Чем дольше живет человек на земле, тем реже становится круг его друзей, с коими мужествовал он в годы младости. Один за другим сходят они за горизонт, оставляя в сердце пустоту, которую нечем заполнить, и унося с собою часть тебя самого. И, вот, на склоне лет, оглядываясь на пройденный путь, видишь ты кресты, коими отмечены его версты…

Девять лет назад вырвала жестокая судьба из жизни славного Дениса Васильевича. Уж, казалось бы, этому ли жизнелюбцу и фавориту фортуны на полях сражений покинуть мир пятидесяти пяти лет от роду от банального апоплексического удара? Казалось он, со своей кипучей энергией, со своим гусарским задором, будет жить до глубокой старости! А иначе взглянув — можно ли сего доблестного гусара, партизана представить дряхлым стариком? Как ни силился Стратонов, а не мог того вообразить.

В последний год жизни Давыдова они вместе хлопотали о перенесении на Бородинское поле праха незабвенного князя Петра Ивановича, чьи бренные останки дотоле покоились в глухом владимирском селе, где так неоправданно рано похитила его смерть. Любимому ученику Суворова, гордости воинства русского — в этом ли Богом забытом углу лежать? Нет! Только на поле Бородинском, славою овеянном и его кровью окропленном!

Денис Васильевич не дожил до церемонии торжественного перезахоронения Багратиона. Но по мистическому стечению обстоятельств прах Давыдова был привезен в Москву для захоронения в Новодевичьем монастыре в тот самый день, когда столица встречала траурный кортеж с гробом князя. Так встретились два великих воина, и Стратонов в глубокой скорби проводил их обоих.

Чем уже становится круг друзей, сверстников, тем радостнее встречи с уцелевшими. В 1844 году Юрий возликовал, узнав о том, что Государь назначил новым кавказским наместником графа Михаила Семеновича Воронцова.

Пожалуй, редкий военачальник был столь же любим и почитаем в армии, как Воронцов. В этом человеке сочетались редко совместимые прекрасные качества: военная доблесть, талант администратора и исключительная мягкость, кротость характера. Эта мягкость, благородство читались во всем облике графа, в чертах его ясного, приветливого, мудрого лица.

Михаил Семенович происходил из знатного рода. Его тетка княгиня Дашкова добывала престол для Екатерины, его дядя был председателем коммерц-коллегии при великой Императрице и канцлером при Александре, его отец — славным воином в первой половине своей жизни и бессменным русским послом в Англии во второй. Семен Романович любил Англию, но это никогда не мешало ему ревностно отстаивать русские интересы, подчас действуя на свой страх и риск. Широко известен был случай предотвращения русским послом войны между Англией и Россией. Когда Лондон, негодуя на взятие Очакова, уже собирался выслать против расширяющей свое могущество Империи свой флот, Воронцов-старший отправился в британский парламент и смог привлечь на сторону России всю оппозицию, а с нею и общественное мнение владычицы морей. Под натиском последнего английское правительство вынуждено было отказаться от своих военных планов.

Граф Михаил вырос в Англии. Матери, бывшей дочерью адмирала Сенявина, он лишился в самом нежном возрасте, а Россию до совершенных лет знал лишь по рассказам и книгам. Семен Романович желал, чтобы его сын получил лучшее европейское образование, каковым считал английское, но при этом приучал Михаила к труду, чтобы тот всегда мог ремеслом заработать свой кусок хлеба, если в России случится революция, и воспитывал его совершенно русским человеком. Русский язык, русская литература, русская история — все это сын русского посланника должен был знать в совершенстве. И, вот, чудо: когда выросший в Англии юноша приехал на родину, то оказалось, что по-русски он говорит лучше, чем многие офранцузившиеся отпрыски знатных фамилий.

Его знания, его не по летам мудрые суждения, умение держать себя, воспитание, благородство и великодушие восхищали всех, кто встречал его в ту пору. Юного графа рекомендовали молодым людям, как безусловный образец для подражания, эталон воспитания.

