Маленький кабинет в нижнем этаже дворца был погружен в полумрак. Николай лежал на своей узкой походной кровати, которую даже в дни болезни не пожелал поменять на более удобное ложе. Никаких перин — только кожаная подушка и шинель вместо одеяла. Как надлежит солдату… Вот и пришел генерал Февраль, на которого столько надежд возлагалось… Да только не за неприятелем пришел, а за ним.

— Что нашли вы вашим инструментом, Мандт? Новые каверны?

Доктор убрал стетоскоп и ответил негромко:

— Хуже. Начало паралича.

Это начиналось как обычный грипп. Может, так и закончилось бы. Но войска уходили в Крым, и долгом Императора было напутствовать идущих на смерть во имя его и России чести. Тот же славный Мандт категорически противился тому, чтобы венценосный пациент ехал в манеж по зимней стуже.

— Ваше Величество, мой долг предупредить вас, что вы очень сильно рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся ваши легкие.

— Скажите, если бы я был простым солдатом, вы обратили внимание на мое нездоровье?

— Будьте уверены, что во всей армии Вашего Величества не найдется врача, который позволил бы солдату в таком положении выписаться из госпиталя!

— Дорогой Мандт, вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а я исполню свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас!

Это было два дня назад… Значит, Мандт был прав.

— Так когда же вы дадите мне отставку?

— У вас осталось несколько часов, Ваше Величество…

Эти слова не потрясли Николая. Последний год он жил, словно в горячке, подкрепляясь одним — слепой верой в Промысл Всевышнего и смиренной покорностью ему. Да сбудется воля Его и теперь…

— Мандт, как достало у вас духу высказать мне это так решительно?

— Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующие причины. Прежде всего и главным образом, я исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад вы мне однажды сказали: «Я требую, чтоб вы мне сказали правду, если б настала та минута в данном случае». К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни, вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду, потому что люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать ее, — доктор старался говорить спокойно, но под конец по щекам его потекли слезы.

— Благодарю вас, — сказал Николай, пожимая ему руку. — Потеряю ли я сознание и не задохнусь ли? — мысль о потери сознания всегда казалась особенно противной, хуже всякой жестокой боли…

— Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пройдет тихо и спокойно.

— Хорошо. Пошлите за моим старшим сыном и не забудьте известить остальных моих детей. Только пощадите Императрицу…

— Ваша дочь, Великая Княгиня Мария Николаевна провела ночь в передней комнате на кожаном диване и находится здесь в настоящую минуту.

— А Никольский — не здесь ли?

— Здесь, Ваше Величество.

— Позовите его ко мне, пока не прибыл Наследник…

Манд удалился, и через несколько мгновений у постели Николая возникла тучная фигура Никиты Васильевича. Лицо его было красно, а из глаз катились слезы, которые он то и дело отирал платком.

— Полно, друг мой, полно, — обратился к нему Николай. — Плакать надо о моих бедных солдатах… Сколько жизней пожертвовано даром… Все это время у меня не было большего желания, как лететь к ним, сражаться с ними…

— Ваши сыновья сражаются за вас!

Николай и Миша приняли боевое крещение под злополучным Инкерманом. Николай считал, что долг его детей быть с армией в трагические для Отечества дни, а, если надо, то и погибнуть в бою, показывая пример солдатам…

— Вот что, Никита Васильевич, Наследник еще молод и порывист. Ты мудр. Мы столько лет работали с тобой бок о бок… Будь ему верным советником, помоги ему. Ему теперь очень нелегко придется. Мне хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить ему царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Я ухожу молиться за Россию… А ты будь опорой ему. Никто лучше тебя не знает положения наших дел.

— Клянусь, что исполню вашу волю, — тихо сказал Никольский и, вновь промокнув глаза, добавил: — Ваше Величество, с вами очень хочет проститься один человек…. Он здесь уже дольше суток.

— Кто это?

— Половцев…

После известия о собственной скорой кончине, принятом столь спокойно, вряд ли что-то еще могло взволновать умирающего Императора. Но, как всегда, нежданное появление старого друга…

— Позови его немедля. А меня… прости. И прощай, Никольский!

Никита Васильевич ничего не ответил. Его душили рыдания. Низко поклонившись, он вышел, а на его месте возник тот, кого Николай менее всех чаял увидеть в этот час. До него доходили слухи, что Половцев подался в странники, от соловецкого настоятеля извещен он был и о подвигах старого друга при обороне монастыря. И, вот, он стоял перед ним… Не в хитоне, не в мужицком рубище и кафтане, а в долгополом темно-синем сюртуке и такого же цвета панталонах. Белоснежная борода его была аккуратно подстрижена, а длинные волосы убраны в косицу, какие носили еще в минувшем веке. Этот странный гость, сутки ожидавший в передней, должно быть привлек к себе немало любопытствующих взглядов придворных.

