Она говорила долго. Хотя рассказывать было практически нечего. Отчего все романы обычно полны горестей и невзгод? Оттого, по-видимому, что счастливая и благополучная жизнь скучна для описаний. Что описывать, если жена любит мужа, а муж жену, их дети растут здоровыми и веселыми, их дом — полная чаша? Дом Юлиньки был именно таким. И все эти годы она была абсолютно счастлива. Разве что грустно и тревожно бывало, когда Сережа уходил в плавание…

Особенно волновалась она год тому назад, когда эскадра Нахимова ушла искать в по-осеннему бурном море турецкий флот. Уже при первых залпах войны на Кавказе почувствовал угрозу старый князь Воронцов. Еще не сломленным окончательно шамилевским бандам довольно было оказать достаточную помощь, и весь этот край мог отпасть от России — в руки давно рвущимся в эти края «помощникам». Англия и науськиваемая ею Турция не могли упустить такой возможности! Турецкая эскадра уже снабжала оружием повстанцев, курсируя вдоль восточного побережья Кавказа, а в Петербурге еще принимали решения, еще обсуждали обоснованность беспокойств Наместника. И, наконец, отдан был приказ Черноморскому флоту — срочно доставить подкрепления из Крыма на Кавказ за недостатком там войск и положить конец разбою турецких кораблей. Оба этих задания легли на плечи Нахимова.

Для того, чтобы сквозь сентябрьские шторма перебросить необходимые войска адмиралу потребовалась всего лишь неделя. Высадив в Анакрии 16 батальонов пехоты с двумя батареями, адмирал приступил к выполнению второй, значительно более сложной задачи… Неделя за неделей русская эскадра вела поиски турецких кораблей, крейсируя между Сухумом и анатолийским побережьем, и, наконец, обнаружила противника в Синопской бухте. Немного не дождавшись шедшего ему на подмогу адмирала Корнилова, Нахимов принял решение атаковать неприятельскую эскадру…

Какой всеобщий восторг был в Севастополе, когда до него дошла весть о блистательной Синопской победе! Да что в Севастополе — вся Россия торжествовала викторию! А Юлинька радовалась тому, что Сережа возвратится из опасного похода живым и невредимым.

Вернувшихся героев встречали ликованием. Кажется, не ликовал в те дни один единственный человек. Павел Степанович Нахимов… Он уже тогда понял, что Англия и Франция не простят России этой победы и используют ее для прямого вступления в войну. Так и произошло…

Когда флот союзников подошел к берегам Крыма, Сережа категорически настаивал, чтобы Юлинька с детьми уехала в Петербург к родителям. Но она столь же категорически отказалась уезжать. Дети вместе с няней были отправлены к дедушке с бабушкой, а сама Юлинька осталась с мужем в Севастополе.

— Я твоя жена, я сестра милосердия и я люблю этот город. И я никуда не уеду ни из Севастополя, ни от тебя, ни от страждущих, которым нужен будет мой уход, — таков был ее ответ на все настояния Сережи.

Положение медицинских учреждений в Империи всегда оставляло желать лучшего. Что уж говорить о госпиталях военного времени… Здесь не хватало всего: коек, лекарств, перевязочного материала и, конечно, рук. После несчастного сражения при Альме это уже ощутилось со всей остротой. И сразу несколько женщин решились посвятить себя уходу за ранеными.

Среди них была маркитантка Даша Александрова, превратившая свою повозку в маленький пункт помощи, куда отступающие команды приносили своих увечных товарищей. За это девушка была пожалована Государем золотой медалью и 500 рублями. После Альмы Даша стала помогать раненым в севастопольском госпитале. Дочь матроса, оставшаяся сиротой в 15 лет, она не боялась ничего — ни войны, ни самой тяжелой работы.

На другой день после сражения жена прапорщика фельдъегерского корпуса Толузакова Александра Сергеевна с несколькими добровольцами отправилась на поле боя для помощи пострадавшим. После она обращалась за пожертвованиями к севастопольским купцам, а сама стала работать на перевязочном пункте близ самого гиблого места в Севастополе — Малахова кургана…

На другом перевязочном пункте трудилась жена подполковника Хлапонина Елизавета Михайловна. Примеру этих женщин после первой бомбардировки Севастополя последовали и другие жены и сестры ушедших на войну офицеров. Кроме того, солдатские и матросские жены и вдовы получили право содержать у себя на дому раненых и больных в связи с трудностями размещения их в госпиталях.