Само собой, такому человеку нечего было делать среди пустых светских щеголей. Михаил Семенович поступил в Преображенский полк простым поручиком, отказавшись при этом от положенного ему по статскому камергерскому чину звания генерал-майора. Это был первый в истории случай подобного отказа, приведшей к тому, что через несколько лет подобная практика приравнивания статских чинов к армейским была упразднена.

Службу свою Воронцов начал на Кавказе вместе с Александром Христофоровичем Бенкендорфом и под водительством славного князя Цицианова, проникшегося к молодому офицеру отеческой любовью. После Кавказа наступила чреда европейских баталий и, наконец, нашествие Наполеона.

В 1812-м году Михаил Семенович служил под началом князя Багратиона. Обороняя Семеновские флеши на Бородинском поле, он был серьезно ранен и доставлен в свой московский дом. Туда как раз прибыли подводы из владимирского имения Воронцова, дабы везти туда от грядущего разграбления барское имущество. Между тем, Москва была полна раненых солдат и офицеров, которым некуда было деваться. Оценив положение, граф велел оставить неприятелю все ценности, библиотеку и прочее, а на подводах вывезти в Андреевское всех больных и увечных, а также своих дворовых…

В Андреевском спасенные офицеры жили в доме Воронцова, а солдаты — в избах его крестьян. Все получали провиант за графский счет, а по выздоровлении наделялись им всем необходимым — одеждой, провизией, деньгами… Такая щедрость была свойством души Михаила Семеновича. Еще до войны он оплачивал амуницию бедным офицерам своего полка и назначал пенсион их женам из личных средств. А много позже, будучи командующим русским оккупационным корпусом во Франции, совершил и вовсе невероятное. Когда корпусу настало время возвращаться в Россию, граф приказал счесть, какую сумму задолжали г-да офицеры и нижние чины местным жителям. Сумма оказалось грандиозной — 1,5 миллиона рублей. Воронцов продал унаследованное от тетки Дашковой большое и богатое имение и погасил весь долг.

Честь и Родина — эти понятия были для графа превыше всего. Руководствуясь понятиями чести, он, сколь мог, реформировал подчиненные ему воинские соединения, ограничивая телесные наказания, сокращая бессмысленную муштру, требуя уважения к солдату, заботы о нем. И хотя в частях Михаила Семеновича царил образцовый порядок, злые языки укоряли его либерализмом, разрушением дисциплины и прочими «грехами». Какой только клеветы ни возводили на него недоброжелатели и завистники, среди которых был и будущий декабрист Волконский, никогда не упускавший случай очернить имя графа.

Что ж, либерализм в некоторой степени был свойственен благородной душе Михаила Семеновича. Он заботился о своих солдатах, заботился о своих крестьянах… Вослед за отцом и дядей, отменившим в своих владениях барщину и оставившим лишь легкий оброк, он считал крепостное право злом и открыто боролся за улучшение участи крестьян на государственном уровне. Это, однако же, ничуть не помешало ему, узнав о восстании декабристов и проявленной отваге Императора, выразить в письме другу надежду, что «это не кончится без виселицы, и что Государь, который столько собою рисковал и столько уже прощал, хотя ради нас, будет теперь и себя беречь, и м… наказывать». И в то же самое время, за этих последних, когда они, уже получившие воздаяние, прибегали к его заступничеству, граф неустанно ходатайствовал перед Бенкендорфом и Государем. Просил даже за князя Волконского, не припомнив тому всех каверз и наветов…

Александр Воронцова не жаловал. Эта неприязнь привела к тому, что граф фактически оставил армию после возвращения в Россию своего корпуса, который тотчас же был расформирован, как будто бы зараженный вредными идеями. А ведь в армии так надеялись, что этот корпус послужит примером для будущей реформы всего русского войска!

Многие славные воины, отойдя от дел ратных, не могут найти себе достойного дела в мирной жизни. Не мог найти его близкий друг Воронцова Ермолов. Не мог найти Денис Васильевич, которому поэзия все же не могла полностью заменить службы. Михаил Семенович был исключением. На посту генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии он показал себя даровитейшим государственным деятелем. Этот огромный край, дотоле окраинный и необжитый, за более чем двадцатилетнее правление Михаила Семеновича расцвел небывалым образом.

