Два стройных клена раскинули свои шатры над могильными крестами. Софьинька посадила их здесь специально, чтобы каждую осень падали на дорогие могилы золотые и багряные сердца… Сердца, отчего-то не разорвавшиеся от боли…

Отец… Мать… Сестрица… Любимая нянюшка… Все они здесь. И скоро добавится к ним еще один крест…

Софьинька сидела на деревянной скамейке, поставленной перед могилами, и плакала. Редко-редко позволяла она себе эту слабость, а теперь менее, чем когда-либо, можно было позволить. В деревне — перед мужиками, что на нее глядели с большим почтением, чем на любого соседского барина — нельзя. Для них она не баба, не хозяйка даже, а Хозяин. Все здесь подчинялось ее воле, ее, хрупкую, маленькую женщину, привыкли видеть неизменно сильной, решительной, твердой, готовой справиться с любой бедой…

Господи! Ты один знаешь, чего стоило это страдающей душе! Прежде знала няня… С нею одной могла Софьинька поговорить по душам, выплакать старухе наболевшее. Но уже три года, как ее нет, и по душам теперь осталось разговаривать лишь с Богом.

А годы, между тем, брали свое. Состарилась Софья Алексеевна… Хотя еще крепка телом, а нет-нет да нападет хворь. То спину не разогнешь, то отдышаться не можешь. А все равно нельзя себе роздыху дать. Два имения под ее рукой, за всем догляд нужен. Управителей честных не сыскать. Даже самый порядочный из их братии непременно однажды окажется шельмой…

Тяжко… Мочи нет, как тяжко… И дома бодриться надо — ради Тани… Одно место и осталось, чтобы волю слезам дать — у могил этих. Ведь никого же не удивит скорбь над дорогим прахом? Здесь слезы естественны и простительны.

Два дня назад из Крыма пришло письмо от Юлии Половцевой, в которой та сообщала о смерти Петруши. Письмо это Софьинька тотчас спрятала. Но что же за мученическая мука была все эти два дня Тане в глаза смотреть! Улыбаться, ободрять, врать, как не врала никогда в жизни…

Ей нельзя теперь правду сказать. Вскоре после отъезда Петруши оказалось, что Таня беременна. То-то была радость! Столько лет этого счастья ждали… Танюша сама не сразу поверила ему и не поспешила написать мужу. Так и не узнал, бедный, что семя его на сей земле останется.

Должно остаться! Таня здоровья была некрепкого. В тягости началась у нее водянка, и врачи велели ей лежать. Всякая нагрузка, всякое потрясение могло погубить и ребенка, и ее саму. Софьинька хорошо знала, что для ее воспитанницы муж значит больше, чем весь вместе взятый мир. Она жила лишь им одним. Как же сказать ей, что его нет?.. И прежде не вынесла бы такого удара, а теперь…

Налетевший ветер высушил слезы. Софьинька устало посмотрела на солнце, ярко светившее сквозь оголенные листобоем ветви. Много было горя в ее жизни, много утрат, много тяжелых дней… Но так тяжело не было никогда. И хоть бы с кем разделить эту ношу! Не с кем…

Не могла не думать Софья Алексеевна и о Стратонове. Знает ли уже Юрий Александрович горестную весть? Как-то перенесет ее? Ах, теперь бы и с ним быть! И его поддержать! Ведь никого не осталось у него, кроме нее… Но между ними, как всегда, нескончаемые версты и кавказский хребет… Не перелетишь на крыльях и крыльями теми не укроешь ни его, далекого, ни несчастную Таню, с которой страшно встречаться взглядом.

Даже когда не стало заменившей ей мать сестры, Софьинька не чувствовала себя такой беспомощной. Тогда она знала, что делать. Учиться вести хозяйство, беречь сестрино наследство. А что теперь?

Нет, слезами делу не поможешь. Какая бы беда ни стряслась, нужно не умножать ее собственным отчаянием, но искать хоть какой-то выход. Чтобы найти выход, сперва нужно определить цель…

Рано или поздно Таня узнает о несчастье. Но нужно, чтобы это случилось именно поздно. Не раньше, чем на свет явится дитя… Так нужно для сохранения его и ее жизни. К тому же, имея на руках долгожданного первенца, Таня обретет новый смысл своего существования. И трагическое известие, быть может, не сломает ее.

Цель ясна. Но как ее достичь? До родов еще без малого полгода. Как полгода скрывать от жены смерть мужа, от которого она всякий день ждет писем и сходит с ума уже от одного их отсутствия?..

А если… Осененная спасительной мыслью, Софьинька резко поднялась и поспешила к дому.

— Что Татьяна Васильевна? — с порога осведомилась она у горничной, поспешившей принять у барыни пальто.

— Почивать изволят-с, — ответила та.

— Это кстати… — прошептала Софьинька и поднялась в спальню воспитанницы.