Этот благородный порыв имел, однако, один недостаток — все добровольные сестры милосердия не имели понятия о медицине. Они могли быть разве что старательными сиделками. Пребывающим же каждый день раненым требовалась квалифицированная помощь.

К скорбному дню Инкермана в госпиталях Севастополя находилось более 10 тысяч раненых, из них около половины были тяжелыми. Эти, последние, брошенные кто на земле, кто на нарах, целыми неделями не были перевязаны и даже прооперированы. Не хватало хлороформа, не хватало корпии… И доктор Ульрихсон, начальник госпиталя на Корабельной стороне, ничего не мог с этим поделать.

После Альмы Юлинька практически не ночевала дома. Ведь из всех женщин она одна знала медицину, могла помочь раненым и чему-то обучить прибывающих доброволиц. Сколько раз в эти безумные дни она вспоминала Эжени! Вот, чьи бы знания и Божий дар в этот ад! Она бы одна стоила десяти сестер… Где теперь Эжени? Жива ли еще? Кто знает… О ней Сережа скучал больше, чем об уехавшем следом отце. Тот, впрочем, раз в месяц присылал письма, дабы о нем не тревожились. А Эжени пропала без следа…

Когда начинались бомбардировки, Юлинька холодела от страха. Она знала привычку адмирала Нахимова спешить на самые опасные участки боя, вдохновляя бойцов своим появлением и с беспредельным фатализмом играя со смертью. Он глядел ей в глаза сквозь подзорную трубу, стоя на самом опасном участке бастиона, привлекая все пули и ядра своими сияющими на солнце золотыми эполетами… Пули смущенно пролетали мимо. Ядра — также… А рядом с Павлом Степановичем неизменно был ставший его адъютантом капитан второго ранга Половцев. Сережа…И как только где-то раздавались взрывы, Юлинька знала, что ее муж теперь именно там. И после каждой бомбардировки она вздрагивала, когда ее звали, с особенной тревогой вглядывалась в приносимых раненых, боясь среди них увидеть Сережу, или же узнать, что…

Теперь и ему не приходилось ночевать дома. Просто потому, что дома больше не было… Очередной снаряд угодил в их квартиру. На счастье, в ту ночь адмирал попросил своего адъютанта заночевать у себя, дабы в очень поздний час тот не тратил время на неблизкую дорогу до дома, сэкономив его для и без того краткого сна.

Иногда Сережа приходил ночевать в госпиталь. Но даже поговорить толком не хватало времени. Муж валился с ног от усталости, а Юлиньку каждый миг звали со всех сторон — раненые, сестры, доктор Ульрихсон…

И она — спешила на зов. Она устала не меньше Сережи, но не желала замечать этого. Ей было легче в этих неусыпных хлопотах. Они притупляли страх… Вернувшись от очередного страждущего, она находила мужа спящим и какое-то время сидела рядом, тихонько целовала и старалась насмотреться и не думать о том, что может больше его не увидеть.

— М-м Половцева! Юлия Никитична! Примите новую партию!..

Новая партия… Что это были за люди! Матросы с обожженными лицами, контуженные, увечные, требующие, чтобы их сразу после перевязки отпустили на их бастионы и угрожающие сбежать, если их не отпустят по-хорошему. Отпускали. И они снова шли к своим пушкам, снова сражались, защищая родной город и умирая за него… А, умирая, спрашивали об одном: жив ли Павел Степанович… На адмирала смотрели они, как на Бога, на первого после Бога. Он и в самом деле был таковым. Неважно, что формально командующим гарнизоном значился старый граф Остен-Сакен. Он и сам понимал, что является таковым лишь по названию. Хозяином Севастополя после гибели Корнилова был один человек — Нахимов. И Сережа, когда приходил в госпиталь, лишь о своем адмирале говорил, отвлекаясь разве что на приходящие из Петербурга письма тещи, сообщающей о здоровье детей…

Писала маминька, впрочем, не только о детях. В последнем письме сообщила она радостную весть: в Крым едет Пирогов, а за ним последуют сестры Крестовоздвиженской общины, организованной Великой Княгиней Еленой Павловной! Елена Павловна обеспечила им медицинскую подготовку к избранному служению, нашла материальные средства и испросила, с большими препятствиями со стороны военного начальства, высочайшее разрешение на отправку сестер на театр войны.