И, вот, теперь под руку новороссийского губернатора был отдан и Кавказ. Никогда в истории в руках одного человека не была сосредоточена власть над такой огромной территорией. В Одессе отъезд любимого губернатора, истинного благодетеля края встретили со слезами, в Тифлисе нового наместника встречали с восторгом, который людям не помешало выразить даже то, что Воронцов, не любивший пышных встреч, по своему обыкновению прибыл ночью.

Ему было шестьдесят три года. Из шести детей он похоронил четверых. Когда в муках умирала его любимая девятилетняя дочь Александрина, он не мог сопровождать ее на лечение в Австрию, так как в Севастополе вспыхнул чумной бунт, толпа растерзала тамошнего градоначальника Столыпина, и Михаилу Семеновичу пришлось срочно мчаться туда, восстанавливать порядок, выявлять и наказывать виновных — не страшась ни толпы, ни заразы…

Мог ли он думать, что на склоне лет ему придется вновь вернуться на воинскую стезю и в тот самый край, где началась она десятилетия назад? За время своего генерал-губернаторства лишь в 1828 году он ненадолго возвращался к ратным делам — Государь призвал его заменить раненого князя Меньшикова, руководившего осадой Варны. Теперь же от него ждали много большего — победы над Шамилем и усмирения непокорного Кавказа!

После Даргинского похода, который граф хотел отложить на год, но не получил на то разрешения, так как операция была замыслена еще до его назначения, Михаил Семенович твердо решил изменить прежнюю стратегию.

— Разбить Шамиля влоб не получится, — говорил он. — Кавказ — не европейские баталии… Здесь совсем иные законы. Настало время войны систематической, которая хотя тихо, но вернее должна в свое время улучшить положение здешних дел. Чтобы одолеть Шамиля, нужно лишить его опоры, лишить среды, которая питает его. Алексей Петрович был прав, когда приводил этот дикий край к цивилизованному виду. Эту-то стратегию и нужно продолжать. Проредить леса, проложить дороги, выстроить свои линии укреплений — и, вот так, основательно, двигаться вперед. А не наскоком, не соразмеряясь с местностью… Эти разбойники скрываются в своих непроходимых лесах, в непреступных горах. И там они всегда будут давать нам фору. Конечно, русский солдат и такие леса, и такие горы одолеет. Но истечет при том кровью. А этого никак нельзя допускать! Во-первых, не достанет сил для решительного последнего удара, как было уже не раз. Во-вторых, дорога кровь русского солдата, чтобы столь нещадно и безоглядно ею эту жестокую землю орошать. Лишившись своих природных крепостей — лесов, окруженный нашими укрепленными линиями — Шамиль уже не сможет так безнаказанно творить свои набеги. А получая всякий раз отпор, теряя на этом людей и территории, он начнет терять самое главное — свою популярность у горских племен, их поддержку. Они перестанут верить в него и выберут сильнейшего — русского Царя.

— Немало времени понадобится для этого, — заметил Стратонов.

— Знаю, друг мой, ты всегда предпочитал действовать напором, — тонко улыбнулся Воронцов. — Но, проведя столько лет в этом краю, разве ты не видишь, что такая тактика не приносит здесь победы?

— Увы, это правда, — согласился Юрий. — Но все же чертовски хочется покончить с Шамилем! А когда понимаешь, что для этого понадобятся годы, невольно впадаешь в уныние…

— Полно брат! Ты моложе меня годами, тебе ли впадать в уныние? Быть может, тебе и суждено будет пленить нашего противника.

— Эту честь я охотно оставлю тебе. И все же огорчительно! Наполеона мы разбили в два года, а за этим собачьим сыном гоняемся по горам уже кой год!

— Эти войны ни к чему сравнивать, они слишком разны. А, вот, гоняться по горам, как ты выразился, мы больше не будем. Мы станем действовать, как опытные охотники. А опытные охотники сперва травят дичь, гонят ее, обкладывают флажками… Это, брат, большая наука.

— Государь огорчен, что все так затягивается.

— Понимаю и сожалею, что не оправдываю вполне его доверие. Однако, выслушав мои доводы, он вынужден был с ними согласиться.

