всколыхнулся Юрий бросить все и мчаться в Мураново. Слава Богу, мальчик родился здоровым! По желанию Тани его нарекли в честь отца Петром. Стратонову нестерпимо хотелось увидеть внука и утешить Софьиньку, несшую на своих плечах столь тяжкую ношу все эти месяцы и теперь оплакивающую любимую воспитанницу. Но как было оставить осаду?..

В сентябре Муравьев, узнав о падении Севастополя, принял решение штурмовать Карс. Юрий был категорически против. Крепость и без того должна была в скором времени пасть. Для чего же предпринимать штурм и жертвовать русскими жизнями, имея к тому весьма призрачную надежду на успех?

Но Николай Николаевич стоял на своем. Он считал, что осада слишком затянулась и действовать нужно решительнее. Более четверти века назад генерал-майор Муравьев, командуя Кавказской гренадерской резервной бригадой, уже отличился при взятии Карса в 1828 году. Теперь он желал повторить ту блистательную викторию и вернуть крепость, отданную тогда Турции по Андрианопольскому договору.

Это упрямство стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Стратонова. Вслед за Багратионом и Воронцовым он привык беречь своих подчиненных и не считал для себя возможным вести их на заведомо бессмысленную гибель, которая ни к чему не приведет, ибо не тот орешек Карс, чтобы взять его лихой атакой.

Юрий подал в отставку. Штурм состоялся через несколько дней и оправдал его худшие опасения. Турецкий гарнизон под командованием британского полковника сэра Уильяма Уильямса отбил атакующих с огромными для них потерями. Русская армия лишилась до трех тысяч человек, включая двух генералов. После неудачи Муравьеву пришлось вернуться к осадной тактике.

О взятии Карса Стратонов узнал по дороге в Мураново, но воспринял это известие, как что-то далекое и не столь уже важное. Все мысли его были теперь о внуке и бесценной Софье Алексеевне. Лишь бы отпустил Господь еще довольно времени, чтобы воспитать Петрушу-младшего таким же отважным воином, каким был его отец, настоящим Стратоновым…

Ехать пришлось в распутицу, и оттого дорога заняла много времени. Мураново же встретило его снегом и первыми сугробами. Юрий не сразу направился к дому Софьиньки, а сперва свернул к расположенному неподалеку маленькому кладбищу, умножившемуся на одну свежую могилу… Крест на ней еще временный стоял, покуда не осела земля, чтобы поставить добротный, постоянный. Но у подножия его — цветы свежие. Знать, каждый день навещает свою Таню Софья Алексеевна… Худо, что Петрушиной могилы подле нет. Он так и остался в Севастополе. Коли мир заключат, надо будет непременно хлопотать, чтобы перевезти его сюда, чтобы всем вместе быть…

Перекрестился Юрий, вздохнул глубоко, набежавшие слезы сглотнув, и зашагал к дому.

Его увидели из окна. Расслышал Стратонов звонкий вскрик горничной:

— Барыня! Барыня! Генерал приехал!

Генерал еще не взошел на крыльцо, как дверь отварилась. На пороге стояла его Софьинька… Все такая же хрупкая, тонкая, легкая… Только волосы побелели совсем, и на маленьком носу громоздкими кажутся очки, из-под которых смотрят светло-печальные, блестящие от слез глаза.

На руках Софья Алексеевна держала укутанного в одеяла внука.

— Ну, вот, — выдохнула, — познакомься, наконец, с дедушкой, Петенька…

С небывалым трепетом приняв драгоценную ношу, Стратонов вошел в дом, глядя то на удивленное личико ребенка, то на Софьиньку.

— Юрий Александрович, это правда, что вы теперь в отставке и больше от нас не уедете? — отрывисто спросила она.

— Чистая правда, — ответил Стратонов. — Отныне все дни, что мне еще отпущены, всецело принадлежат лишь вам, ставшей светом моей жизни, и нашему внуку. Я виноват перед вами и перед моим покойным сыном. И теперь на склоне лет надеюсь хоть отчасти загладить эту вину. Больше я не покину вас.

— Слава Богу! — воскликнула Софьинька и вдруг рассмеялась. — Простите! Я… Я всю жизнь ждала этой минуты… Всю жизнь мечтала, что однажды вы вернетесь сюда насовсем, и мне больше не придется сходить с ума, ожидая вас и ничего не зная о вас… — с этими словами она уткнулась в плечо Юрия и тихо заплакала. — Помните ли девчонку, что много лет назад сказала, что будет вас ждать? Вы ведь не поверили?

— Ваша правда, не поверил.

— А я точно знала, что буду… Сколько бы ни потребовалось времени, буду ждать вас… И, вот, дождалась…

— Целая жизнь прошла…

— Нет-нет! Она только началась теперь… Моя жизнь… — ответила Софьинька и, утерев слезы, вновь улыбнулась, хлопнула в ладоши: — Стеша! Стеша! Отнеси ребенка в детскую и распорядись, чтобы Дарья скорее подавала обед! У нас великий праздник сегодня…

Так, на закате лет началась новая жизнь, в которой не было битв и ратной славы, но было то, чего Юрий всегда был лишен: дом, тепло очага, любящая, родная душа рядом… Жизнь — жестокая владычица, отнимающая подчас самое дорогое, терзающая, лишающая надежды. Но и она бывает милостива, и она дарит утешение и радость. Надо только ждать, терпеть, никогда не отчаиваться…