Жена покойного Великого Князя Михаила Павловича, она всегда играла заметную роль в жизни русского общества и по праву считалась умнейшей женщиной своего времени. Елена Павловна обладала энциклопедическими знаниями, была прекрасно образована и одарена тонким чувством изящного. Сам Император, питавший к невестке чувство глубокого уважения, нередко советовался с ней в семейных делах и прислушивался к ее мнению, называя ее «умом нашей семьи».

Великая Княгиня проявляла большой интерес к искусству, покровительствовала русским художникам, музыкантам, писателям. Под влиянием музыкальных вечеров у нее зародилась мысль об учреждении Русского музыкального общества и его органов — консерваторий. За осуществление этой мысли Елена Павловна взялась со свойственной ей пылкостью и настойчивостью, пожертвовав личные средства и даже бриллианты. С конца 1840-х годов по ее инициативе в Михайловском Дворце проводились вечера — «четверги», на которых обсуждались вопросы политики и культуры, литературные новинки.

И вот теперь эта образованнейшая и тонкая женщина, не обращая внимания на косые взгляды общества, в котором служение интеллигентной женщины больным казалось чем-то из ряда вон выходящим, почти неприличным, ежедневно ездила в больницы и своими руками перевязывала кровоточащие раны. Ее Дворец превратился в большой склад вещей и медикаментов. Именно она направила в Севастополь отряд врачей во главе Пироговым. Вместе с Пироговым они уговорили встать во главе Крестовоздвиженской общины дочь бывшего губернатора Петербурга Екатерину Михайловну Бакунину. Именитая аристократка, выросшая в холе и неге, имевшая большое влияние в высших сферах, эта женщина одной из первых с началом войны решила всецело посвятить себя заботе о больных и раненых.

Приезда Пирогова и сестер, некоторых из которых, включая Бакунину, Юлинька знала еще в Петербурге, она ожидала с большим нетерпением и надеждой, не имея больше сил видеть муки несчастных, которым некому было помочь.

О чем же это говорила она?.. Так отвыкла от долгих речей, что потеряла нить своего рассказа… Сколько ночей не спала она? От непривычно долгого сидения закружилась голова… Как странно, она говорила так долго, а никто не позвал ее от одра умирающего…

Умирающего… Вот уж не думала, что придется так свидеться с Петрушей… Юлинька никогда не забывала его и всегда любила, как брата. Радовалась, что он обрел свое счастье, и печалилась, что так и не смог перешагнуть через обиду, так и избегал ее. Даже на семейном празднике в честь дня рождения матушки держался отстраненно. А так хотелось, чтобы вернулось то родство, та дружба, не знавшая секретов, что была меж ними прежде… Юлинька надеялась на время, которое однажды преодолеет отчужденность и холодность. А теперь времени не осталось…

— Сестрица, исполни мою последнюю просьбу…

Она не возразила, видя, как стекленеют его глаза, как дыхание становится все более слабым… Только и могла, что руку холодеющую к губам поднести, глотая слезы.

— Моя жена… Она не должна узнать из чужих рук… Напиши Софье Алексеевне… Мурановой… Все напиши, как есть… Пусть уж она Тане скажет… Первый раз в жизни слово нарушаю. Я ведь поклялся ей вернуться живым…

Он не сказал более ни слова. Юлинька медленно поднялась, поцеловала усопшего в лоб и, закрыв его глаза, прошептала:

— Я все сделаю, как ты сказал, я обещаю тебе…

— Юлинька!

Она с удивлением обернулась на голос мужа. Тот быстро приближался. Юлинька сделала несколько шагов ему навстречу:

— Сережа, откуда ты здесь? Что-то случилось?