За взятие Дарго Николай возвел Михаила Семеновича в княжеское достоинство и совершенно положился на его опыт, знания и талант. Воронцов взялся за дело со свойственной ему обстоятельностью. Несмотря на прогрессирующую болезнь глаз, он почти беспрерывно ездил по Кавказу, осматривая укрепления, знакомясь с войсками, выявляя и карая беспощадно любые лихоимства, водворяя должный порядок и проводя в жизнь намеченную стратегию. Нередко его сопровождала жена, Елизавета Ксаверьевна, помогавшая мужу в бумажных делах. Годы нисколько не охладили его ревности к службе. И язык не поворачивался назвать стариком этого сухопарого, седовласого генерала с манерами английского лорда, стальной волей многолетнего администратора и отвагой… молодого поручика. Не зря Ермолов пенял ему в письмах, что он не освоил науку старения, не научился хоть немного жалеть себя и экономить силы, чтобы дольше служить благу Отечества. После Даргинского похода многие упрекали Воронцова, что он подвергал себя излишней в нем опасности. Михаил Семенович отвечал, что вовсе не искал ее, это не отвечало бы ни летам его, ни должности, но солдатам и офицерам приятно и ободрительно, когда главный начальник не слишком далеко от них находится. В этом князь был истинным наследником и продолжателем традиций друга и боевого соратника своего отца — великого Суворова.

В новый поход, двумя годами позже, Воронцов также повел свою армию сам. Пришло время очистить от полчищ Шамиля Северный Дагестан, где имам укрепил четыре крупных аула — Ирис, Толитль, Салты и Гергебиль.

Еще осенью 1843 года мюриды захватили Гергебиль, истребив русский гарнизон. Тогда, после двенадцати дней осады, во время последнего приступа горцев несколько оставшихся в живых защитников гарнизона, не желая сдаваться в плен, взорвали свои укрепления. Именно потеря этого стратегического пункта заставила русские войска покинуть Аварию.

Годом позже генерал Пасек сжег Гергебиль, но вернуть его под власть Императора не удалось. И, вот, в 1847 году к аулу подошли войска Воронцова. Однако, взять его не удалось и на этот раз. Под руководством наиба Идриса Гергебиль был обнесен каменной стеной толщиной в 1,5 аршина и 2 сажени высотою, возведены пять башен. Помимо этого, вдоль стен во многих местах были устроены траверсы и блиндажи для защиты от навесного огня. Кроме того, для атакующих была подготовлена многоярусная оборона: «волчьи ямы» и сакли с фальшивыми крышами, в которые проваливались нападавшие. Гарнизон аула-крепости достиг 1700 человек.

Взять столь укрепленную цитадель можно было лишь ценой большой крови. После нескольких неудачных атак Михаил Семенович понял, что Гергебиль можно лишь стереть огнем артиллерии и, избегая ненужных жертв, обратил удар русских войск на менее укрепленный аул Салты. Шамиль срочно перебросил на его оборону Идриса. Там отважный молодой наиб и нашел свою смерть.

Там же чуть не нашел свою долгожданную Белую даму и Петруша. В разгар кровопролитной сечи Стратонов потерял сына из виду. Тот, как всегда, рубился отчаянно, бросаясь в самое пекло и менее всего беспокоясь о сохранности собственной головы. Последнее, что с тревогой и восхищением наблюдал Юрий — как сын отбивается от трех мюридов, держа шашки в обеих руках. Все три противника были повержены, и Петруша ринулся дальше, в гущу боя…

В следующий раз он увидел его уже почти бездыханным. Юрий нашел сына сам. Сверху на него свалился убитый казак. В первый миг показалось, что Петруша мертв. Свет померк в глазах, и сердце оледенело от ужаса. Никогда в своей жизни Стратонов не чувствовал такого парализующего, безумного страха. Но сын еще дышал! Юрий подхватил его, истекающего кровью, понес в лазарет. Первый врач, осмотревший рану, лишь хмуро покачал головой:

— Вряд ли выживет… А если вдруг, то останется калекой…

Стратонов готов был убить произнесшего столь страшные слова эскулапа, но в этот момент подошел недавно прибывший из столицы с предписанием от самого Государя хирург Пирогов. Спокойный, сосредоточенный, он отстранил своего коллегу и, взглянув на «безнадежного» пациента, возразил:

— Зачем же так сразу, Василий Карпович? Молодой, сильный и здоровый организм и не с таким справиться может, если помочь, как должно. Пуля, к счастью, навылет прошла — иначе бы и впрямь худо было.