Шаги ее были все еще легки и, когда нужно, бесшумны, и Таня не услышала их. Софья Алексеевна осторожно открыла комод, достала шкатулку с письмами Петра, вынула одно из последних и, поставив шкатулку на место, поспешила в свою комнату.

В последние годы она все реже бралась за кисти и краски, отдавая предпочтение карандашу и углю, но рука ее осталась по-прежнему твердой и точной. И такой ли руке с грубоватым, размашистым почерком зятя не справиться? Некогда для забавы копировала Софьинька почерк сестры… Давно это было, но неужто теперь не удастся?

Надев очки и взяв бумагу, Софья Алексеевна принялась старательно переписывать письмо Петруши. Сперва подделка давалась плохо, но на четвертый раз копия вышла похожей. Еще бы слова нужные придумать… Все письма мужа Таня читала вслух не по одному разу. Тут уж поневоле запомнишь приметные слова и обороты.

Девятой копией Софьинька осталась довольна. Не отличишь оригинал от подделки… Хорошо, что доктора предписали Тане постельный режим. Хоть не надо ломать голову, чтобы выдавать кого-то за посыльных. В нынешнем положении любая корреспонденция по-любому через руки Софьи Алексеевны проходит.

Немного переведя дух, она написала своей рукой текст будущего письма. На первый раз довольно и совсем короткого будет. Все ж война, некогда много писать. Да и по счастью унаследовал Петруша от отца скупость письменных слов. Длинных писем оба они писать никогда не умели…

Трижды переписала сочиненное, перечла придирчиво. Как будто не отличишь от настоящего… Теперь бы еще запечатать, как подобает… Господи Боже, но как смотреть Тане в глаза, вручая ей подделку? Как сквозь землю не провалиться от собственной лжи?

Откинувшись на спинку кресла, Софьинька посмотрела на портрет Юрия Александровича:

— Друг вы мой бесценный, почему вас опять нету со мной теперь… И почему меня нет рядом с вами… И почему мое сердце все еще выдерживает эту боль? Может быть, для вас одного и выдерживает? Чтобы вашу боль уменьшать… Боже, знает ли кто-нибудь в целом мире, как страшно одиночество в целую жизнь?.. — поднявшись с кресла, она покачала головой. — Впрочем, о чем это я… Сейчас важна лишь Таня, а все прочее… Нет, вру. Сама себе вру… Вы всегда будете для меня важнее всех. И теперь не только свою воспитанницу и ее ребенка я пытаюсь спасти, но и вашего внука. Вашего и — пусть и по названию лишь, а не по крови — моего… Этот ребенок будет жить, даю вам слово. И мое сердце будет биться, пока я буду нужна ему, вам… Бог нас не оставит…

Вновь прокравшись в комнату воспитанницы, Софья Алексеевна вернула в шкатулку «похищенное» письмо. Когда она собиралась уходить, Таня проснулась:

— Это вы, тетушка?

Прежде чем обернуться, Софьинька старательно придала своему лицу веселое выражение:

— Я, радость моя! И с добрыми вестями!

— Письмо?! — заблестели глаза надеждой.

— Твой муж всегда держит слово, — улыбнулась Софья Алексеевна, подавая воспитаннице свою искусную подделку. — А ты все тревожишься! Почитай же и ободрись!

— А вы не хотите послушать, что пишет Петруша?

— Непременно хочу, но позже. Мне нужно распорядиться по хозяйству. Ты же знаешь, сколько у меня хлопот… Я загляну к тебе вечером, и ты прочтешь мне письмо.

Поцеловав Таню, Софьинька вышла в коридор и, едва затворив дверь, приникла лбом к стене. Ее знобило, а к глазам подкатывали предательские слезы. И теперь день за днем одна должна играть эту роль… Улыбаться, писать фальшивые письма, затем слушать их чтение вслух, говорить о мертвом, как о живом, шутить, смеяться… Как же выдержать это, как…

— Барыня, вы дурно себя чувствуете? — обеспокоенно спросила подошедшая горничная.

— Нет, Стеша, нет, — качнула головой Софья Алексеевна. — Просто тревожусь за Татьяну Васильевну… Ты пойди к ней. Она проснулась уже и читает письмо Петра Юрьевича.

— Разве гонец был?

— Был, Стеша, был.

— А я не слышала…

— Главное, что слышала я, — строго сказала Софьинька. — Иди к Татьяне Васильевне и порадуйся вместе с нею. И вообще… будь теперь при ней безотлучно. А по дому Митрофановна справится одна.

— Слушаю, барыня, — кивнула Стеша и скрылась в комнате Тани.

Софьинька устало побрела вниз. Она чувствовала себе опустошенной и разбитой и нравственно, и физически. За окном монотонно стучал тоскливый осенний дождь. И от этого стука еще тошнее становилось на душе.

— Митрофановна, скажи Герасиму, что завтра поутру к отцу Агапиту поедем…

— Слушаю, барыня.

Хоть отцу Агапиту боль излить… А заодно тайком ото всех и панихиду отслужить по новопреставленном…