Худо оскоромиться в дни поста. А главное стыдно. Перед батюшкой стыдно, перед матерью игуменьей… И ведь второй раз такая оказия у сестры Глафиры! И если бы только она… Поглядишь на других сестер — все, как овечки чистые, а она, Глафира, одна от их стада вечно отбивается. Отчего так? Конечно, в монастырь не своей охотой пришла, а от нищеты да от отца-пропойцы. Куда еще деваться было? В жены никто не возьмет, а одной девице, даже не худого нрава и к рукоделию прилежной, один путь — к позору. Дважды уже чудом убереглась от такого несчастье. Вот и осталось в монастырь податься. А все же и не в том дело… Просто веселая она, Глафира, бесшабашная. И жизнь она любит… Не монастырскую, обычную, мирскую. В Бога верит, и любит его, и кается за всякую оказию со слезами искренними, а ничего с собою поделать не может. Стать ли тут монахиней?

Мать Мария отговаривала Глафиру постриг принимать, говорила, что Богу себя сознательно посвятить надо, а не по принуждению, иначе и беда выйти может. Знала матушка, о чем говорила, сама через такую беду прошла… Но теперь ее нет, почила после болезни долгой, не с кем и поговорить по душам. А душа металась… Скоро уже постриг принимать, и дороги назад не будет. А разве создана она, Глафира, для монашества? Ведь иной раз на службе завидит юношу красивого, и сердце заходится… Грех один…

После службы пришла сестра Глафира на могилу матери Марии и остановилась в удивлении. На скамеечке возле нее сидел высокий, худой старец. Он, видимо, был здесь уже долго, так как легкая метель успела немало запорошить его плащ и шляпу.

— Простите, вы знали ее? — спросила Глафира, подойдя. — Вы ее родственник?

Старик приподнял голову и, не отвечая, осведомился:

— Вы не знаете, почему она взяла это имя? Мария?

— Она носила его когда-то давно… Она была монахиней, но сбежала из монастыря, а в старости покаялась… Только я об этом почти ничего не знаю. Она не рассказывала.

— Мария… А я не знал, что она тоже — Мария… В сущности, я ничего о ней не знал… Урожденная Евгения Дмитриевна Сокольская… Она и впрямь была княжной Сокольской?

— Этого я не знаю. И, наверное, никто не знает, кроме владыки Филарета. Но если она так называла себя, значит, действительно, была княжной…

— Вы еще очень юны, — заметил старик.

— Увы, — вздохнула Глафира.

— По-вашему, юность — несчастье?

— Конечно, если ее приходится проводить в монастырских стенах, не имея призвания к монашеству. Мать Мария говорила, что нельзя обманывать ни Бога, ни себя…

— Она была права. Как, впрочем, всегда.

— После Рождества я должна принять постриг, — посетовала Глафира.

— Должны?

— Да.

— Почему?

— Потому что мне некуда больше идти.

— Неправда, — покачал головой старик, стряхнув снег с полей шляпы. — Человеку всегда есть, куда идти.

— Мужчине — быть может. А девушке, у которой ни отца, ни брата…

— А что вам говорила Эжени?

— Кто?

— Мать Мария?

— Говорила, что нужно слушать сердце, верить Богу и следовать судьбе.

— Золотые слова! И что же говорит ваше чистое сердце?

— Что мне здесь не место… — сокрушенно призналась Глафира.

— Отчего же тогда вы не слушаете его? Или вы не верите Богу?

— Наверное, недостаточно верю… К тому же, как можно следовать судьбе, если ничего о ней не знаешь? Если бы хоть какой-то знак, чтобы я могла понять свой путь!

— Вот что, милое дитя, скажите, вы уверены, что не хотите быть монахиней?

— В этом я уверена…

— В таком случае я вам помогу.

— Вы? — Глафира недоверчиво окинула взглядом бедно одетого незнакомца.

— В Москве теперь живет Никита Васильевич Никольский, друг и ближайший сподвижник почившего Государя. Его милейшая супруга известна своей широкой благотворительностью. В частности, она устраивает достойные партии для бедных девиц-бесприданниц, которым всегда находится угол и дело в ее странноприимном доме. Я отвезу вас к ней, и, можете не сомневаться, судьба ваша будет устроена.

Глафира изумленно смотрела на старика:

— Вы хотите сказать, что знакомы с другом Государя?

— Да, и довольно неплохо, — чуть улыбнулся тот.

— Наверное, ночевали в их странноприимном доме?

— И это тоже, — подтвердил старик. — Но вы излишне любопытны, милое дитя.

— Так все говорят… — виновато вздохнула Глафира.

— Но вы тем не менее правы. Ехать куда-то с неведомым бродягой, наговорившим разных странностей, было бы неосторожно.

— Что же мне делать?

— Ничего. На днях почтенная Варвара Григорьевна Никольская сама навестит вашу обитель и побеседует с вами. Дальнейшее — дело ваше и ее, — старик поднялся. — А теперь позвольте откланяться. Я и без того пробыл здесь слишком долго и порядком продрог.

— Кто она вам? — тихо спросила Глафира, кивнув на могилу матери Марии.

— Спутница… — помолчав, проронил незнакомец. — Просто Спутница… Несколько лет назад ее путь разошелся с моим, и она запретила себя искать.

— А вы?

— Я не смел нарушить ее волю и не искал. Но, как видите, все-таки нашел…

— Сегодня 40 дней, как ее не стало…

— Значит, она позволила себя найти, — сказал старик.

Он еще несколько мгновений смотрел на крест, поклонился ему до земли, сняв шляпу и обнажив красивую голову с длинными, густыми, белыми, как снег волосами, затем приветливо кивнул Глафире и удалился, бросив на прощанье:

— Ждите визита знатной дамы! Верьте Богу и следуйте своей судьбе!

Старик исчез в сгущавшейся снежной заверти, словно призрак. Глафира протерла глаза — уж не наваждение ли все это было? Обернувшись к могиле матери Марии, с удивлением вздрогнула: на ней, в холодном снегу лежали две свежие алые розы, безжалостно заметаемые метелью…