— Вы спасете его? — хрипло спросил Юрий, готовый молиться на этого врача, как на икону, лишь бы тот хотя бы вернул ему надежду.

— Спасает Господь Бог. А я обработаю и заштопаю рану.

Он ничего не обещал, но в его тоне была такая уверенность, такое спокойствие и бодрость, что Стратонов немного воспрял духом.

Пирогов вложил в лечение Петруши все свое недюжинное врачебное искусство. Через две недели он объявил, что непосредственной угрозы жизни раненого нет, но лечение ему потребуется весьма долгое. Будет ли выздоровление полным, судить рано. Юрий сперва отправил сына в дом Алерциани, где еще жили Константин с семейством, а позже — в Клюквинку, сообщив ненаглядной Софье Алексеевне, что полагается лишь на нее, что никому больше не может доверить заботу о сыне.

С тех пор Стратонов более, чем когда-либо, стремился в Клюквинку. Ему хотелось быть рядом с сыном и не менее того вновь увидеть Софьиньку. Вскоре из Италии пришло известие о кончине Катрин… Узнав об этом, Юрий хотел тотчас же проситься в отпуск, но дела службы задержали его.

Без малого год спустя после взятия Салты Воронцов вновь обратил свой взор на Гергебиль, и в новом походе Стратонову отводилась важная задача по пресечению мюридам путей к отступлению. Уклониться от ее выполнения, оставить в столь важный момент старого боевого товарища и командира Юрий не мог.

В конце июня русская армия в очередной раз подошла к стенам непокорного аула. На этот раз Воронцов не собирался жертвовать русскими жизнями. Дело должна была решить артиллерия. Обороной Гергебиля руководил верный наиб Шамиля Хаджи-Мурат. Помимо укрепления аула, на высоте Ули, расположенной напротив него, наиб поставил редут с крепостным орудием, а вокруг него 30 укрепленных сакель. Крепость была обнесена каменной стеной с оборонительной башней. В этом убежище могли в случае поражения укрыться уцелевшие гергебильцы.

Как ни хороши были укрепления аула-крепости, а против 8 мортир, 11 батарейных и 6 легких орудий — ей ли устоять? Менее чем через сутки смертоносного огня значительная часть стены и самого селения была разрушена, и под прикрытием артиллерии солдаты с саперами смогли подойти к башне у Аймакинского ущелья, где находился резервуар для воды, и подорвать ее.

Страдая от жажды и бомбардировки, горцы вышли из укрепления, но тотчас угадили в засаду: в Аймакинском ущелье и из садов их встретили сверху ружейным огнем, с нижней батареи — картечью. Часть мюридов, попытавшаяся возвратиться в аул, наткнулась на ружейные залпы из башен и сильный картечный огонь из смежных редутов.

7 июля, на третий день осады, Гергебиль пал. Его защитникам пришлось несладко. Теперь уже не они устраивали на каждом шагу засады русским войскам, теперь русские, словно переняв их тактику, поджидали их везде, не давая перевести дух и хоть на миг ощутить себя в безопасности. Останавливаясь при отступлении, чтобы подбирать тела убитых и раненных товарищей, мюриды теряли вдвое больше. Лишь немногим удалось добраться до крепости Ули…

После этой победы Стратонов, наконец, почувствовал себя вправе просить об отпуске. Прошение это было удовлетворено без заминок, и Юрий пустился в путь, везя сыну георгиевский крест, к коему был тот представлен за Салты и личную благодарность князя Михаила Семеновича, не пожалевшего времени выразить оную в кратком личном письме, написанном под его диктовку Елизаветой Ксаверьевной.