— Я рад тебе, Половцев, — сказал Николай, протягивая ему руку. — Хотя и не ждал тебя.

— А должно было ждать, Ваше Величество. Разве мог я не проститься с моим Государем…

— Ты давно в столице?

— Четыре дня.

— Видно, сам Бог тебя привел…

— Возможно.

— Знаешь ли ты, что после Соловков я велел искать тебя?

— Для чего?

— Для того, чтобы благодарить и наградить за доблесть.

— А я делал все, чтобы меня никто не нашел.

— Я завидовал тебе, Половцев… Ты мог сражаться с неприятелем, а я оставался здесь, точно в плену. В плену казнокрадов и лицемеров. Ты знаешь, из Крыма мне доносили, будто наши интенданты воруют даже корпию, будто продают ее неприятелю… Неужели это, в самом деле, может быть? Неужели эти люди не остановятся даже перед тем, чтобы погубить собственное Отчество, лишь бы набить карманы? Иногда мне, как в бреду, начинает казаться, что не воруем лишь я да мой сын…

— Государь, у этих людей нет Отечества.

— Ты прав… Их предательство хуже Франца-Иосифа… Но и его, и их ждет Божия кара. Я же теперь могу лишь просить Бога, чтобы он принял меня с миром, — Николай помолчал. — На днях я подписал приказ о производстве твоего сына в следующий чин. Он славно служит… Как все молодцы-моряки… Ты можешь гордиться им.

— Я горжусь и им, и моей невесткой. И жалею лишь о том, что в силу лет не могу сражаться с врагом на бастионах Севастополя.

— Я жалею о том же, что не могу делить участь с моими славными воинами… Однако, Мандт отвел мне несколько часов, а этого маловато, чтобы вести дружеские беседы. Прощай, друг мой!

Половцев опустился на одно колено, поклонился и, коснувшись губами руки Императора, вышел, щелкнув каблуком:

— Прощайте, Ваше Величество!

Николай отметил, что его старый друг даже в своей новой скитальческой жизни сохранил безупречную военную выправку. Воин! Настоящий воин! Во всех своих ипостасях, на всех извивах своего тернистого пути он оставался таковым. И теперь отдал последнюю честь своему Государю, как надлежит рыцарю…

Николай ожидал, что в затворившиеся за Половцевым двери войдет Наследник, но вбежала она… С опухшими от слез глазами, дрожащая… Глупо было распорядиться известить всех и пощадить ее. Разве можно было утаить от нее то, что уже знали все? Бедная, бедная… С первого дня, как он увидел ее, Николай знал, что она добрый гений его жизни. Тяжело было видеть теперь ее страдания, чувствовать, как ее горячие слезы струятся по его руке, к которой с отчаянием приникла она.

— Ты всегда была моим Ангелом-Хранителем, со дня нашей встречи и до последнего часа…

В дверях показался Александр. Николай знаком велел сыну подойти. Следом вошли остальные дети и несколько наиболее приближенных придворных.

— Простись за меня с гвардией, — сказал Император Наследнику. — И со всей армией. И особенно с Севастопольцами. Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где это мне не удалось, это случилось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня.

— Отец, из Севастополя прибыл с донесением сын князя Меньшикова.

— Эти вещи меня уже не касаются. Прими все депеши сам. И пусть все гвардейские полки соберутся в залах дворца, чтобы присяга была принесена немедленно, как только меня не станет.

Императрица всхлипнула, и Николай ласково погладил ее по руке:

— Путь позовут мадам Робрек, чтобы позаботилась об Императрице, как недавно в Гатчине. Пошлите депешу в Москву, что я умираю и прощаюсь с ней. И отпишите королю прусскому. Передайте ему мою последнюю просьбу, чтобы он всегда помнил завещание своего отца и никогда не изменял союзу с Россией.

— Все будет исполнено, отец, — отозвался Александр, изо всех сил старавшийся выглядеть спокойным.

Николай по очереди благословил всех домочадцев:

— Напоминаю вам о том, о чем я так часто просил вас в жизни: оставайтесь дружны. А теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время.

— Оставь меня подле себя! — взмолилась Императрица. — Я бы хотела уйти с тобою вместе! Как радостно было бы вместе умереть!

— Не греши, ты должна сохранить себя для детей. Ты будешь для них центром. Пойди соберись с силами, я позову тебя, когда придет время.

Александр и Мария увели мать, поддерживая ее под руки. Остальные вышли следом. Теперь у изголовья Николая остался лишь священник Бажанов. Дышать становилось все тяжелее. Сколько же будет длиться эта отвратительная музыка?.. Кто бы мог подумать, что умирать так трудно…

Бажанов осенил его крестом. Настало время последней исповеди…

— Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно… — прошептал Николай.