Сережа посмотрел на нее с беспокойством:

— Нет, это ты мне скажи, что у тебя случилось? Ты плакала? У тебя все лицо мокрое от слез!

Юлинька вытерла слезы рукавом, бессильно кивнула назад:

— Там… Петруша… Стратонов… Он скончался только что…

Сережа перекрестился:

— Царствие Небесное… — обнял жену. — Ну, тише, тише… Как бы я хотел, чтобы ты была сейчас в Петербурге. Здесь Господне воинство пополняется слишком быстро… Однако, думаю, моя новость немного тебя ободрит.

— Что за новость?

— Пирогов уже в Севастополе и с минуты на минуту будет здесь!

— Помилуй Бог, если бы он приехал днем раньше! Может, ему бы удалось совершить чудо и спасти Петрушу…

Необычный шум снаружи сообщил о прибытии знаменитого хирурга. Вместе с мужем Юлинька поспешила ему навстречу. Николай Иванович был уже в госпитале. То, что он увидел, привело его в негодование.

— Сколько ждут операций эти люди?! Вы что, добиваетесь, чтобы они у вас «выздоравливали», как мухи, как в пьесе г-на Гоголя?!

— У нас не хватает врачей! Мы работаем без отдыха! — оправдывался Ульрихсон.

— Немедленно подготовьте все, и я займусь этими несчастными сам! Да-с! Я прооперирую их всех, даже если для этого мне не придется знать отдыха несколько суток!

Пирогов не любил долгих рассуждений. И тем более не желал теперь вдаваться в выяснения, отчего раненые оказались в столь бедственном положении — нужно было сперва спасти жизни.

— Николай Иванович, я Юлия Никитична Половцева, — представилась Юлинька, — служу сестрой милосердия с первых дней войны, а прежде работала в Покровской общине и изучала медицину.

— Да-да, сударыня, — кивнул Пирогов, — я уже слышал о вас от Павла Степановича и вашего супруга.

— Готова выполнить любые ваши распоряжения.

Николай Иванович внимательно посмотрел на Юлиньку. Его суровое, рассерженное лицо приобрело вдруг сочувственное и ласковое выражение.

— Любые распоряжение, говорите? Извольте. Мое первое распоряжение вам: идите и теперь же проспите не менее шести, а лучше восьми часов. Или вы станете здесь пациенткой.

— Я себя хорошо чувствую…

— Голубушка, вы едва держитесь на ногах и того гляди упадете в обморок. Ступайте и отдохните! А после милости прошу — будете ассистировать мне на операциях, — с этими словами хирург удалился.

Юлинька покачнулась и, если бы Сережа не подхватил ее, упала бы без чувств, как и предугадал Пирогов.

— Вот, — покачал головой муж, — нужно было Николая Ивановича привезти, чтобы хоть он тебя вразумил.

Он понес ее к выходу из госпиталя.

— Куда мы? — слабо спросила Юлинька.

— К Ларионовым на квартиру. Отдохнешь, потом Елизавета Иннокентьевна напоит тебя крепким чаем, и ты сможешь вернуться в эту обитель страданий…

— А ты?..

— А я должен буду еще раньше вернуться к Павлу Степановичу. Я покинул его ненадолго, чтобы сопроводить Николая Ивановича. Он ждет меня.

Ларионов был старинным сослуживцем Сережи. Теперь он, как и другие офицеры, безотлучно находился на одном из бастионов. И ослабевшая, почти бесчувственная Юлинька была поручена заботам его сестры.

Все же она не исполнила в точности указания Пирогова и, едва муж, крепко поцеловав ее на прощанье, ушел, попросила:

— Елизавета Иннокентьевна, миленькая, дайте мне, пожалуйста, перо и бумагу.

— Помилуйте, к чему они вам теперь? Отдохнете, а потом…

— Нет-нет, я обещала… Вот, напишу, а потом уж лягу.

Елизавета Иннокентьевна, разведя руками, принесла просимое. С трудом преодолевая черноту в глазах и дрожь в пальцах, Юлинька принялась выводить мучительные строки:

— Достопочтенная Софья Алексеевна! Прошу великодушно простить меня, что принуждена сообщить вам горестную весть…