Во всю свою жизнь Юрий Стратонов не имел своего угла. Походы, бивуаки, казенные квартиры… Но теперь у него было чувство, что он едет — домой. Так и стояли перед глазами клюквинские да мурановские пейзажи. И дом… Софьинькин дом… Дом, где его, Стратонова, ждут уже столько лет. Ему казалось, что он видит каждую деталь простого убранства этого жилища — вплоть до трещины на старом комоде, стоявшем в углу гостиной. А еще — звуки… Скрип ступенек, шепот листвы за окнами, ворчание старухи Савельевны, сердитое пыхтение самовара… А вот, фортепиано своим нежным голосом заговорило. А это ставни скрипят, двери… Шаркает старухина походка… Огонь трещит в печи, и мурлычет кот, дремлющий в хозяйском кресле… Как наяву все — стоит только глаза прикрыть! И до того ярко, до того маняще, что больно становится, и предательский ком к горлу подкатывает.

Миниатюрный портрет Софьиньки он всегда носил при себе, как бесценную реликвию. Как икону. И во снах, и в мечтах своих видел ее — такой, как в первые самые встречи… Силуэт на крыльце, вослед ему устремленный… И голос вкрадчивый: «Я вас буду ждать! Мы вас будем ждать!»

Человека должен кто-то ждать. Тяжко жить, когда никто и нигде не ждет. Но сколько бесценных своих лет пришлось ждать ее! Вся молодость канула в ту бездну ожидания, а за ней в ту же бездну спешила уже и зрелость… А она — ждала. Видясь в несколько лет раз, эпистолярной мукой оживляя душу и на что-то же — надеясь?..

И, вот, пришло время. Хоть и поздно, а пришло! Получив известие о смерти жены, Юрий почувствовал, что с души его тяжелейший камень упал. Теперь он был свободен. Наконец-то свободен! А, значит, мог пасть к ногам Софьиньки и, покрывая поцелуями ее руки, сделать ей предложение. Эта мысль пьянила уже немолодого генерала, как мальчишку, лишала сна и, несмотря ни на что, казалась… несбыточной. Не осталось никаких препятствий к ее исполнению, а вот же — не верилось, что сон может явью стать…

Софьинька с той поры, как отправил к ней раненого Петрушу, писала чаще обыкновенного, обстоятельно рассказывая о его здравии. На счастье, поправлялся он быстро, на что и надеялся Юрий, понимая, что сыну требуется не только врачебная помощь, но забота, душевное тепло. Прежде таковое всегда находилось в доме Никольских, но теперь его стены могли причинять Петру лишь дополнительную муку. Оставалась Клюквинка и сердечное участие Софьиньки.

Догорал пламенем листвы октябрь, а воздух стал уже прохладен, когда Юрий добрался до ставшей родной Смоленщины. Заехал сперва в Клюквинку, желая обнять сына, но, оказалось, что Петр еще утром ускакал в имение Мурановых. Что ж, и сам спешил туда — очень кстати. Переменив дорожное платье, умывшись и взяв свежего коня, отправился следом.

Въехав в до боли знакомый и все такой же запущенный парк, Стратонов спешился, неспешно пошел по аллее, перебирая дорогие сердцу воспоминания. Вот, и ветлы столетние, развесившие свои могучие кроны над небольшим прудом, показались… Сколько воспоминаний с этим местом связано…

В этот миг до слуха Юрия донесся веселый смех. Различив голос сына, Стратонов привязал коня к дереву и направился в сторону пруда. Очень скоро он различил две фигуры на берегу: Петрушу и юную девушку, по-видимому, Софьинькину воспитанницу. Молодые люди не видели его, скрываемого разросшимся вдоль дороги кустарником, зато Юрий видел их прекрасно. Сын, судя по всему, уже совершенно поправился и беззаботно веселился с Таней. Вот, она надела ему на голову сплетенный из кленовых листьев венок — корону осеннюю, а он руки ее замершие поймал и, согрев дыханием, к губам поднес…

Стратонов не слышал произносимых тихо слов, но вдруг оборвавшимся сердцем угадывал их… А Петр девушку уже к груди прижал и целовал в голову, в лоб. Она не противилась, приникнув к нему. Она была счастлива, как и он…

Чья-то рука мягко коснулась плеча Юрия. Он резко обернулся в смятении от увиденного. Перед ним стояла, кутаясь в теплую накидку, Софьинька. Спокойная, нежная, радостная и печальная одновременно. Глаза ее осенние близоруки стали и щурятся от того, и по лицу морщины тонкими нитями разбежались в разные стороны, как паутина едва заметная… Но и теперь во всей вселенной нет очаровательнее женщины. И роднее — нет…

— Наши дети счастливее нас, — тихо сказала Софьинька. — Они молоды, влюблены, и между ними нет никаких неодолимых теней…

— А что же остается нам?.. — вымолвил Стратонов, чувствуя, как мечта, только-только обретшая черты реальности, вновь разбивается на тысячу осколков — теперь уже навсегда.

Софьинька ласково улыбнулась:

— Нам остается радоваться за них. Петруша говорит, что вернулся к жизни лишь благодаря Тане. А разве может быть что-то важнее этого? Вы сами писали мне, отправляя его к нам, что отдали бы все — лишь бы он был жив и счастлив. Как видите, он жив и счастлив. И моя Таня тоже. Я очень боялась, что ее век будет, как и мой, веком одиночества. Она чудесная девочка, я удочерила ее, воспитала, как дворянку. Она унаследует все, что я имею… Но для благородных молодых людей она так и остается бывшей крепостной.

— Провинциальные дворянчики! Какое понимание эти надменные барчуки имеют о благородстве…

— А теперь я спокойна. Наконец-то в этом доме поселится счастье.

Стратонов взял руки Софьиньки в свои, некоторое время смотрел на дорогое лицо, такое ясное, просветленное…

— Вы ангел, Софья Алексеевна. Я преклоняюсь перед вами и боготворю вас, свет моей жизни…

— Мы ведь даже не поприветствовали друг друга после долгой разлуки, — отозвалась она, не сводя с него глаз. — С той поры, как вы написали, что скоро приедете, я каждый день на дорогу смотрела, все ждала, ждала вас… А сегодня увидела, как вы в ворота въезжаете. И вам навстречу поспешила.

— Я ехал сюда, видя перед собой только вас…

Софьинька опустила глаза. Юрию показалось, что на ресницах ее блеснули слезы. Но через миг опять смотрела она ясно и спокойно, привычно затаив боль.

— Идемте в дом, Юрий Александрович. Не будем им мешать… Они придут к обеду, а пока я напою вас с дороги чаем, и мы поговорим… Я так давно не говорила с вами!

— Я говорю с вами в мыслях всякий день.

— И я тоже. Смотрю на ваш портрет и говорю. Пишу вам письма и говорю… Но говорить вот так, глаза в глаза — все же ни с чем не сравнимая радость. Я так счастлива, что вы приехали!

— А я счастлив вновь быть вашим гостем, Софья Алексеевна.

— Вы не гость, — покачала головой Софьинька. — Вы гораздо-гораздо больше… Гораздо…

С этими словами они направилась к дому. Юрий догнал ее, бережно взял под руку. Не так он представлял это свидание. Не так мечтал встретиться. Не те слова сказать… Но Бог опять распорядился иначе. И она приняла Его волю своим ангельским сердцем, смирилась. И вновь будет ждать… Уже без надежды, а по привычке, потому, что иначе не сможет, потому, что вся жизнь ее этим ожиданием стала. И хочется говорить, кричать ей о любви своей, да нельзя — лишь боль, в обоих сердцах не утихающую, пуще растравлять…

Дети будут счастливы. Дай Бог. Может, так и нужно… Они молоды, у них впереди вся жизнь. И нужно смиренно уступить им дорогу и радоваться их счастью. Счастью Петруши… Он многим виноват перед ним, и, может, за то и платит теперь, жертвуя его счастью долгожданным своим? Но за что Софьиньке мука эта? За то лишь, что она сильна духом и кротка сердцем, а потому может вынести ее?

Глаза ее теперь радостью светятся, в глубине их омуты печали, но они все равно светятся. Оттого лишь, что он, Юрий, рядом. Остается учиться этому смирению и радоваться тому же, чему радуется она. Встрече, взгляду, разговору… Каждому драгоценному мгновению, проведенному вместе.